Читать книгу Избранное. Том 2. Художественные очерки и заметки - Василий Макеев - Страница 6

На литературную стезю его благословил Александр Фадеев. И подобно своему крестному отцу, он до конца дней любил петь романтику жизни. Потому что в его жизни было небо, и он смотрел на мир выцветшими от неба глазами.

В писательской среде издавна существует реже прилюдное, чаще тайное соревнование в соразмерности таланта и успеха. На моей памяти один Лев Колесников начисто был лишен литературного самолюбия. Оттого в наших шумоватых застольях братья-писатели сводили счеты, не беря его во внимание. Когда тяжущиеся стороны заходили слишком далеко, Лев Петрович миролюбиво сиял своими «васильками» на всех и невинно спрашивал: «А кого из нас читают больше всех?». И нам становилось не по себе: ведь кроме уединенно жившего Николая Васильевича Сухова, наибольшей читательской популярностью пользовались именно повести и романы самого Колесникова. А ведь тогда в Волгограде практически не существовало ни приключенческой, ни фантастической литературы, и наш нынешний эрзац-Радзинский во всю ивановскую славил «Ленинский карандаш». Все колесниковские герои – бесшабашные летчики-истребители и даже девушка-инструктор точь-в-точь походили на Льва Петровича. Ибо он двадцать лет молодой своей жизни оттрубил громогласно журавлем в небе, а низвергнут был на грешную землю знаменитым хрущевским указом о сокращении армии. За что откровенно недолюбливал Никиту Сергеевича. Душа его еще долго пребывала в полете, ею и одарил он свое небесное братство.

О том, что летчиком он был незаурядным, говорит хотя бы тот факт, что в паре со своим ведущим и другом Григорием Берелидзе они сбили в небе Кореи знаменитого американского летчика-аса, дважды национального героя США Гарольда Фишера. Григорий получил орден Ленина, а Лев – Красную Звезду. Награды должны быть рангом повыше, да слишком рано закадычные друзья стали отмечать сие радостное для советской реактивной авиации событие.

Бесконечно жаль того времени, когда мы ни перед кем не ползали на карачках, хотя и не ценили должным образом своих героев. Жаль еще и потому, что оно, горестное и величественное, было временем Льва Колесникова и его книг. Нашим прошлым.

Родившись на Дальнем Востоке, повоевав там же с американцами, волею судеб и воинской дисциплины Лев Петрович очутился в Сталинграде, где, собственно, и прошла вся его писательская жизнь. Он вписался в бытие нашего города так же быстро и естественно, как сходился с людьми, которые были ему по душе. А представить тех, кто не падал ему на душу, я не берусь.

Разве что распоследних негодяев, которые, по его признанию, возникали раз в пятилетку. С чувством юмора у него был всегда полный офицерский порядок.

Доброе всегда с добрым в ладу, оттого Леву Колесникова любил, кажется, весь белый свет. При встрече с ним даже у нашего сурового писательского командира Валентина Леднева трогала губы скупая улыбка, а печальный кержак Федор Сухов заливался малиновым колокольчиком. Маргарита Агашина посвящала Льву неожиданные для себя самой озорные стихи:

Боюсь, что себе на беду процитировал Маргариту Константиновну, ведь все, что пытаюсь навспоминать о Льве Колесникове, она энергично и емко уже отчеканила в этих стихах к его 50-летнему юбилею. Боже! Как давно это было!

Недаром Агашина приметила в нем нечто залихватски-гусарское, женский глаз наметанный. Поджарый, как строевой конь, весь на каких-то веселых шарнирах, с непослушной полуседой прядью на безмятежном лбу, он останавливал на себе добродушные взгляды. Особенно славилась его походка: быстрая, легкая, с неподдельно-изящным подскоком, будто устремленная к небу. Именовалась она у него – «бздинь тюрлю», и он был ее единственным и счастливым обладателем на земле!

Естественно, наш Лев нравился женщинам, причем всех возрастов, еще и за неистребимую галантность. Знакомым дамам непременно целовал ручки, по весне дарил цветы всему прекрасному полу, обретавшемуся в Союзе писателей, ежели случался гонорар – баловал шампанским. Зато всю лётную пенсию приносил святой жене Нине – до копейки. «Она за мной в гарнизонах и теплушках столько семейных трусов перестирала, что на эту пенсию имеет полное моральное право», – отрезал на дружеские подначки.

Помню, как-то прислали Льва в Москву на двухмесячные курсы для писателей военно-патриотической тематики. Поселился он в общежитии Литературного института, где жил и я, догладывая очередной курс поэтических наук. Колесников стал любимцем не только своих курсов, но и всего забубенного, разноязычного, гордого и наивного общежитского люда. Стоило ему рассказать два-три момента из своей «небесной» биографии, съездить с избранным кружком моих друзей в ЦДЛ, сбацать в нашем клубе боевой танец с задиранием прямой ноги до уровня плеча – фирменный колесниковский номер – и весь литературный молодняк лежал у его ног!

