Читать книгу Сублимация - Василий Орловски - Страница 3

Артём встречал меня один, видимо, потому что опять поссорился со своим парнем, или что-то ещё, но спрашивать его об этом я не стал, чтобы не портить момент. Мы не виделись много месяцев, и, если бы не фотографии, которые я рассматривал почти каждый вечер, наверное, я уже забыл бы, как он выглядит. Хотя и сейчас, когда я закрывал глаза и хотел представить его, я видел маленького мальчика в синем комбинезоне, играющего с ярко-красным грузовиком под новогодней ёлкой, на фотографии, сделанной пятнадцать лет назад. И потому, увидев настоящего двадцатилетнего брата, я едва сдержался от того, чтобы сказать ему: «Бог ты мой, как же ты вырос! Я помню тебя ещё вот таким» – и показать рукой его рост, доходящий примерно до моей талии, потому что в моих мыслях и фантазиях пятилетний Тёма в синем комбинезоне был именно таким.

– Ты выглядишь так, словно ожидал здесь встретить кого-то другого! – воскликнул Тёма в ответ на мой замешкавшийся вид и неловкие движения.

Я только пожал плечами и улыбнулся, желая скрыть своё смущение от того, что он так точно угадал мои мысли.

– Я так рад, что ты приехал, братишка! – сказал Тёма, выгружая чемоданы из багажника такси.

У Артёма было круглое красивое лицо, как у папы и мамины миндалевидные глаза. Он был немного ниже меня, с взлохмаченными русыми кудрями, весь усыпанный родинками и очень милый. Я смотрел на него, желая заново запомнить каждую деталь его внешности, ловя взглядом каждое его движение. Только сейчас, когда я, наконец, увидел его, я, кажется, понял, как сильно тосковал по нему всё это время, как мне его не хватало. Он был старше меня всего на два года, и, сколько я себя помню, он всегда был со мной, с самого рождения. Он был моим братом и моим лучшим другом, единственным сверстником, который был мне нужен, и которого я любил.

Когда я сказал ему, что решил перебраться в Париж после школы, он был на седьмом небе от счастья, – радовался так сильно, что я решил, что ему, должно быть, очень одиноко во Франции, и что Павел, вместе с которым и из-за любви к которому, он переехал, очевидно, так и не стал для него родственной душой. Тёма сам вызвался найти мне квартиру, присылал мне варианты почти каждый день, спрашивал, важен ли для меня вид из окна, в каком районе мне хотелось бы жить, планирую ли я завести кошку или какое-нибудь другое домашнее животное. Он суетился так много, словно чем скорее он найдёт подходящую квартиру, тем скорее я приеду.

Из аэропорта мы сразу же поехали в квартиру, которую подобрал для меня Тёма. Внутри нас ожидал хозяин, или агент, я не вслушивался в то, о чём они говорили с Артёмом, мне было, в общем-то, всё равно. Квартира была очень уютная, с однотонными сиреневыми обоями, мягким раскладывающимся диваном, встроенной подсветкой, настольной лампой, рабочим столом и шкафом… Словом, там было всё, что нужно для жизни, на кухне даже была какая-то посуда.

– Мне нравится, – сказал я толстому мужчине, который был толи хозяином квартиры, толи просто агентом. Я внёс плату за несколько месяцев вперёд, подписал необходимые бумаги, толстый мсье в плохо пошитом коричневом пиджаке отдал мне ключи и ушёл.

– Спасибо, – сказал я брату. Он улыбнулся и снова бросился мне на шею.

– Как хорошо, что ты приехал! Повторил он. От него пахло какими-то сладостями: булочками, или, может, печеньем.

– Я тоже рад, – ответил я, хотя сам ещё не до конца был уверен, что Франция подарит мне ещё хоть что-то приятное, кроме возможности видеться с братом.

Потом я стал разбирать свои вещи, перегружая их в шкаф, а Тёма пошёл ставить чайник.

