Читать книгу Япония в меняющемся мире. Идеология. История. Имидж - Василий Молодяков - Страница 1

Говоря о «национальной идее», мы подразумеваем под этим не одну конкретную идею или концепцию, но всю совокупность оригинального философского творчества, созданного тем или иным этносом или культурой. Однако любая «национальная идея» неизбежно включает как самобытные, порой уникальные, компоненты, так и результаты заимствования, адаптации или синкретизма. Пример японской идеи как результата непрерывного, более чем тысячелетнего духовного и философского творчества наглядно свидетельствует о справедливости именно такого подхода. Буддизм, конфуцианство, даосизм, позднее неоконфуцианство (чжусианство) и христианство были усвоены и адаптированы японцами и по прошествии известного времени воспринимались – одни больше, другие меньше – уже как «свое», а не привнесенное извне.

В то же время как ни глубоко проникли в японскую идею пришедшие из-за границы учения и доктрины, как ни органично вошли они в духовную жизнь японцев, на протяжении всей истории этноса и государства существовала некая константа, неизменная духовная основа, присущая только Японии. Было бы ошибочно искать ее в иностранных сакральных доктринах или философских идеях, какими бы древними они ни были и какой бы след ни оставили. Несмотря на все отличия от индийского первоисточника и от производных китайской или корейской версий, японский буддизм лишь в малой степени может претендовать на то, чтобы воплотить национальную самобытность этноса и государства. Поэтому такой константой следует признать только традиционную религию синто («путь богов»). Исключительно на этой основе могла сформироваться подлинно самобытная национальная идея, очищенная от иностранных наслоений и влияний.

Синто стал для Японии национальной формой интегральной Традиции, в том смысле, как ее понимали Р. Тенон, Ю. Эвола и М. Элиаде. Согласно их трактовке, интегральная Традиция есть Истина, данная человеку Богом в Откровении; она едина, недоступна сугубо рациональному познанию и передается через Предание путем Посвящения (инициации). Учение об интегральной Традиции имеет сугубо метафизический характер, а в основании подлинной метафизики лежит принцип единства Истины. Однако на протяжении человеческой истории Традиция проявлялась по-разному: «различные формы, соответствующие различным типам мышления и различным временным и пространственным условиям, являются лишь выражениями одной и той же истины», которая «есть сверх-временной синтез всей истины человеческого мира и человеческого цикла»[1]. Формы и проявления Традиции различались внешне, так сказать, количественно, будучи в каждом конкретном случае неповторимыми. Качественно же они едины по своей сакральной сути.

Синто как форма Традиции – это не столько религия в нашем обычном понимании, сколько особый тип мировидения и миропознания, ощущения себя в мире и понимания этого мира и своего естественного места в нем. Именно на нем было основано единственное в истории Японии учение, имеющее полное право претендовать на звание японской идеи, а также его многочисленные изводы. Это «школа национальных наук» (кокугакуха) в лице ее виднейших представителей Мотоори Норинага (1730–1801) и Хирата Ацутанэ (1776–1843), надолго определивших развитие японской философской и политической мысли[2].

Среди принципиально важных идей их предшественников следует выделить теорию «почитания императора» (сонно), разработанную в XVII в. Кумадзава Бандзан и Ямадзаки Айсай. В противоположность конфуцианским и неоконфуцианским теориям «Мандата Неба» (Хаяси Радзан, Муро Кюсо и др.), призванным оправдать лишение императора политической и административной власти и легитимность государственной системы сёгуната (военного правления), эти мыслители принципиально отделяли императора от всех живых людей, идентифицируя его с Небом. Уже в XX в. философ Вацудзи Тэцуро писал: «Император не является Сыном Неба, который получает Мандат Неба; он – само Небо, которое дает этот мандат»[3].

Как один из главных теоретиков японской национальной идеи и национального характера, Мотоори Норинага не уставал подчеркивать исключительность положения и миссии Японии в мире: «Только в божественной стране, где правит император, суть этого <Истинного – В.М> Пути[4] передается должным образом из поколения в поколение»[5]. Мотивируя «избранность» Японии божественным происхождением страны и «непрерывностью в веках» (бансэй иккэй) ее императорской династии, Норинага настаивал, что все другие страны «должны почитать божественную страну и подчиняться ей, все в мире должны следовать ее истинному Пути». В то же время он признавал, что «Истинный Путь… един для всех стран», т. е. не является принадлежностью одной только Японии; просто другие страны утратили понимание «Истинного Пути», проповедуя вместо него «ложные». Одним из ключевых понятий философии Мотоори является «истинное сердце» (магокоро), понимаемое как воплощение «Истинного Пути» и Традиции.

