Читать книгу Япония в меняющемся мире. Идеология. История. Имидж - Василий Молодяков - Страница 3

Одной из самых неотложных и потому важнейших задач, которые встали перед новыми властителями Японии буквально на следующий день после Мэйдзи исин, была интернационализация, точнее вестернизация, страны как залог ее выживания во взаимодействии (можно прямо сказать – в борьбе за выживание) с «цивилизованным миром». В отношениях с ним были возможны две крайности. Первая – отказ от всего иностранного: у традиционалистской антитокугавской оппозиции был лозунг «изгнание варваров» (дзёи). Вторая – полное, некритическое копирование иностранного опыта, особенно с учетом жесткого давления извне. От первого хватило ума отказаться, второго хватило сил избежать. Приходя к власти и превратившись в правящую элиту, вчерашняя контр-элита отказалась от лозунга дзёи, для начала переадресовав его… Китаю как мотивацию отказа от «китайщины» в духе идей «школы национальных наук».

«Золотая середина» была обретена в формуле вакон – ёсай («японский дух – европейская наука»). Незадолго до Мэйдзи исин философ Сакума Сёдзан предлагал и другой вариант тоё дотоку – сэйё гидзюцу («восточная мораль – западная технология»). «Европейская наука» включала не только использование пара и электричества, но и европейские идеи (свобода, гражданские права, разделение властей), институты (парламент, политические партии) и обычаи, вплоть до фраков и курения табака. Однако благодаря традиционалистской ориентации элиты вся эта «европейская наука» одухотворялась «японским духом» и принималась не сама по себе, а лишь по мере необходимости или пригодности для новой Японии. Технологическое отставание Японии от Европы или США было значительным и бесспорным, и новая элита стремилась наверстать его как можно скорее и с минимальными потерями и издержками. Япония оказалась способным, но вполне самостоятельным учеником, несмотря на известную тягу к копированию внешних форм.

Пораженные темпами и успехами материального прогресса Японии в последней четверти XIX в., европейские и американские наблюдатели поначалу видели их причину в восприятии и использовании наиболее «прогрессивных» идей Запада. Действительно, японская политическая, философская и правовая мысль тех лет отмечена сильным влиянием европейских и американских теорий позитивистской и утилитаристской, антитрадиционалистской ориентации: особенно популярны были Г. Спенсер, С. Смайльс, Дж. Локк, Дж. Ст. Милль, А. Смит. Большую роль в этом процессе сыграли приглашенные в Японию иностранные ученые и педагоги, на которых была возложена задача образования и подготовки нового поколения политической и интеллектуальной элиты.

Идейный диапазон эпохи Мэйдзи отличался исключительной широтой, как будто японцы стремились вкусить от всех интеллектуальных и философских плодов мировой цивилизации сразу. Однако по-настоящему оригинальных идей в эти годы появилось немного и подлинно национального характера они не имели. В стране распространяются учения индивидуализма, пацифизма, либерализма, и даже социал-демократии и анархизма, трудновообразимые в условиях интеллектуального климата прежнего режима. Государственные позиции синто и «национальной науки» оставались прочными, поскольку они стали одним из важных компонентов новой государственной идеологии, но именно по этой же причине их влияние в интеллектуальных кругах (нередко оппозиционных режиму) явно упало. К концу 1880-х годов маятник качнулся в сторону национализма, однако есть несомненная ирония истории в том, что подъем национального самосознания – по крайней мере, в интеллектуальной среде – произошел под иностранным влиянием, под воздействием классической германской философии и консервативного прусского права, сыгравших, как известно, аналогичную роль в истории Пруссии, а затем и Германской империи XVIII–XIX вв. Законотворчество 1880-1890-х годов вновь вызвало к жизни теорию «государственного организма», которая имела много общего с германскими политическими и правовыми учениями.

