Читать книгу Япония в меняющемся мире. Идеология. История. Имидж - Василий Молодяков - Страница 4

Что представляла из себя Япония после безоговорочной капитуляции, хорошо известно. В один момент были сокрушены или, по крайней мере, поколеблены, поставлены под сомнение практически все фундаментальные ценности национального самосознания: «небесное» происхождение и сакральный характер императорского дома, вера в божественную и историческую миссию Японии в мире, в национальную исключительность японского народа и его «государственного организма», в непобедимость и непогрешимость японской армии. Вчерашние восторги по поводу ее мужества сменились негодованием и гневом против тех, кто допустил «рыжих варваров» на священную землю Ямато. Отмена цензуры, амнистия политических заключенных, включая коммунистов, два десятилетия бывших изгоями общества, аресты вчерашних лидеров, объявленных «военными преступниками», начало «чисток» – все это в корне изменило японское общество. Одна его часть погрузилась в «послекапитуляционную летаргию», другую охватила эйфория вседозволенности.

Послевоенное «перевоспитание» Японии оккупационными властями, конечно, было не столь абсолютным и эффективным, как в Германии (особенно в западной зоне оккупации), но тоже наложило ощутимый до сих пор отпечаток на национальное самосознание японцев. Им был привит не только «комплекс вины» за развязывание войны на Тихом океане (ныне на исключительности вины или ответственности Японии настаивает лишь небольшое количество японофобов или догматиков прокоммунистической ориентации, а также некоторые любители сенсаций), но и сознание того, что ответственность за войну и военные преступления (многие из которых, как потом выяснилось, оказались сильно преувеличенными) несет весь народ и что японская агрессия является закономерным итогом всей истории страны.

С некоторым огрублением можно сказать, что «быть японцем» (а это основа национальной самоидентификации!) на какое-то время стало стыдно. Этот, как его часто называют в Японии, «мазохистский» взгляд на национальный характер отчетливо, а порой и гротескно проявился в некогда популярных книгах Кисида Кунио «Теория ненормальности японцев» («нормальными» автор провозглашал американцев и европейцев) или Цукаса Синтаро «О взгляде на вещи»[23]. Патриотизм и национальная гордость оказались вне закона, национальные традиции были преданы забвению как «реакционные» и «отсталые», а «иностранное» стало синонимом «прогрессивного». Для части общества идеалом прогресса стал Советский Союз, для части – Соединенные Штаты, причем их противопоставление – в глазах японцев – не всегда было столь непримиримым. Например, вскоре после окончания войны писатель-коммунист Нома Хироси, не удовлетворенный реформами орфографии и иероглифики, предложил заменить «реакционный» японский язык «прогрессивным» и «всемирным» английским.

Можно без преувеличения сказать, что это был надир японской национальной идеи. Никакие разговоры о ней не поощрялись. Ставка делалась на достижение максимальных экономических успехов, пусть даже ценой отказа от политической самостоятельности, на интернационализацию и возвращение в «мировое сообщество», на создание имиджа «культурной державы», но если достижения японской экономики второй половины XX в. впечатляющи и неоспоримы, то ее культурный статус в мире им явно не соответствует. Присуждение Нобелевской премии по литературе 1993 г. Оэ Кэндзабуро подавалось как национальный триумф (ранее, в 1968 г. ее был удостоен Кавабата Ясунари); однако всего две премии, призванные отмечать высшие достижения мировой литературы, за весь двадцатый век – это немного, столько же, сколько, например, у Чили и меньше, чем у Польши.

Своеобразной реакцией на недостаток мирового признания, особенно на фоне грандиозных экономических успехов, стали распространившиеся в 1960-1970-е годы теории нихондзинрон («учения о японцах»), называемые также «культурным национализмом»[24]. Стремительное возрождение поверженной, едва ли не полностью уничтоженной страны нуждалось в осмыслении. В основе всех теорий нихондзинрон лежит положение об уникальности японской нации, ее цивилизации и культуры, но проявляется она в разных сферах и соответственно по-разному мотивируется. Разумеется, тезис об уникальности японцев возник не впервые, но на такие одиозные аналоги как довоенная пропаганда и теория кокутай ссылаться было, мягко говоря, неудобно. Поэтому в эти годы ренессанс переживают идеи «школы национальных наук», однако больше в культурно-исторической, а не социально-политической перспективе.