– Так ты будешь работать у Жюдит? – крикнул мне Тёма из кухни.

– Да, начиная с завтрашнего дня, – ответил я.

– И что ты будешь у неё делать?

– Сам пока не знаю. Она назвала это «ассистентом» или «помощником». Но вообще-то, не думаю, что ей действительно кто-то нужен. Кажется, она выдумала для меня должность просто из-за дружбы с нашими родителями. Так что, и обязанности мои она тоже, скорее всего, будет выдумывать по ходу дела.

Тёма вернулся из кухни и встал в дверном проёме.

– Чай заваривается, – сказал он. – Могу пока тебе помочь, – я покачал головой, давая понять, что справлюсь сам. – Тогда я могу сходить в магазин, – предложил брат. – Здесь нет ничего, кроме чая и сахара.

Я составил для него список продуктов, и он ушёл. Когда Тёма вернулся, я уже разобрал все вещи, оставалось только разутюжить рубашки и придумать, куда деть книги, но я решил, что это подождёт до вечера.

– Ты привёз целый чемодан книг! – воскликнул Тёма. – Такого даже я не вытворял.

И правда, он увёз с собой только малое собрание сочинений Чехова и несколько папиных книг.

Мы разобрали пакеты с продуктами и снова поставили чайник. Тёма пересыпал печенье из пакета в прозрачную вазочку.

– Они веганские, и в них нет ни кокоса, ни банана, – сказал он прежде, чем я успел спросить. – Не бойся, не отравлю.

Я налил нам чай и сел за стол, мгновенно ощутив, как на меня накатила усталость.

– Спасибо, – сказал я брату, улыбаясь.

– Я очень тебя ждал.

– Я знаю, я тоже скучал по тебе. Как Павел?

Тёма опустил глаза и стал рассматривать белую фарфоровую чашку, толи, задумавшись над ответом, толи, решив совсем не отвечать. Я не торопил его, потому что знал, что наводящие вопросы никак не помогут, и потому, что мне было неприятно вынуждать его быть со мной откровенным.

Спустя несколько минут Тёма взял чашку в руки и немного покрутил её – так, словно хотел обнаружить на ней какой-то рисунок или рельеф, невидимый невооружённым глазом.

– Я думаю, у него кто-то есть, – сказал, наконец, брат.

– У него есть ты.

– Кроме меня.

Тёма тяжело вздохнул и поставил чашку на блюдце.

– На упаковке было написано, что чай с малиной, но он ничем не пахнет, – разочарованно сказал он.

– С чего ты взял, что у него кто-то есть? У Павла.

– Я понимаю, что не у чая, – усмехнулся брат. – Я не знаю. Он отдаляется от меня. Он не хочет меня. В сущности, мне было бы всё равно, ты знаешь, я вообще за открытые отношения. Но у нас они не открытые, потому что он считает развратным всё, что противоречит устоям традиционной моногамии. Так что, если у него кто-то есть – это измена. И, скорее всего, это не просто секс, думаю, он, правда, кем-то увлёкся. Иначе, зачем ему это всё? Ведь он «за моногамию». Я не знаю, как у него, а у меня не было секса несколько месяцев. Он постоянно находит отговорки, говорит, что устал, или что-то ещё. У него точно кто-то есть.

– Может, когда он говорил о моногамии, он говорил не о том, что не приемлет измены вообще, а о том, что не приемлет их только с твоей стороны? Может, он просто ревнивец? – предположил я. – Ты намного моложе его, ты легко можешь найти другого.

– В России легко было говорить о моногамии, – сказал Тёма. – В России у него никого кроме меня не было. Только жена, с которой он даже не спал. Больше он никому был не нужен.

– Ты говоришь так, словно в России кроме вас не было больше ни одного гея.

