Читать книгу Сублимация - Василий Орловски - Страница 4

Павел Александрович всегда был человеком относительно спокойным, – ему чужды были любовные страсти, громкие речи о свободе и правах человека и прочие глупости, которые так нравились окружающим. Кроме того, волноваться ему было нельзя и по состоянию здоровья: больное сердце мучало его чуть ли не всю жизнь. Но самое главное, Павел Александрович всегда считал себя человеком честным и порядочным, каким, по мнению всех, кто когда-либо встречал его, и являлся. Когда ему было шестнадцать, отец сказал ему: закончи школу, поступи в университет, получи образование, женись и заведи детей. Приняв наставление отца за обязательную формулу жизни человека поистине добропорядочного, Павел сделал всё как нужно, и к сорока годам у него была уже жена – сильно располневшая после родов Вера – и двое детей. Жене он никогда не изменял и даже не думал об этом, хотя никогда и не любил её. Она была лишь необходимым элементом в его формуле жизни. Всё пошло наперекосяк в сорок девять, когда дети уже выросли и разъехались кто куда. Именно тогда Павел встретил Тёму, вдруг осознав, что мнимая эмоциональная ограниченность, которую он приписывал себе, всего лишь ложь, такая же, как и вся его жизнь, выстроенная по формуле. Тёма пробуждал в нём такую гамму чувств, на которую Павел всегда считал себя неспособным. Он пробуждал в нём любовь, желание и что-то ещё, что-то, от чего сильнее билось сердце, подрагивала жилка под коленкой и было тяжело дышать, – что-то, для чего, кажется, не было названия.

Окончательно осознав к пятидесяти годам, что всю свою жизнь не любил в – романтическом и сексуальном смысле – женщин, Павел вынужден был сознаться себе, что всегда любил мужчин, мужчин и только мужчин. Он вспомнил, как ещё в детстве впервые ощутил возбуждение в мужской раздевалке после физкультуры, как думал о ведущем новостей, лёжа с женой в душной постели. Это внезапное откровение привело его в ужас. Он даже хотел обратиться к психотерапевту или даже психиатру, но страх, что кто-то ещё узнает о его наклонностях, – пусть даже посторонний человек, пусть даже доктор – пугала его ещё больше.

И вот теперь, спустя почти пять лет, Павел Александрович жил во Франции, был замужем за Тёмой, бывшая жена его ненавидела, а дети, хоть и звонили время от времени, кажется, так и не смогли его простить.

– Вот такой уродливой и глупой может быть жизнь, – сказал Павел. – Ты только вступаешь в эту жизнь, Саша, постарайся не наделать слишком много ошибок. Или, хотя бы, прислушивайся к себе, а не к тому, что тебе говорят «моралисты».

Мы сидели в гостиной их с Тёмой квартиры. Брата не было, потому что он побежал в магазин за сладким, без которого не мог жить, как рыбы без воды. Был уже вечер и малиново-красное солнце бросало на Париж последние свои лучи, отражаясь от окон, и слепя глаза. Я стоял, облокотившись о подоконник, по привычке крутя в руках ещё тёплую чашку с чаем, из которой я, как обычно, не пил, и смотрел в окно.

– Тёма считает, что вы изменяете ему, – сказал я и повернулся к Павлу. Он сидел в глубоком синем кресле с резными деревянными подлокотниками и высокой спинкой. На нём был тёмный домашний халат с бледно-жёлтыми полосками и домашние чёрные туфли. В руках он держал полупустую розовую чашку и такое же розовое блюдце. Тёма всегда любил розовый, держу пари, что этот сервиз был куплен лично им, или, во всяком случае, с его подачи.

Когда я сказал об изменах, круглое лицо Павла Александровича вытянулось, а маленькие тёмные глаза стали большими, как у Сергея Эфрона.

– Я? – после минутной паузы выдавил из себя Павел. – С чего он взял?

Я пожал плечами и опустил глаза. Мне неприятно было передавать слова брата, которые он сказал мне, явно полагая, что я никому, а уж тем более Павлу, не стану их передавать. Я снова вспомнил, как плакал Артём после разговора с родителями, когда я рассказал им о его связи с учителем. Вспомнил, как хотел обнять и утешить брата той ночью, но струсил и остался лежать в своей постели, как следующим утром Тёма незаслуженно простил меня и даже сказал «спасибо». Меня снова накрыло чувством вины, которое неотвратимо влекло за собой отвращение к себе.