Прибалтийская поэтесса Велта, именовавшая себя под большим секретом почему-то баронессой, любуясь Львом в застолье, так что подтаивали льдинки ее мерцающих северных глаз, удивленно подголашивала: «Ру-уский вар-рвар! Ру-уский вар-рвар! Но ка-акой кр-расивый!».

Даже наших литинститутских знаменитых поэтов Николая Рубцова и Бориса Примерова, страсть как не любивших мужскую красоту и стать, Лев Петрович быстренько расположил к себе широтой души и не в последнюю очередь умением «травить» замысловатые байки и житейские истории.

По Москве Лев таскал меня вдоль и поперек навещать фронтовых и литературных друзей, коих у него было великое множество. Кстати, Новелла Матвеева – автор замечательно отрешенных стихов и песенок, приходилась ему по отцу двоюродной сестрой. Возвращаясь «на перекладных» от нее после неожиданно скупого гостевания, мы проходили мимо ресторана «Метрополь». И Лев Петрович, сразу просияв лицом, поведал мне очередную бывальщину, которая в моем неуклюжем пересказе будет выглядеть примерно так:

После корейской войны группу советских летчиков-добровольцев во главе с Берелидзе и Колесниковым занесло в Москву. Форма одежды – парадная, с кортиками, от всех за версту несет вокзальной парикмахерской, карманы полны отпускных дензнаков, словом, сияли сталинские соколы, словно лаковые сапоги. И без раздумий двинули в «Метрополь» – самое дорогое, модное и злачное место тогдашней Москвы.

Гулеванили до оборзения. Попробовали едва ли не все блюда метрополевской кухни, перещипали всех официанток и других настырных бабочек, вьющихся возле их гостеприимного стола, потанцевали «с выходом» и «улетом» и наконец намаялись. Вдруг один осоловевший капитан, упулившись на золотых и прочих рыбок в аквариуме, важно поводивших мишурными боками, простенал: «Хочу уху из золотых рыбок!».

Компания подумала чуток и одобрила идею.

– Имеем полное право! – сказал Берелидзе.

– Введем в Москве моду на уху из аквариума! – подытожил наиболее лощеный из них Лев, бывавший в доме у Фадеева и целовавший руку самой Ангелине Степановой. Подозвали официанта. Тот – ни в какую, мол, рыбки привезены аж с острова Борнео, «такая редкость, такая редкость» и вообще несъедобные. Пилоты ответствовали, что географию знают не хуже, фронтовые желудки не то переваривали. Вызвали метрдотеля. Тот все понял с полуслова и согласился, предупредив, что уха влетит в копеечку.

– Обижаешь, отец! – обиделись соколы.

Через полчаса принесли варево, в котором плавали маслянистые охоботья с резким запахом. Офицеры отведали его под рюмочку и едва не поперхнулись.

– Килькой воняет! – разочарованно вздохнул разом протрезвевший капитан.

– Да! – подтвердил сановный метрдотель, разглядывая их бесстыжими навыкате бельтюками. – Золотые рыбки при варке приобретают специфический килечный запах!

Расплатились соколы и с хохотом вырвались на свободные улицы завсегда обманной Москвы…

– И долгое время, Васька, я терпеть не мог закусывать килькой! – словно в оправдание завершил историю Лев Петрович.

Пожалуй, самой заметной чертой его характера было неистребимое, почти болезненное чувство товарищества. Упаси бог при нем уничижительно отозваться о его друге, приятеле, просто знакомом волгоградском литераторе, он ощетинивался, как большая зловещая кошка, и давал противнику такой отлуп, что извинения приносились незамедлительно.

О семейной дружбе его матушки Александры Филипповны с Александром Фадеевым у самого Льва писано-переписано. Скажу, что небылицы о Фадееве он развеивал упорно и доказательно при каждом удобном случае – в печати, на творческих встречах, в тех же дружеских застольях. За это его уважали еще больше.

Когда Льва в Москве принимали в писательский Союз, привычно нашлись досужие ревнители, советовавшие подождать до следующей книжки. И тогда встал кто-то из фронтовиков (кажется, Иван Стаднюк) и одернул их:

– Да вы очумели? Его нам Фадеев завещал!

И Лев был принят единогласно.

В конце 70-х я издал в Волгограде роскошную по тем временам книжку стихов «Пора медосбора». Скоро по этому поводу съехидничала законодательница литературных вкусов – «Литературная газета». (Позже я узнал даже, с чьей подачи). Более всего газету возмутил тот небывалый факт, что где-то за тридевять земель поэт печатает книгу тиражом ажник в 50 тысяч экземпляров! Что он, Евтушенко, что ли? Ату его!