– Геев в России столько же, сколько в любой другой стране, – покачал головой Артём. – Но кроме меня не было больше ни одного мальчика, который был бы влюблён в него по уши и таскался бы за ним повсюду. Ему было почти пятьдесят, в глазах моих одноклассников он был почти стариком. Я в свои шестнадцать стал для него джекпотом.

– А в Париже за ним, хочешь сказать, толпы фанатов бегают? – я не смог удержаться от сарказма и мне сразу же стало стыдно за мой тон, как только я задал вопрос. Но Тёма, кажется, не предал этому никакого значения.

– Я не знаю, – он рассеяно пожал плечами. – Но здесь у него гораздо больше ЛГБТ-знакомых. Он больше не притворяется гетеросексуалом.

– Ты уверен, что у него кто-то есть?

– Конечно, нет! Откуда мне знать? Это только догадки, – вздохнул брат. – Но если проблема не в ком-то другом, то она в нас и это гораздо страшнее. Иногда я думаю, может, все вокруг были правы. Может, он и правда наигрался со мной, и я ему больше не нужен?

Павел работал в той же школе, в которой учились мы с Тёмой. Он преподавал биологию в старших классах. Артём был так сильно очарован им, что мне казалось, что он потеряет себя, полностью растворившись в своей фанатичной любви. Я никогда не испытывал подобных чувств, не был одержим другим человеком, поэтому мне сложно было представить, что заставляет брата преследовать учителя, придумывать каждый день поводы, чтобы с ним заговорить. Сначала мне казалось, что у Тёмы помутился рассудок, что Павел Александрович никогда не ответит на его чувства. Я боялся, что это разобьёт Тёме сердце, поэтому никогда не говорил с ним об этом, только слушал, как он поёт дифирамбы возлюбленному и надеялся, что это пройдёт само.

Артём участвовал в любой самодеятельности, которая проходила в школе под руководством Павла Александровича, писал с ним какие-то статьи и исследовательские работы. Они общались всё больше, в том числе, и во внеурочное время, и однажды, вернувшись домой поздно вечером, Тёма сказал мне, что теперь он точно знает, что у них с Павлом Александровичем всё взаимно, что он во всём признался ему, что у них любовь…

Признаюсь, вначале я не верил в это. Мне казалось, что такого просто не может быть, что брат слишком увлёкся своими фантазиями. Но чем больше проходило времени, тем сложнее мне становилось отрицать реальность происходящего. Я сам несколько раз видел их вместе, Тёма показывал мне переписку…

Мне казалось, что это неправильно, я боялся, что Павел Александрович может сделать Тёме больно, причинить ему вред. Я не верил в чистоту его помыслов, думал, что Артём просто не хочет видеть грозящую ему опасность, потому что Тёма был влюблён, он обожал своего потенциального насильника, не мог видеть в нём зла. Так мне тогда казалось.

Мне было четырнадцать, я был уверен, что знаю всё лучше всех, что я разбираюсь во всём… И я рассказал обо всём родителям. Как и я, они сначала не верили. Думали, что я ошибся.

– Ты уверен? – несколько раз переспросил меня отец.

– Почему же он ничего не сказал нам? – растеряно бормотала мама, словно ждала, что кто-то сможет ей ответить.

Вечером у них с Тёмой был долгий, серьёзный разговор. Я изо всех сил прислушивался, стараясь разобрать, что они говорят, но ничего у меня не вышло. Кажется, я слышал, как плакала мама.

Тогда мы с Артёмом делили одну комнату, и когда я услышал, что разговор окончен, и брат идёт спать, я отвернулся от двери и закрыл глаза. Я притворился, что сплю, потому что мне было стыдно за то, что я сделал, и я не был готов говорить об этом. Я слышал, как Тёма зашёл в комнату, лёг в свою кровать и тихо заплакал. Больше всего на свете той ночью мне хотелось обнять его, как-то поддержать, но я так и не смог пересилить себя и встать с кровати. Когда я проснулся утром, брат сидел на краю своей кровати и смотрел в окно. Я подошёл к нему, сел рядом с ним на пол, и обнял. Немного помешкав, он обнял меня в ответ.