– Я говорю вам об этом только потому что считаю, что вы не способны на такую гнусность по отношению к нему, и мне не хотелось бы, чтобы буйная фантазия брата сгубила ваш брак, – сказал я, стараясь оправдаться скорее перед самим собой, чем перед Павлом Александровичем.

– Но это действительно так! – воскликнул Павел. – Я никогда не поступил бы с ним так! У меня даже мыслей таких никогда не было…

– Тёма говорит, что вы с ним в последнее время отдалились друг от друга. Поэтому он решил, что у вас появился любовник, – продолжил я, всё ещё не решаясь поднять глаза, и по-прежнему мысленно убеждая себя в правильности своего поступка. – Не думаю, что у него есть ещё какие-то аргументы, которые могли бы подтвердить реальность его фантазии.

– Какая глупость! – в голосе Павла Александровича появились нотки раздражения и бессильной злости. – И какая дикость! Как он мог такое обо мне подумать?

– Я не знаю.

– Ладно, – как-то рассеяно произнёс Павел Александрович, убирая в сторону чашку с недопитым чаем. – Спасибо, что сказал мне. Неизвестно, чего ещё он бы себе надумал, если бы ты не сказал.

– Не за что, – ответил я.

– Я с ним обязательно поговорю об этом, – продолжил Павел. Кажется, он говорил уже не со мной, а самим собой. Я наконец оторвал взгляд от пола и посмотрел на него, на Павла. Его, обычно спокойное, нарочито равнодушное, лицо вдруг стало очень подвижным: широкие рыжеватые брови сходились и расходились, изгибаясь, как морские волны; тонкие оранжевые губы дрожали, тёмные глаза быстро-быстро носились в глазницах. – Но я не скажу ему, что это ты мне сказал, не волнуйся, – он вдруг посмотрел на меня очень серьёзно.

– Если вы не скажете, то я признаюсь сам, – сказал я.

– Зачем? – удивился Павел.

Я пожал плечами:

– Он рассказал мне о своих подозрениях, рассчитывая, что я никому не скажу о них, и уж тем более не скажу вам. А я нарушил наш негласный договор, и думаю, Артём имеет право знать об этом.

Павел Александрович в ответ лишь странно мотнул головой, то ли кивая, то ли выражая удивление, то ли что-то ещё. Разгадать смысл этого движения мне так и не удалось, и я снова повернулся к окну. Так мы и просидели в полной тишине до самого возвращения Тёмы. Каждый из нас думал о своём. Павел, очевидно, решал, как развеять необоснованные сомнения Тёмы, а я вспоминал Петербург десятилетней давности, когда мы с братом были ещё детьми и проводили по несколько недель на даче с родителями отца. Бабушка – её звали Валей – была очень доброй и суетливой женщиной, постоянно курила очень крепкие сигареты и пила сладкое вино. Она была довольно высокой и стройной, хоть и сильно сутулилась, у неё были тёмно-русые кудри до плеч (думаю, она закрашивала седину), смуглое круглое лицо, толстые губы и зелёные глаза. Дачу она ненавидела всей душой, потому что ей не нравился летающий повсюду гнус, и вообще она не любила копаться в земле, полагая, что нет никакого смысла гробить здоровье, окучивая грядки, если всё можно запросто купить в магазине. В этом папа был полной её копией, как и во многом другом.

– Я похожа на фермера? – спрашивала она мужа, когда тот заговаривал с ней о рассаде. – Я согласна только собирать ягоды и фрукты, и то, потому что из них можно сделать вино. А на что мне сдался твой картофель, изъеденный крысами? Нет уж, Марк, спасибо, я не так уж стара, могу и до ближайшего супермаркета дойти, купить всё, что нужно. Всё-таки двадцать первый век на дворе, не обязательно горбатиться на полях во славу партии. Ройся себе в своём огороде, сколько влезет, землеройка, только меня в это не втягивай!