В рамках нихондзинрон появились связанные друг с другом теории «рисовой цивилизации» (комэ-но буммэй), «группизма» (сюдансюги), «вертикального общества» (татэ сякай), «крови японцев» (нихондзин-но ти) и «мозга японцев» (нихондзин-но ноо). Их идеологи предложили соотечественникам идентифицировать себя с «рисовой цивилизацией», которая не лучше и не хуже прочих, но принципиально отличается от других, а потому уникальна. Из особенностей сельского хозяйства, связанных с выращиванием риса и требующих слаженных коллективных усилий большого числа людей, выводился «группизм» – в противоположность «индивидуалистическим» цивилизациям Европы, изначально основанным на охоте и собирательстве. «Группизм» рассматривался как характерная черта японцев на всех уровнях объединения – в семье (роде), профессиональном коллективе, локальном обществе, наконец, в государстве. В нем предлагалось видеть один из главных «секретов» японского менеджмента и «экономического чуда» в целом (одна из популярнейших тем в 1970-е годы). В рамках нихондзинрон новое рождение пережили старые теории о «семейном» характере японской цивилизации и всех ее институтов, вплоть до корпораций с президентом-«отцом» во главе. Только ссылки теперь делались не на божественное происхождение, как раньше, а на исторические особенности хозяйства и культуры.

Для убедительного, доказательного объяснения уникальности японцев одной только теории «рисовой цивилизации» было недостаточно, поскольку рисосеяние было присуще многим народам и культурам, в том числе и более древним, но не добившимся таких успехов в современном мире. На помощь пришли теории «крови японцев», которые можно назвать культурно-расовым аспектом нихондзинрон. Они удачно наложилась на характерные для массового сознания японцев представления о зависимости характера человека от группы крови. Суть их можно выразить формулой: «понять Японию и японцев, их цивилизацию и культуру может только тот, кто родился японцем». Не правда ли, очень похоже на старинное учение об «истинном сердце» в интерпретации Хирата?!

Чтобы избежать упреков в «политической некорректности», сторонники этих теорий поспешили заявить, что речь идет не о биологическом расизме и тем более не о национальном превосходстве, но лишь о важности социальной и культурной принадлежности к нации с самого момента рождения. На уровне массового сознания национальная самоидентификация проявлялась и вполне «биологически»: согласно данным социологических опросов, многие средние японцы считали, что этнические японцы, родившиеся и выросшие в США или в Южной Америке, могут в полной мере понять «японскую душу» и японскую культуру, а этнические корейцы и китайцы, многие поколения которых живут в Японии, – не могут.

Однако это стало входить в противоречие с поощряемой правящей элитой тенденцией к интернационализации, к активному несению своей культуры в мир – именно как важной и неотъемлемой части общемировой. Если традиционное японское искусство не только уникально, но и непостижимо для других, может ли оно претендовать на значимое место в общемировом пантеоне или останется экзотическим курьезом, вроде обрядов африканских шаманов? Чтобы добиться желаемых результатов, Япония не стала подгонять свою традиционную культуру под вкусы иностранных «потребителей», не пыталась ее интернационализировать, но, настаивая на сочетании уникальности с достижимостью, добилась ее мирового признания именно в этом качестве. Что же касается современной японской культуры, то она – по мнению не только иностранных наблюдателей, но и многих видных японских интеллектуалов – переживает глубочайший кризис, утратив связь с национальной традицией и превратившись во второсортный и неконкурентоспособный вариант американской в ее «усредненном» варианте. Тут уж ни о какой национальной идее говорить не приходится.

Касаясь теорий нихондзинрон и их роли в национальном самосознании японцев, следует остановиться еще на одном важном моменте. В послевоенные годы у японцев (как элиты, так и масс) в отношении к собственной истории, к национальным традициям, к идеям и событиям прошлого выработался двойной стандарт: один для «внутреннего употребления», другой для внешнего мира. В первом представлен весь спектр крайностей, второй склонен ограничиваться «золотой серединой». Среди японских авторов, переводимых на иностранные языки (особенно в самой Японии), лишь изредка попадаются выразители крайних, как ультранационалистических, так и «мазохистских» тенденций (в 1990-е годы последних стало явно больше), поскольку они нарушают представление о гармонии, если не о консенсусе в японском обществе, – а японская элита немало потрудилась над созданием таких представлений о своей стране в мире. Поэтому теории нихондзинрон, столь популярные в самой Японии до конца 1980-х годов, практически не получили распространения за границей, да японцы как будто и не стремились к этому Можно сказать, что они предпочитали гордиться собой у себя дома.