– Прости меня, – сказал я.

– Ничего страшного, – ответил Тёма. – Давно нужно было сказать, так что, спасибо тебе. Сам бы я, наверное, не решился.

Через неделю Тёма сказал мне, что Павел Александрович разводится с женой. Точно не уверен, но думаю, что это было как-то связано с тем, что родители встречались с Павлом Александровичем и о чём-то с ним говорили. Через несколько месяцев был Новый год и Павел Александрович, который тогда уже был разведён, справлял его у нас. Я увидел, что они с Тёмой счастливы, и, наконец, успокоился.

После этого было очень странно видеть Павла Александровича в школе, и делать вид, что он просто учитель, а не любовник моего старшего брата. Но я справлялся, как справлялись и Тёма с Павлом, так что никто ничего не подозревал. А когда Тёма окончил школу, они переехали во Францию и поженились. Мне это казалось счастливым финалом, но в жизни всё устроено сложнее, чем в книгах, и после свадьбы их ждала ещё целая жизнь вместе, и только от них зависело, будет ли эта жизнь счастливой.

Артём просидел у меня ещё около часа, а потом уехал к себе, оставив меня обживаться на новом месте. Я разутюжил вещи, засунул чемодан с книгами под стол, чтоб не мешался под ногами, покрутил в руках «Вечер у Клэр», но читать не хотелось, и я отложил книгу в сторону.

Самым странным было ужинать в одиночестве. Я так привык, к семейным посиделкам. Даже когда мама с папой были в разъездах из-за работы, к нам приезжали бабушка с дедушкой, приходили навестить друзья родителей. Так что, за восемнадцать лет жизни я, пожалуй, никогда прежде не ужинал один. Но, наверное, это и есть взросление – когда ты учишься быть один, заботиться о себе сам, а когда одиночество становится невыносимым, заводишь свою семью или кота, чтобы заботиться о ком-то ещё. Размышляя о заботе, семье и домашних питомцах, я вспомнил свой злосчастный декабрист, который никогда не цвёл, и подумал, что неплохо было бы купить себе какой-нибудь цветок. Может, даже попробовать поливать его водой, а не остывшим кофе и чаем.

Перед сном я думал о завтрашнем дне, о мадам Атталь, о её фотостудии. И о том, что я теперь жил в Париже, а не в Петербурге, жил в другой стране, в которой всё было по-другому, и даже язык был другой. Конечно, мне было проще, потому что я и прежде бывал во Франции, потому что я знал французский, потому что здесь у меня был брат, и завтра меня ждала работа. Не многим так везёт, но всё-таки понимание того, что я сознательно уехал так далеко от дома, давило на меня. Мне не хватало белых ночей, не хватало запаха маминых духов, который почти всегда витал в воздухе дома, не хватало папиного ворчания из-за стены, не хватало, в конце концов, привычного вида из окна, не хватало родного города с его узкими улочками, старыми домами и дворами-колодцами.

Я всё ещё думал о том, что переезд был глупым решением, что, может быть, стоило, как и все, поступить в университет, получить специальность, потом пойти по ней работать. Ведь и у моей мамы было высшее образование, и у моего отца, и Тёма поступил во Франции в университет. И все мои одноклассники, даже самые недалёкие, получали сейчас высшее образование. И только я зачем-то предпочёл стать чёрной овцой, да ещё и сбежал в Париж, пытаясь доказать себе что-то, что и сам не до конца понимал.

Но сколько бы я ни мучил себя вопросами о том, что и для чего я делаю сейчас, о том, куда катится моя жизнь, вернее, куда я сам её качу, в глубине души я понимал, что во мне говорит обыкновенная трусость, ведь я, как и, наверное, все люди на Земле, боялся, что свернул не туда, и что впоследствии буду жалеть о своих решениях и действиях. Но никто не застрахован от ошибок, и иногда нужно просто позволить себе их совершать. Не проигрывает только тот, кто не играет, и я всегда верил, что лучше оказаться на дне, чем вообще не двигаться с места.