Ключевую роль в этом процессе сыграл профессор Токийского университета Ходзуми Яцука (1860–1912), один из самых авторитетных и влиятельных юристов и идеологов того времени[16]. Наследник японской традиционалистской мысли и одновременно германской школы права, Ходзуми на протяжении всей своей научнои, педагогическом и административной деятельности по существу решал один вопрос: как перевести сугубо метафизические категории кокутай, сайсэй итти, культа предков и т. д. на язык строгих юридических понятий, совместимых с «духом времени» и применимых не только в Японии, но и в «цивилизованном мире» за ее пределами. Основой кокутай он считал синто, уделяя особое внимание почитанию предков, ощущению постоянной мистической связи с ними, которое обеспечивает национальное и даже расовое единство японцев. Постулируя божественное происхождение императорского дома, Ходзуми фактически выводил его за рамки права: следуя традиционным концепциям «почитания императора», он видел в нем не «Сына Неба», но «Само Небо», т. е. источник права, а не его объект. Он признавал, что суверенная власть существует и должна существовать для блага народа, но не принадлежит ему. В этом Ходзуми расходился не только с современным ему европейским и американским правом, но с более либеральными теориями кокутай, существовашими в Японии.

Его идеи развивал еще один видный идеолог мэйдзийского истэблишмента Иноуэ Тэцудзиро (1855–1944), первый японец, ставший профессором философии Токийского университета (до него этот пост занимали только иностранцы!). Эволюция его взглядов весьма показательна: будучи в молодости активным пропагандистом «просвещения» на европейский лад и зарекомендовав себя как перспективный ученый и педагог, он был послан на стажировку в Германию для изучения философии и права. Иноуэ, как и Ходзуми, принадлежал к числу тех японских интеллектуалов, в ком влияние германской философии, права и этики вызвало пробуждение обостренного национального сознания. По возвращении из Германии он стал заметной фигурой в научных кругах и одним из главных теоретиков «национальной морали» (кокумин дотокурон)[17]. Именно ему было поручено составить официальный комментарий к императорскому Рескрипту об образовании 1890 г., который до 1945 г. оставался «ритуальной» основой не только просвещения, но и всей системы воспитания в стране. Главные интересы Иноуэ были связаны с этикой и педагогикой, которые он рассматривал как действенный инструмент «морального воспитания» и идеологического контроля. Он не видел никакого противоречия между этикой, правом и политикой, считая, что они должны взаимно дополнять друг друга для достижения желанной гармонии. Распростившись с юношескими увлечениями, он считал наиболее приемлемой основой и для этики, и для педагогики теорию кокутай и синто как «национальную религию» Японии. Разделяя концепции Ходзуми о японском государстве как единой национальной семье божественного происхождения с императором во главе, Иноуэ однако невысоко оценивал философский и теологический потенциал синто, особенно в сравнении с буддизмом, конфуцианством и христианством, признавая его «отсталость» в этой области.

В 1910-1920-е гг., т. е. в период так называемой «демократии Тайсё», влияние теорий Ходзуми в академических кругах ослабевает, а в качестве весомой альтернативы им выдвигается конституционное учение профессора Токийского университета Минобэ Тацукити (1873–1948), согласно которому носителем верховной власти является государство, а не император[18]. Не уравнивая императора с подданными и не посягая открыто на его божественный статус (что было едва ли возможно сделать в открытую), Минобэ, во-первых, выводил кокутай и связанные с ним понятия религиозно-этического характера за пределы права, а во-вторых, считал императора всего лишь верховным органом власти, а не единоличным носителем ее. Идеи Минобэ не вызывали особых возражений и уж тем более не рассматривались как «опасные мысли», тем более что он был опытным юристом и умело использовал как официальные документы (начиная с конституции 1889 г.), так и труды общепризнанных идеологов и толкователей. Конечно, его резко критиковали традиционалисты во главе с профессором того же университета Уэсуги Синкити (1878–1929), учеником и наследником Ходзуми в качестве теоретика кокутай: Уэсуги отстаивал положение об императоре как единственном суверене и правительстве как органе, выражающем волю суверена[19]. «Демократия Тайсё» сделала свое дело, и в двадцатые годы концепция Минобэ, получившая известность как «теория органа» (по краткой формулировке ее основного положения «император – орган государства»), была включена в одобренные правительством учебные курсы и программы, хотя ее известность в общем-то не вышла за пределы достаточно узкого круга чиновников, преподавателей и студентов. Однако в 1935 г. националистические круги развернули против Минобэ и его теорий масштабную пропагандистскую кампанию, известную как «дискуссия о выяснении сущности кокутай». Правительство попыталось остаться в стороне, но в результате было вынуждено запретить три книги Минобэ и выпустить два заявления, разъясняющих официальную точку зрения на сущность кокутай[20].