Многие теории нихондзинрон, несмотря на весь свой наукообразный характер, больше аппелировали к вере, а не к знанию и явно не выдерживали критики со стороны науки, а порой и просто здравого смысла. Типичным примером стала книга Цунода Тацуо «Мозг японцев»[25], утверждавшего, что из-за использования иероглифики мозг японцев (но соответственно и китайцев?) работает по-иному, более полноценно, чем у народов, пользующихся азбукой. Один автор даже выпустил книгу «Нос японцев»… Подобные экстравагантные теории вызывали некоторый интерес у широкого японского читателя, но вскоре были забыты. Более того, в начале нового тысячелетия появилась принципиально иная точка зрения: использование иероглифов вместо алфавита тормозит культурное и интеллектуальное развитие. В странах «алфавитной культуры», как называют их сами японцы, ребенок до 10 лет, а то и ранее, полностью осваивает чтение и в принципе способен прочитать любую книгу из родительского книжного шкафа. Еще в школьные годы он может ознакомиться со всей мировой литературной классикой; другое дело – много ли он в ней поймет. Японский же школьник только в старших классах школы, в 15–18 лет, овладевает минимумом иероглифов, необходимым для чтения Сервантеса, Достоевского или того же Мисима. С поправкой на традиционную популярность комиксов «манга», распространение интернета и компьютерных игр, а также массовый отход от чтения с поступлением на работу, это вообще делает сомнительным знакомство среднего японца с «серьезной» литературой, необходимое для полноценного духовного и интеллектуального развития личности. Интересно, что появление подобных теорий совпало с экономическими трудностями современной Японии, тогда как теории нихондзинрон были несомненно связаны с ее экономическими успехами.

Как показывают данные социологических опросов, в 1970-1980-е годы теории нихондзинрон повлияли на национальное самосознание японцев ничуть не меньше, чем массированное воздействие пропаганды кокутай в 1930-1940-е годы, хоть и в ином качестве. Это был приглаженный, «стыдливый» вариант прежней национальной идеи, впрочем не имевший ее агрессивно-мобилизующего потенциала. Теории пришлись по вкусу не только интеллектуальной элите, но также бизнесменам и работникам образования, прежде всего школьного. Осторожное, но настойчивое разъяснение уникальности японской цивилизации и культуры рассматривалось как важный и действенный фактор морального, гражданского воспитания – причем как политиками, так и педагогами, в том числе на уровне министерства просвещения. «Научные» аспекты нихондзинрон были призваны оправдать использование этих теорий в образовании и придать им вес в обществе, поскольку социальный статус и престиж академических кругов в Японии традиционно высок.

В последнее десятилетие, после краха «экономики мыльного пузыря», Япония вступила в полосу экономической и политической нестабильности; все более очевидными стали кризисные черты в обществе и массовом сознании. Именно сейчас отсутствие в стране полноценной национальной идеи, способной объединять и мобилизовывать, бросается в глаза. Недавно об этом прямо говорил один из «столпов» политической и интеллектуальной элиты современной Японии Сакая Таити, специальный советник кабинета министров (подробнее в главе второй). Принцип «служения отечеству через производство», многие десятилетия бывший одной из основ экономических успехов Японии, все более утрачивает свою привлекательность. Молодежь теряет интерес к национальным традициям и культуре, в чем отчасти виноваты и пропагандисты нихондзинрон: в эпоху глобализации, хотим мы того или нет, непостижимые для других культуры и их носители неизбежно маргинализируются, поэтому лучше быть «нормальными», «как все».

Интеграционные процессы на региональном и на глобальном уровне предполагают взаимно заинтересованный диалог культур и цивилизаций, а не отгораживание от остального мира под предлогом не просто уникальности своей культуры (уникальна любая культура!), но ее непостижимости. Полноценное участие в уже идущем диалоге требует любви к собственной культуре и уважения к другим, но прежде всего оно требует знания и своей, и чужой культуры. Ощущая свою культуру совершенно отдельной от всего мира, легко проникнуться чувством собственной неполноценности, которая легко перерастает в агрессивное самолюбование и ксенофобию. Напротив, ощущение встроенности в единый мировой организм (разумеется, без полного «растворения» в нем, на чем настаивают теоретики «One World») только повышает самооценку нации: значит, мы имеем не только локальное, но региональное и глобальное значение.

Японцам еще предстоит гармонизировать, примирить необходимую, неизбежную интернационализацию с сохранением национальных духовных и культурных ценностей, которые должны быть не музейным экспонатом, но живой составляющей жизни государства и общества. Быть «японцами» с полным сознанием уникальности своей истории и культуры и одновременно «гражданами мира», разделяющими и приумножающими все его богатства и достижения, – вот наиболее перспективная модель национального самосознания (замечу, не только для Японии). Очевидно, по этому пути пойдет и выработка новой японской национальной идеи, если таковая появится. Что же касается ее собственно политических компонентов, то о них не приходится говорить всерьез, пока в этой области сохраняется полная зависимость Японии от США. А отказа от нее в ближайшей перспективе не видно.