Не знаю, сколько я ворочался в кровати без сна, но, в конце концов, мои глаза как-то сами собой закрылись, и я почувствовал, что проваливаюсь сквозь мягкие простыни, сквозь раскладной диван и пол, что я погружаюсь в невесомость и засыпаю. Не знаю, что мне снилось, и снилось ли что-то вообще, я всегда очень смутно помнил свои сны.

Утром на смену моим сомнениям, наконец, пришла паника и нежелание выходить из дома. Я просидел в душе около получаса, потом нарочито долго пил кофе и смотрел в окно. А когда, наконец, пришло время выходить из дома, поплёлся так медленно, как только мог.

Фотостудия мадам Атталь занимала большое помещение с выходом на крышу и видом на Париж. На стенах, вопреки моим ожиданиям, не было баннеров с фотографиями. Фотостудия казалась пустой – практически безо всякой мебели, с серыми бетонными стенами и сгруженной в угол аппаратурой. Там же, рядом с аппаратурой была небольшая дверь, как я узнал позднее, там хранился реквизит.

Несмотря на все мои «старания», я пришёл вовремя. Мне открыл дверь молодой парень, на вид даже младше меня, хотя, скорее всего, он просто выглядел очень молодо. У него были аккуратно уложенные русые волосы и большие квадратные очки. На нём был чёрный свитер с золотой булавкой, пристёгнутой к большому вороту, очевидно, просто для красоты, безо всякой пользы, и такие же чёрные джинсы.

– Здравствуйте, – сказал он по-английски с ужасным акцентом. – Мсье Соколовски? Это вы?

– Да, это я, здравствуйте, – ответил я по-французски, потому что по акценту было сразу понятно, что передо мной француз, который, судя по всему, уверен в том, что никто из приезжих не может знать его родного языка.

– Как, вы говорите по-французски? – воскликнул он, отходя в сторону, и пропуская меня в студию. В его глазах смешались скептицизм и удивление, и я понял, что этому человеку неизвестно обо мне ничего, кроме моего имени.

– Да, конечно, – сказал я спокойно.

– Моё имя Жамель Шаба, но вы можете звать меня просто Жамель, я секретарь мадам Атталь, – поспешно представился мужчина (а я был почти уверен в том, что, несмотря на сравнительно небольшой рост и почти детское лицо, передо мной был не подросток, а взрослый мужчина, наверняка, на много лет старше меня).

– Тогда вы можете звать меня Сашей, – ответил я.

– Идёмте, мадам Атталь вас уже ждёт.

Он подвёл меня к чёрной лакированной двери, постучал несколько раз, а затем вошёл внутрь, и я последовал за ним. На душе у меня стало почти спокойно, потому что бежать уже было некуда, и утренняя паника стала совсем бессмысленной.

Кабинет Мадам Атталь был достаточно просторным, с бордовыми стенами, письменным столом и кожаным диваном для посетителей. Сама Жюдит сидела на краю стола, придерживаясь рукой за чёрное кожаное кресло.

– Простите, я опоздал, – сказал я.

– Совсем нет, ты очень пунктуален, – ответила мадам Атталь, бросив взгляд на часы. – Это хорошая черта. Полезная.

Она была в тёмно-серых брюках и фиолетовой блузе, светлые волосы были распущены и спускались чуть ниже плеч. Я знал, что уже в этом году ей исполнится пятьдесят пять, но она всё ещё была очень привлекательной и выглядела нисколько не хуже моей матери, которая была младше неё на восемь лет.

Мадам Атталь указала мне на кресло, стоящее у стола напротив неё, и я послушно сел.

– Вы уже познакомились с Жамелем? – спросила она и посмотрела на стоящего за моей спиной мужчину. – Он мой секретарь. Буквально, моя правая рука.