Дедушка в ответ только улыбался, иногда тихонько посмеиваясь. Он был очень высоким и стройным, полностью седым, но в молодости – я знал это благодаря фотографиям – он был блондином, или даже альбиносом: белыми, как лист бумаги, были его волосы и его брови, и его коротенькие ресницы, окружавшие маленькие бледно-голубые глаза. Он сам часто называл себя «молью», но думаю, что это прозвище всё-таки придумала для него бабушка. Она никогда не упускала возможности высмеять кого-то, в том числе и себя. Дедушка был намного спокойнее неё, я бы даже сказал, – умиротворённее.

Их дача была под Петербургом: небольшой белый домик с верандой, лужайка с садовыми качелями, маленький сад и огород. Мне нравилось сидеть на ступеньках веранды после того, как дедушка подстригал газон на лужайке – в воздухе витал свежий запах травы, трещали кузнечики. Иногда я сидел с книгой, иногда просто думал о своём. А Тёма тем временем носился по всему участку, топтал бабушкину клубнику и дедушкины баклажаны, ловил бабочек и стрекоз, лягушек и соседских кошек.

После обеда дедушка мастерил с Артёмом рогатки и прочее «оружие», а мы с бабушкой пили чай, качаясь на качелях. Она рассказывала мне почему «Чёрный квадрат» это произведение искусства, а романы Дарьи Донцовой – нет, пересказывала фильмы, книги и лекции, обсуждение которых считала допустимым в моём возрасте. Как ни странно, скучно мне не было.

Вечером дедушка разводил костёр за домом, а бабушка рассказывала страшные истории. В детстве я всегда поражался её фантазии и спрашивал, как она всё это придумывает. Но она утверждала, что ничего не выдумывает, что всё это было на самом деле. Став старше, прочитав больше книг, я понял, что она пересказывала нам готические романы, вроде «Франкенштейна» или «Призрака Оперы».

Когда, спустя несколько недель, мы возвращались домой, Артём был весь покрыт загаром, как «негритёнок» (так звала его мама), с разбитыми коленями и ссадинами на локтях. Он пересказывал истории о том, как поймал голыми руками богомола, о том, как его покусали осы, о том, как он снял котёнка с дерева. А я возвращался таким же бледным, каким уезжал, и пересказывал бабушкины страшные истории и размышления об искусстве.

– Ты точно был на даче? – спрашивал папа, сдерживая смех.

– Точно, – заверяла бабушка, и отец кивал, давая понять, что верит.

Тёма всегда был намного активнее меня, и поэтому чаще попадал в передряги. Помимо разбитых коленей с ним случались и переломы, и сотрясения и ещё много чего. Он был безрассудным и, казалось, сам искал неприятностей. Поэтому, хоть я был и младше, я всегда чувствовал за него ответственность, полагая, что если я сам осторожнее брата, то смогу и о нём позаботиться. Но, к сожалению, заботиться у меня выходило только такими вот гнусными способами: сначала я рассказал родителям секрет про Павла Александровича, а теперь – Павлу Александровичу об «изменах». И каждый раз я руководствовался благими намерениями, и каждый раз мне было за это стыдно. Но лучшего варианта я найти не умел.

Входная дверь хлопнула, и в комнату вошёл Тёма.

– Я купил круассаны и печенье, – сказал он, улыбаясь такой же открытой, счастливой улыбкой, как и десять лет назад на даче у бабушки и дедушки под Петербургом.

– Хорошо, – ответил я и тоже попытался улыбнуться, но, кажется, вышло кривовато. Павел Александрович помог Тёме разложить сладости на кофейном столике и снова сел в своё кресло.

– Налить тебе ещё чая? – спросил меня Артём, но я покачал головой:

– У меня полная чашка, спасибо.

– Между прочим, я говорил с мамой сегодня, – сказал он. – Она очень волнуется.

– Но ты ведь её успокоил? – для приличия я всё-таки сделал глоток чая, но чай был уже холодным, и пить его было неприятно. Ещё очень хотелось сознаться во всём как можно скорее, но для этого нужно было остаться с Тёмой наедине. Я посмотрел на Павла Александровича. Он нервно тряс ногой и крутил в руках кружку. Ему, наверняка, тоже хотелось поскорее остаться с мужем наедине, чтобы во всём разобраться.

– Конечно, – вздохнул Артём. – Я спросил её про Керуака, она начала рассказывать, отвлеклась и успокоилась.