Лев Петрович без моего ведома накатал в «Литературку» такое гневное и отчаянное по дерзости письмо, что столичные «небожители» принялись оправдываться: дескать, они не подвергали сомнению бесспорный талант автора, а вот с тиражом неувязочка вышла. Лев ходил победителем! (Кстати, книжка разошлась так дружно, что я не успел запастись ею впрок, сижу ныне без единого экземпляра.)

Подобные случаи Левиного заступничества могут припомнить многие из живущих ныне волгоградских литераторов.

В советское время писательскому выживанию помогали так называемые творческие встречи. Приезжал писатель в обеденный перерыв на завод или вечером в рабочее общежитие и читал благодушной аудитории стихи или прозаические отрывки, делился планами, отвечал глубокомысленно на дежурные вопросы, получая за каждую беседу 15 рэ с вычетом. Выступали иногда и парами, а в домах культуры целыми бригадами. Больше всех заявок на выступления получали Маргарита Агашина и Лев Колесников. Но Маргарита Константиновна вела себя разборчивой невестой, справедливо предпочитала женские аудитории, а Лев Петрович готов был лететь навстречу любому читателю хоть к черту на кулички.

Радушнее всего нашего брата принимали сельчане, не избалованные вниманием творческих союзов. Все братья-писатели рвались выступать в сельские районы, где за несколько дней удавалось провести десятка полтора встреч. Организовывались они с угловатой пышностью, например: «Дни волгоградской литературы в Даниловском районе»! Знай наших!

Лев Петрович к сельским видам относился с прохладцей. «Я почти двадцать лет волком выл на луну с дальневосточных сопок, у меня ваша природа вот где стоит! – и проводил резкой ладонью по своему кадыкастому горлу. – Мне нравится ездить по городу в звенящих трамваях, стукотных электричках, шуршащих троллейбусах. Я люблю заглядывать в магазин, глазеть на витрины, навещать кафешки, а не стучаться в ночь-переночь к какой-нибудь бабе Мане за мутным зельем…».

Но выступать перед сельчанами любил. «Они хлопают громче», – оправдывался за свою непоследовательность. Меня как хуторского уроженца охотно брал с собой, заказывал читать про сеновалы, сторожки, отроги и прочую репейную любовь. Я брал под несуществующий козырек.

Сам Колесников свою прозу не читал на публике. Только в конце встречи на мгновение превращался из бывалого говоруна в писателя и объявлял торжественно:

– Книги мои: романы «Небо» и «Над уходящими тучами», повести «Летчица», «Долина Мигов» и «Прощание славянки», сборники рассказов «Первый полет» и «Линия поведения», а также записки литератора «Набор высоты» вы можете взять в вашей библиотеке.

По-военному коротко и без малейшей похвальбы. Между тем читателей у него в каждом районе после подобных встреч становилось на порядок больше. И сельские подвижницы – библиотекарши боготворили его.

Однажды мы с Борисом Екимовым из районных странствий затащили Колесникова ко мне в хутор Клейменовский. Он сразу обаял мою маму расспросами о разлетевшихся чадах. Вечером посидели на скособоченном крылечке, полюбовались на звезды, покудова матушка не прогнала нас спать: с утречка подошла очередь пасти хозяйских коров.

В роли пастуха Колесникова, наверно, не видел никто, кроме нас с Борисом. Коров он стерег не то чтобы ревностно, а прямо с исступлением, хотя смирнее коровьего стада трудно что-либо представить, ежели нет великой жары и «бзыков». Мы расположились на осеннем луговом пригорке с бутылочкой матушкиного зелья, коровы кружком подле мирно щипали подвыгоревшую траву, тишь да благодать, словом. Но Лев Петрович постоянно вскакивал и молнией бросался перенимать какую-нибудь едва отдалившуюся Лысуху. И так час за часом.

Самые проворные получили от Колесникова самолетные клички. «Вот эта, – показывал он на соседскую Марту, – американская «Кобра», та вон, верткая, в белых чулках – наш «Яшка», в черных пятнах которая – на «Ил» смахивает, а ваша брухливая – чистый «Миг-21». Остальные – «кукурузницы».

Мы нахохотались всласть. Будь его воля, через день-другой клейменовские коровенки маршировали бы строем. Утром мы уезжали. Прощаясь со мной, матушка кивнула в сторону Льва и промолвила: «Какой хороший человек!».

…Казалось, Лев Колесников с его неуемной энергией будет жить долго. Но вот уж минуло семнадцать лет, как белый свет ему не застит глаза. Жизнь круто изменилась и не в лучшую сторону. Я так и не удосужился написать о нем стихи. Хорошо, что не подкачали мои товарищи. Очень точно однажды выразился Артур Корнеев:

Был бы жив Лев Колесников, я был бы в паре с ним. Но поныне мне кажется, что его «васильки» в смятенном забытьи нет-нет да и заглядывают в мою посмурневшую душу. 2003