Из всех последствий «дискуссии» 1935 г. нас интересует только одно – появление в 1937 г. книги «Основные принципы кокутай», новой официальной формулировки национальной идеи (не случайно иностранные критики сравнивали ее с «Майн кампф» и «Кратким курсом»). Общий тираж книги за восемь лет до конца войны исчислялся сотнями тысяч экземпляров.

Этот пространный, насыщенный классической терминологией, цитатами и аллюзиями из древних памятников, а потому не слишком понятный большинству подданных текст был призван войти в официальный идеологический канон. К работе над ним было привлечено большое количество ученых, идеологов и пропагандистов, главным образом, из министерства просвещения. «Основные принципы кокутай» сочетают инструктивно-пропагандистский материал, рассчитанный на массовое распространение, и текст, претендующий на статус канонического, со всей необходимой торжественностью, обилием иносказаний и метафор, с претензией на насыщенность и мудрость. Одновременно было издано большое количество комментариев, которые не только растолковывали отдельные положения для повседневного использования, но и подкрепляли канонический статус текста (традиция благоговейного пространного комментирования священных текстов, пришедшая из Китая, прочно укоренилась в Японии). Как отметила Т.Г. Сила-Новицкая, это «придавало официальной идеологии вид священной доктрины, не столько подлежавшей восприятию разумом, сколько рассчитанной на эмоционально-символическое впитывание, когда определенная неясность текста для непосвященных лишь усиливала эффективность идеологической обработки»[21].

«Основные принципы кокутай» окончательно оформили официальную концепцию национальной идеи. В первую очередь, она утверждала единство императора, народа и населяемой им богоизбранной земли в качестве единого организма или единой семьи, но с узами крепче и священнее любых семейных уз: это более-чем-отеческая любовь императора к подданным и более-чем-сыновняя почтительность и верность подданных монарху. Для императора в равной степени дороги и любимы все его подданные уже в силу самой их принадлежности к японской нации, имеющей сакральное происхождение. Он «с великим божественным милосердием прощает проступки своим подданным», но это, разумеется, не означает их полной безответственности в надежде на прощение – напротив, только подчеркивает их ответственность перед императором: отцом, монархом, первосвященником. Таким образом мера этой ответственности неизмеримо больше той, понятие о которой существует в праве или этике современных европейских, да и многих традиционных обществ. Подданным также должны быть присущи «искренность при почитании императора», чувство единства всей нации в сердечном служении императору, ответственность перед ним и беспрекословная верность ему. К верности императору приравнивается и верность государству, то есть патриотизм и исполнение гражданского долга. Между императором и государством не существовало (или, по крайней мере, не должно было существовать) разницы, но император неизменно стоял выше. Он «одухотворял» государство, а не возглавлял его; оно существовало только благодаря ему, а не наоборот (в этом суть критики Минобэ националистами и главный теоретический итог «выяснения сущности кокутай»). Признание единоличного и абсолютного суверенитета императора стало одним из краеугольных камней окончательно оформившейся концепции «государственного организма», одухотворенного божественным монархом.