– Хитро, – похвалил я. – Что именно ты спросил?

– Про мотив дороги.

– Боже, как топорно, – скривился я. – И она на это повелась?

– Думаю, она теперь считает меня полным идиотом, но да, конечно она повелась, – Тёма приподнял чашку с чаем так, словно делал тост, и подмигнул мне. – Кстати, я сам хотел спросить про твою новую работу.

– Я ведь уже всё тебе рассказал, – поморщился я. – Не обязательно постоянно спрашивать одно и то же, просто, чтобы поддержать «светскую беседу». Давай лучше обсудим погоду, если другие темы исчерпаны.

– Нет, я хотел спросить тебя про фотографии, – покачал головой брат. – В первый день ты постеснялся расстегнуть мадам пуговицу на джинсах.

– Да, полагаю, это выглядело очень смешно со стороны, – согласился я. – Наверняка Жамель был бы очень доволен моей неловкостью, если бы лично при этом присутствовал.

– А что теперь? Эротика тебя больше не смущает?

– Нет, мне даже стало нравиться, – сознался я. – Думаю, в обнажённом теле гораздо больше поэзии.

– Потому что без одежды видны все изгибы?

– Нет, потому что без защиты становится сложнее врать, – пояснил я. – Под защитой я имею в виду одежду. Поэтому фотографии ню – самые честные.

– А порно? Его ты тоже считаешь более правдивым, чем обыкновенно кино? – удивился Артём. – Мне всегда казалось, что именно в сфере эротики и интимных услуг больше всего фальши.

– Фальшь есть везде, – я пожал плечами. – Но твоё замечание говорит лишь о том, что ты смотрел плохое порно.

– Ты слышал про Линду Лавлейс? Она была порноактрисой и идеологом сексуального раскрепощения в семидесятые, кажется, – сказал Артём. – А потом написала книгу, в которой призналась, что всё было ложью, и на самом деле она была жертвой домашнего насилия. Муж заставлял её сниматься в порно.

– Тёма, такие примеры можно найти в любой профессии, – возразил я. – Это вовсе не означает, что абсолютно все порнофильмы пропитаны фальшью.

– Мальчики, вы такие романтики, – тяжело вздохнул Павел Александрович, и в его тоне мне послышалось сожаление о собственной ушедшей молодости.

– А ты что об этом думаешь? – спросил его Артём.

– Я всегда считал, что нет ничего более скучного, чем обнажённое тело, – спокойно продекламировал Павел, всеми силами подчёркивая свою незаинтересованность в обсуждении данной темы.

– Оно и видно, – буркнул Тёма, обиженно надув губки, и отвернувшись от мужа.

– Тёма, я… – начал было Павел Александрович, но Артём перебил его:

– Не сейчас, – сказал он. – Обсудим это потом.

Мне стало неловко, что я присутствую при семейных разборках, которые явно меня совсем не касаются, и мне ещё сильнее захотелось уйти.

– Думаю, мне пора, скоро начнёт темнеть, – пробормотал я.

– Уже? – удивился Тёма. – Ты даже чай не допил.

– Я не хочу.

– Ладно, как скажешь, – рассеяно проговорил брат. – У тебя всё в порядке?

– Да, конечно, – заверил я. – Помочь тебе убрать со стола?

Тёма окинул мужа тяжёлым взглядом, как бы говоря: «Мы с тобой ещё не закончили», а потом снова повернулся ко мне:

– Да, спасибо, – сказал он, и сразу же начал складывать чашки, ставя одну в другую. Мы быстро перенесли грязную посуду и Тёмины драгоценные сладости на кухню. Пока брат убирал еду, я стал мыть посуду.

– Я говорил с Павлом, – признался я, пользуясь тем, что мы, наконец, остались вдвоём. – Я сказал ему о твоих подозрениях.

– Каких подозрениях? – не понял Тёма.

– Про то, что у него кто-то появился.

– Что ты сделал? – вскричал Тёма, а потом, вспомнив, что муж всё ещё сидит в соседней комнате, перешёл на зловещий шёпот. – Как ты мог так поступить? Ты вообще понимаешь, что значит «tête à tête»?

– Понимаю, – виновато выдохнул я, домывая последнюю чашку.

