Читать книгу Избранное. Том 2. Художественные очерки и заметки - Василий Макеев - Страница 8

Мы любили с ним на посиделках в кругу закадычных друзей потанакивать эту немудреную жалостливую песенку, от которой обливались горючими слезами наши прабабушки казачьего рода-племени:

У Ивана увлажнялись глаза за толстыми очками, и он мнился мне то обреченным голубем-витютнем, то отравленным неухоженным ухажером. Кто бы мог знать, что по жизни так оно и выйдет?

Начали шалберничать мы с Иваном в 1966 году на квартире у Федора Сухова, в ту пору беззаветного волгоградского поэта, ценимого талантливой литературной молодежью. Сухов на продымленном дырявом диване дочитывал въедливо первую даниловскую повесть «Февраль – месяц короткий», впоследствии знаменитую, Иван переживал, а я к нему приглядывался. И этот пригляд длился без малого тридцать лет…

Мало сказать, что мы были друзьями или соратниками по борьбе за воссоздание казачества, ибо относились к сему с достаточной долей здорового цинизма.

Наверное, никогда у меня не будет столь пристрастного друга, который в глаза мог заявить: мол, нацарапал ты дерьмо и ахинею, но тут же на память процитировать одобрительно несколько строчек.

В этом был весь Иван Данилов. Ерник, бабник, охальник – и в то же время тончайший лирик и один из великолепных русских стилистов прошлого века. Кто сейчас помнит, что в доперестроечное время имя Данилова-прозаика было известно всему читающему Советскому Союзу? Я нисколько не преувеличиваю. Одним из первых волгоградских литераторов он стал печататься в толстых столичных журналах – «Москва», «Молодая гвардия», «Наш современник» – и в более тонких, таких, как «Сельская молодежь», где меня привечали и едва ли не считали единственным крестьянско-казачьим поэтом. Великому Николаю Рубцову давали одно коротенькое стихотворение, а я публиковался под наглым заголовком «Опять Василий Макеев» с обязательной фотографией и роскошным в ту пору пшеничным чубом.

Так что когда я после Литинститута приехал на житие в Волгоград, нам с Иваном пришлось делиться славою. Он более шастал по журналисткам, а я пообвык к поэтессам. Но более всего мы спорили из-за издательских тиражей. Поэзия всегда распределялась менее охотно, а на поле прозы я Данилову не мог противостоять даже в сладчайшем сне. И тогда я выпустил детскую книжку «Стихи про Настю», кажется, полумиллионным тиражом и сунул ее в нос Ивану Петровичу. Он поглядел, хмыкнул и назавтра приволок в Союз писателей уйму «численников», в которых были разбрызганы сплошь и рядом его лирические миниатюры. «Численники» всех видов в то время, да и в теперешнее, висели на стенах едва ли не в каждой советской семье.

Я сдался молча и бесповоротно, и мы трогательно выпили за самую распространенную отрасль российской словесности – толстозадые «численники».

Навряд ли мне удастся описать чин-чинарем наши встречи, ссоры, примирения, лобызания и достаточно серьезные литературные разговоры, так сказать, по гамбургскому счету. Всю жизнь он подсмеивался над стихотворцами, весьма справедливо считал прозу главным литературным действом. И всю жизнь сочинял стихи, редко с кем ими делясь. В 1986 году я почти насильно уговорил его собрать их в отдельную книжку, и то он разбавил ее прозаическими миниатюрами. Горжусь, что одно стихотворение посвящено мне:

Кстати, сам Иван Данилов в последние годы был похож на усталого соловья с посмурневшими глазами. А я его помнил, знал и любил еще во всем возмужалом великолепии. Из всех нас, казачьих литераторов, он ухитрился походить и на станичного самородка-интеллигента, прятавшего за толстенными стеклами очков озорные искорки, и на какого-нибудь Ваньку-ключника, злого разлучника, разлучившего князя с женой…