Разумеется, он говорил о магокоро прежде всего как о «японском сердце» в противоположность «китайскому сердцу» (карагокоро), но трактовал их больше в духовном, философском и этическом, нежели в сугубо этническом плане, видя подлинное величие японского магокоро в его универсальности. Несколькими десятилетиями позже его ученик Хирата решительно утверждал, что магокоро, а, следовательно, пониманием «Истинного Пути» обладают только этнические японцы, причем не в силу особых добродетелей, а по праву рождения и крови.

Учение Мотоори было развито Хирата, сочетавшим политику и теологию. Один из главных теоретиков синто нового времени (существует даже термин Хирата синто), он на словах отвергал все иностранные идеи, хотя, как видно из его работ, не только прекрасно знал буддийскую, конфуцианскую и христианскую традиции, но и умело применял в своей философии и теологии то, что казалось ему ценным. Национальная ограниченность уживалась в учении Хирата с прагматизмом, позволившим ему не только сделать свои идеи популярными, но и превратить их в мощный фактор духовного, а затем и политического воздействия. Собственных, оригинальных идей у него было сравнительно немного: он сам видел в себе прежде всего ученика Норинага, продолжателя и завершителя его трудов, систематизатора и кодификатора доктрин «национальной науки».

Важной новацией Хирата была окончательная политизация «национальной науки»: неизменно подчеркивая свою лояльность к режиму сёгуната, он сначала пытался заинтересовать власти своими теориями, а после неудачи подобных попыток начал осторожно проводить идеи «восстановления» императорской власти, за что подвергался преследованиям. Он же придавал большое значение количественному росту и консолидации рядов своих учеников, стремясь превратить школу в идейный и духовный авангард растущей контр-элиты. Эту работу успешно завершил его приемный сын Канэтанэ, переживший консервативную революцию Мэйдзи исин (1868; в отечественной историографии ее принято называть «реставрация Мэйдзи») – переломный момент новой истории Япониии – и сыгравший определенную роль в ее подготовке.

Чьи же интересы выражала «школа национальных наук» и кто ее поддерживал? При всей несомненной ориентации на религиозно-философские, метафизические и исторические проблемы, она стала мощным фактором не только духовной и идейной, но социально-политической жизни позднетокугавской Японии. Движущей силой исторического действия являются классы (в метафизической интерпретации, касты), но массовому действию неизбежно предшествует интеллектуальная и организационная работа одиночек, потому что большие группы на это не способны. Мы будем исходить из теории «смены элит» В. Парето, согласно которой наряду с элитой существует «контр-элита», типологически идентичная ей, но находящаяся в оппозиции. В критические периоды истории происходит смена элит (которые, как правило, просто меняются местами) и, соответственно, смена идеологий, но само фундаментальное соотношение «элита – массы» остается неизменным. Контр-элита противопоставляет себя правящей элите как организационно, так и идеологически, причем идеологическая, духовная оппозиция, как более «безобидная», формируется раньше. «Школа национальных наук» была идейной (а в некоторых отношениях уже и организационной) оппозицией режиму сёгуната с его опорой на неоконфуцианство и стремлением к автаркии, к «подмораживанию» структур и порядков, отживших свой век. Разумеется, нельзя объяснить события Мэйдзи исин только воздействием «национальной науки», но именно она вкупе с возрождавшимся синто стала ее духовной, идеологической и пропагандистской основой.

В вопросе о социальной базе «школы национальных наук» важен и другой момент. Будучи учением элитарным (хотя эта элита и находилась в оппозиции), идеи школы тем не менее нашли распространение в неаристократических кругах, хотя Норинага стремился внедрить их именно в среду киотосской аристократии, окружавшей императора и враждебной эдосскому сёгунату. Разумеется, в ряды школы активно вливались представители самых разных родов, потерпевших поражение от клана Токугава в борьбе за объединение Японии и стремившиеся к реваншу. Однако лишь около 1/6 ее адептов принадлежали к высшему сословию; остальные – горожане, священнослужители, зажиточные крестьяне и, наконец, купцы, стоявшие на самой нижней ступени тогдашней социальной иерархии си-но-ко-сё. Оппозиционное по сути и по духу, учение «школы национальных наук» не могло найти столь уж широкой поддержки в самурайской среде, тем более что оно выступало с достаточно резкой критикой конфуцианской этики, считая ее застывшей и уже не соответствующей времени и ситуации. Что же касается вопроса об «антифеодальном» характере этого учения, то он в данном контексте представляется второстепенным. Объективно, выступая в качестве контр-элиты, «школа национальных наук» была противником феодального правительства бакуфу, но собственно политический аспект ее деятельности во многом был привнесен извне. Иными словами, она ставила себе целью тотальное возрождение Традиции, а не борьбу с феодализмом, но на каком-то этапе интересы сил, преследовавших эти цели, совпали.