– А знаешь, в чём смысл разговора tête à tête? – брат продолжал шипеть, как гремучая змея. – В том, что разговор, который происходит один на один, остаётся между говорящими!

– Прости, – сказал я и выключил воду. – Я знаю, что поступил неправильно. Но как ещё было выяснить прав ты или нет?

– О чём ты? – не понял Тёма.

– О твоей фантазии.

– О какой фантазии, Саша?!

– Фантазии, что у него кто-то есть, – я набрался мужества и посмотрел на брата. Он стоял у холодильника, прямо напротив меня, немного ссутулившись, подавшись телом вперёд, как зверь, готовящийся к броску. От гнева он тяжело дышал и пучил свои голубые глаза. От его вида мне стало страшно, и я снова опустил взгляд в раковину. – И если хочешь знать, то думаю, что у него никого нет.

– Ты так «думаешь»?! – шипение Тёмы стало напоминать рычание.

– Он очень удивился, когда я ему сказал, – поспешил объясниться я. – Он был действительно в шоке. Я, правда, думаю, что он ни в чём не виноват, зря ты на него наговариваешь.

– Ну, конечно, – сердито буркнул Тёма. – Вечно святой Поль, кто бы сомневался.

– Прости меня, – я снова осмелился поднять на брата взгляд, и не без радости заметил, что он уже не выглядит таким сердитым.

– Конечно, я тебя прощаю, – сказал он. – Но это не значит, что я больше на тебя не злюсь.

– Как можно злиться, если уже простил? – возмутился я, сам отмечая в своём голосе нотки какого-то детского упрямства. – Прощать нужно безвозвратно, так, чтобы больше уже никогда не вспоминать.

– Боже, Саша, мы не в «Анне Карениной», прекрати разыгрывать драму! – раздражённо отмахнулся от меня брат. – Даже у Толстого такое прощение было лишь на словах.

– Но ты же не бросишься под поезд? – уточнил я.

– Разумеется, нет.

– И меня под него не бросишь?

– Саша, не будь идиотом! – вздохнул Тёма. – Иди сюда, обнимемся.

Я послушно подошёл и прижался к брату.

– Напишешь мне, когда перестанешь злиться? – спросил я, утыкаясь носом в его плечо.

– Да.

– Сегодня?

– Посмотрим, – совершенно бесцветным тоном ответил Артём. Видимо, мысленно он уже выяснял отношения не со мной, а с мужем. – Пожалуй, я пришлю тебе фотографию поезда перед сном.

– Это жестоко.

Артём вздохнул и отстранился.

– Наверное, я пойду, – сказал я. – Хорошего вечера.

– Вот даже не смешно! – строго сказал брат. Я попрощался с ним и с Павлом Александровичем и ушёл. Дома меня, разумеется, никто не ждал, и я снова задумался над тем, чтобы купить себе цветок. Дружить с цветком, конечно, странно, но к этому можно привыкнуть. Я вот к своему декабристу за семь лет совместной жизни привязался. Даже хотел дать ему имя, но так и не смог придумать ничего дельного.

Я сварил себе кофе и позвонил родителям. Раньше – когда мы были маленькими – уезжая по работе, родители звонили нам почти каждый день. Спрашивали – как дела, что нового. В семь (и даже десять) лет мне это нравилось, потому что я действительно по ним ужасно скучал, а в четырнадцать постоянные звонки стали напрягать, даже бесить. Потому что в четырнадцать, оставаясь дома без «надзора», я чувствовал себя свободным, взрослым и самостоятельным. И мне казалось, что через свои звонки родители пытаются незримо контролировать меня даже на расстоянии. Конечно, я был не прав. Подростки вообще очень редко бывают правы в своих суждениях.

Мама взяла трубку почти сразу. У неё был радостный и звонкий голос.

– Милый, с тобой всё хорошо? – спросила она. – Жюдит тебя хвалила, говорит, что ты молодец.

Мы проговорили почти целый час: мама жаловалась на то, что папа целыми днями работает над очередной книгой и не хочет с ней погулять, а ведь былые ночи (вернее, то что от них осталось к августу) скоро совсем закончатся, и гулять по ночным улицам станет совсем не так увлекательно.

– Был бы ты здесь, сходил бы со мной, – вздохнула мама.

– Мне тоже тебя не хватает, – признался я и стало совсем грустно.