– Да, мадам, – ответил мужчина. Я обернулся, чтобы посмотреть на него, и увидел, что Жамель уже не стоит, а сидит на диванчике, закинув ногу на ногу.

– Хорошо, – улыбнулась Жюдит, снова переводя взгляд на меня. – Саша, я пока не буду подписывать с тобой контракт. Поработаешь пару недель, если не понравится, уйдёшь. А если понравится – заполним все бумаги, хорошо? – я кивнул. – Отлично. Теперь о самой работе. Мы с тобой давно знакомы, я очень люблю твоих родителей, так что, думаю, я могу быть с тобой откровенна. Вообще-то, мне не очень нравится работать с большим количеством людей, я даже агента уволила, как только стала зарабатывать достаточно, чтобы себе это позволить. Последние четыре года со мной был только Жамель, на которого я спихиваю всё, на что у меня не хватает времени и сил. Он договаривается по поводу выставок, решает финансовые вопросы и так далее. Но времена меняются, так что, пришла пора расширять штат сотрудников, – она засмеялась. – Я решила переложить часть обязанностей Жамеля, которые, вообще-то, иногда делала я, если он был слишком занят более важными вопросами, на тебя. Жамелю остаются глобальные вопросы, он продолжает работать, как мой представитель, договаривается с клиентами, с покупателями, с владельцами галерей, а ты помогаешь мне в студии. Выносишь аппаратуру, приносишь кофе, открываешь дверь клиентам и проводишь их внутрь. Согласен?

– Конечно, – я улыбнулся, обрадовавшись, что ничего сложного мне не предстоит. Жюдит озвучила мою зарплату, а потом добавила, слегка смутившись:

– Я понимаю, что всё звучит очень размыто, но я правда не привыкла работать с людьми. Я не знаю, как нужно себя вести, когда принимаешь человека на работу. Если бы я не была знакома с тобой и твоими родителями, я перепоручила бы собеседование Жамелю, – она снова засмеялась. Когда она смеялась, её и без того очень красивое лицо становилось ещё более привлекательным, она сразу выглядела моложе, и словно сияла изнутри.

– Это моё первое собеседование, мне не с чем сравнивать, – ответил я. – Так что, даже если вы делаете что-то не так, я не знаю, что именно.

– Это очень хорошо, – сказала Жюдит. – Значит, я не ударила в грязь лицом. Сегодня у меня фотосессия в три. Жамель объяснит тебе, что и как здесь устроено, поможет втянуться в работу.

– Спасибо, – сказал я, вставая.

– И начните обучение с кофе, пожалуйста, – она подмигнула Жамелю.

– Да, мадам.

Мы вышли из кабинета и Жамель показал мне, где находится кофеварка и как она работает, я сам сварил кофе и отнёс его мадам Атталь, очень гордясь тем, что ни разу не накосячил с первым поручением. Потом Жамель ещё раз озвучил основные мои обязанности и разъяснил мне тонкости и нюансы моей новой работы, о которых забыла упомянуть Жюдит. Он показал мне каждый угол, каждый закуток фотостудии, и я понял, что ему, видимо, не очень хочется расставаться со своими привычными обязанностями и передавать их незнакомцу, практически проходимцу. Он повторял мне всё по несколько раз и постоянно спрашивал всё ли мне понятно, так что, я заключил, что Жамель считает меня не только чужаком, а ещё и идиотом.

В три пришла женщина лет тридцати, заказавшая у Жюдит фотосессию. Эта женщина – её звали Алис – была довольно красива, хоть и не очень ухожена. Её чёрные крашеные волосы были собраны в неаккуратный, наполовину развалившийся пучок, вытянутое лицо безо всякого макияжа было обветренным, под бледно-голубыми глазами красовались тёмные круги. Она была в растянутой мужской футболке, вылинявших джинсах, кроссовках и бежевом пальто. Когда я открыл перед ней дверь, она растеряно улыбнулась мне и сказала:

– Я представляла вас не так, мсье Шаба, – у неё был красивый рот с пухлыми губами и ровными белыми зубами, а когда она улыбалась, взгляд её бледно-голубых глаз становился томным, почти загадочным.