И он разлучил-таки одного не очень уж волгоградского князя с предполагаемой любовью. В конце прошлого века по всем областным городам проводились ежегодно семинары молодых литераторов. Из славного города на реке Медведице в Волгоград прибыла способная поэтесса и художница, причем красивая и певучая. Про нее уже хорошо знали местные бонвианы и готовились к встрече. После семинарских занятий часть писательской и молодежной братвы очутилась на квартире одной рачительной волгоградской поэтессы и дружно предалась веселью. Чую, Иван толкает меня под столом, показывает на охорошевшую михайличанку, около сей уже вилась комариная рать ухажеров во главе с руководителем семинара.

– Деньги есть? – вопрошает Иван.

– Есть, рублей пятьдесят, – ответствую я. – Но мне завтра надобно купить новые чирики, эти уже совсем развалились.

– Чирики потерпят! – отрезал Иван. – Едем на вокзал пить шампанское.

Тогда только на железнодорожном вокзале можно было в любое время дня и ночи вкусить охлажденного колкого напитка – и мы пустились! Словом, я остался без новых чириков, а Иван с Эльвирой через несколько недель стали мужем и женой, нарожали ребятишек, но в кумовья почему-то приглашали клан Кулькиных, а не мое бесчириковое босячество…

Следует отметить, во времена нашей литературной молодости власти предержащие относились к работникам культуры куда как более внимательно, чем ныне. К примеру, писателя журили, ставили на вид, выдавали выговора, но в то же время ответственный секретарь писательского Союза всегда заседал вместе с членами бюро обкома партии, на гонорар с каждой очередной книжки литератор мог безбедно не дуть в губу несколько лет, почти все получали квартиры в центре города, а про творческие встречи я и не говорю. Хоть каждый день выступай в рабочих общежитиях или на полевых станах.

Жили весело, пили весело, но ум не пропивали. И запоем читали друг дружку. Иван Данилов все мои публикации изучил с карандашом, спозаранку встречал у двери издательства, где я тогда служил, ворчал за опоздание и начинал воспитывать.

Обиды не было, более того – мы и свои так называемые творческие планы не таили за пазухой. Пусть звучит нескромно, но даниловский рассказ «Хозяйка голубой козы» записан практически с моих слов, прозу я не писал, а разных забавных и трогательных казачьих баек знавал в достатке.

За каждым писателем водится немало странностей. Гостевали мы как-то с бригадой волгоградских писателей в Кабардино-Балкарии. И занесли нас черти на знаменитый Чегемский фуникулер. Сижу я рядом с Иваном на двух хлипких дощечках, любуюсь горными видами. Ниже нас в победной позе – нога на ногу, не закрывшись даже снаружи железной цепочкой, покуривает Лев Колесников. И вдруг слышу горячечный шепот Ивана мне на ухо:

– Васька! Давай прыгать, пока невысоко, а снегу уже много! Я страх как боюсь высоты!

Я удивленно ответствую, что совсем недавно мы так славно сигали с ним в речку с высоченной вербы. Иван мне, несмышленому, поясняет: – То верба! Она своя! А тут какие-то железяки, тросы да снег слепучий. Давай прыгать!

Кое-как я уговорил его себя не позорить, хозяев не подводить, а так как по абсолютной молодости был главным казначеем нашей теплой компании, пообещал кое-что ему на вершине Чегета. Обратно мы спустились более весело.

А уж совсем недавно подобная история повторилась на фуникулере в горах Домбая. Но там несколько остановок, и Татьяна Брыксина сошла на одной из них, наотрез отказавшись от вида на сам Эльбрус. И дождалась моего возвращения, бродя по базарным рядам…

Я это к тому, что писателю достаточно проявлять смелость и рисковость за письменным столом. За ним он и царь, и Бог, а сигануть с какой-нибудь вербы – плевое дело!

Иван долгие годы, несмотря на всю свою независимость, работал в писательском Союзе в должности партийного секретаря, за что нещадно высмеивался мной.