«Основные принципы кокутай» не обошли вниманием и такое традиционное понятие японской философии и этики как «гармония» (во). Древнее название Японии – Ямато – имевшее исключительно важное значение в комплексе основных традиционалистских понятий, таких как «дух Ямато» (Ямато дамасий), – может быть истолковано по значению составляющих его иероглифов как «великий мир» или «великая гармония». Гармония, согласно учению о кокутай, – это опять же гармония частей единого организма, присущая отношениям императора и подданных, человека и божеств ками, человека и природы, японцев между собой. Она достигается следованием людей божественным принципам, кокутай и «императорскому пути», которые сами по себе, разумеется, вечны и абсолютны. Залог и условие гармонии – слияние «сердец» подданных и императора. Оно создает уникальные и идеальные отношения божественного и человеческого, присущие только Японии и имеющие своим источником мистическую энергию связи и единства мусуби. «Основные принципы кокутай» провозглашали: «Не борьба является окончательной целью, а гармония: все приносит свои плоды, а не умирает, разрушаясь». Это сугубо традиционалистское положение имело вполне злободневный смысл в качестве предупреждения радикалам, вроде организаторов националистического военного мятежа 26–29 февраля 1936 г.: революций не допускалось более никаких, но общество уже начало «болеть». «Основные принципы кокутай» отразили как его здоровые, так и кризисные черты.

«Основные принципы кокутай» были последней масштабной попыткой формирования национальной идеи в традиционной, довоенной Японии и отразили заключительную стадию эволюции «мэйдзийской модели развития», которая за 77 лет своего существования (1868–1945) пережила немало радикальных перемен, во многом изменивших и даже извративших ее первоначальную суть. Искусственная консервация правящей элитой национально-ориентированной идеологии, порой без должного учета меняющихся реалий, привели в первые полтора-два десятилетия XX в. К определенной духовной стагнации, к упадку влияния традиционных ценностей и к новой волне некритического восприятия всего иностранного как «передового» в эпоху «демократии Тайсё». Очередное качание маятника в сторону консерватизма и национализма с конца 1920-х годов вызвало возрождение традиционализма в философии и идеологии – и одновременно небывалый подъем милитаризма и шовинизма. В этом – глубокая драма японской мысли и японской политики.

Рассматривая эволюцию японской национальной идеи в XX в., следует обратиться к трудам философа Вацудзи Тэцуро (1889–1960), пользовавшегося большим авторитетом как до войны, так и после нее. Знаток не только восточной, но и западной философии, он отдавал предпочтение классической мысли перед современной, стремясь соединить учения Конфуция и Аристотеля. Поэтому для него был характерен тот же синтез иррациональной духовности синто и формализованной конфуцианской этики, что и для позднетокугавской мысли (разумеется, с поправкой на изменившиеся исторические условия).

В 1934 г. в программной работе «Японский дух» Вацудзи писал: «Для нас, японцев, японский дух – ничто иное, как абсолютный дух в частной форме Японии»[22]. Нетрудно заметить, что это совпадает с учением об интегральной Традиции и ее частных проявлениях. Признавая метафизический характер проблемы, Вацудзи тем не менее старался оставаться рациональным и логичным. Во-первых, он четко увязывал «японский дух» и национальное самосознание с политическими процессами, как бы выстраивая триаду: национальным дух – политический национализм – власть. Во-вторых, как тонкий знаток японской и мировой культуры, Вацудзи обращал особое внимание на проявления «японского духа» в литературе и искусстве, что явно метило в идеологов радикального национализма, сводивших национальный дух лишь к его воинственным проявлениям. В-третьих, в противовес ксенофобии, он говорил о «восхищении другими странами как специфически японской черте», помещая предмет своего исследования в общемировой политический, философский и культурный контекст. Подобная широта взглядов в сочетании с глубоко понятым традиционализмом была присуща только лучшим представителям японской мысли. Пожалуй, именно эта широта спасла японскую духовную культуру от тотальной катастрофы, которую традиционная Япония пережила в 1945 г.