– Я не мсье Шаба, – ответил я.– Меня зовут Саша, я ассистент мадам Атталь. Идёмте, я провожу вас.

– Алис, – представилась она, входя.

Я забрал у неё пальто, проводил в студию и указал на стул, стоящий в центре комнаты. Она сбросила рюкзак, оставив его валяться у стены, задрала футболку и стала возиться с пуговицей на джинсах. Мне было неловко смотреть, как она раздевается, и хотелось поскорее уйти, о чём я и сообщил женщине.

– О, подождите, – сказала она, останавливая меня за руку. – Помогите мне с пуговицей, пожалуйста.

Я замер на несколько мгновений, не до конца понимая, о чём именно она просит, а когда понял, нервно сглотнул.

– Хотите, чтоб я её расстегнул? – уточнил я.

– Да, да, совершенно верно, – закивала Алис. – Она просто застряла, а у меня ногти, я боюсь сломать, – она помахала перед моим лицом изящной ручкой с длинными розовыми ноготками.

– Хорошо, – сдался я.

Пуговица и правда никак не хотела проходить через тугую петлю, но мне всё-таки удалось её пропихнуть.

– Спасибо, – буркнула Алис, в тот же миг, стягивая с себя джинсы вместе с трусами.

– Вот теперь мне точно пора, – сказал я, ретируясь. – Не хочу получить повестку в суд за сексуальные домогательства.

Женщина рассмеялась и заверила меня, что никогда бы так не поступила. Потом она, оставаясь в одной только футболке и серых носочках, села на стул напротив уже поставленной на штатив фотокамеры и раздвинула ноги. Я отвернулся, из своего кабинета вышла мадам Атталь. Она поздоровалась с женщиной и извинилась, что заставила себя ждать.

– Ничего, – сказала ей на это Алис. – Давайте начнём.

Как я узнал позднее, Алис заказала фотосессию, чтобы порадовать своего парня. Он жил в другом городе, где именно я не запомнил, и Алис очень хотелось произвести на него впечатление. Несколько недель назад, когда он приезжал к ней, она увидела в его телефоне весьма и весьма откровенные фотографии порноактрис. Поревновав минут пятнадцать, она решила, что вместо того, чтобы закатывать сцены, гораздо лучше будет сделать такие же эффектные и возбуждающие фотографии с собой и отправить их своему парню.

– Мы здесь помогаем людям, – сказал мне Жамель, рассказав всё, что знал про Алис. – Это больше, чем просто искусство.

– Мне казалось, что любое искусство должно приносить пользу, – ответил я.

Жамель вздохнул снисходительно:

– Искусство совсем необязательно должно быть полезным, – сказал он. – Но оно никогда не бывает бессмысленным.

После первого рабочего дня я долго гулял по Парижу, размышляя о студии мадам Атталь, об истории Алис и о словах Жамеля. Если искусство не может быть лишено смысла, то как оно может быть бесполезным? Я вспомнил про открытку, которую подарила мне Жюдит в день нашей встречи, вспомнил, какие были последствия у этого подарка. Если бы не открытка, я, быть может, не разочаровался бы в Валерии Ивановиче, не забросил бы окончательно математику, не осознал, как сильно я устал делать всё «как положено», не переехал бы во Францию. Я получил бы диплом, устроился копирайтером в какое-нибудь издательство, и прожил бы спокойную жизнь, каждый день сожалея о том, что мне не досталось никаких талантов, которыми так щедро наградила природа всех остальных в моей семье. Так что, для меня эта открытка значила очень много, а вместе с тем, она мне очень помогла. Она, ни много ни мало, изменила мою жизнь.