Читать книгу Исполняющий обязанности - Василий Павлович Щепетнев - Страница 4

И тут дверь флигеля открылась, из него вышли двое и направились ко мне. Мужчина и женщина. Оба лет пятидесяти. На обоих – полевая офицерская форма, мужская и женская соответственно. Но без погон.

Ну-ну.

Шли неспешно, но и не мешкая. По-деловому шли. И дошли быстро, сколько тут идти, метров пятьдесят.

– Добро пожаловать, Иван Петрович, – сказал мужчина.

– Нам бы у ворот вас встретить, но решили – вам сначала осмотреться нужно – сказала женщина.

– Мы у вашего дяди, Федора Федоровича, служим, – пояснил мужчина.

– Двадцать восемь лет уже, – добавила женщина.

– Ну, и у вас будем служить, если не прогоните, – сказал мужчина, но так сказал, что ясно стало: прогнать их захочет только совсем уж глупый человек.

– Откуда вы меня знаете? – первый вопрос я задал простой и естественный.

– Дядюшка ваш, Федор Федорович, много о вас рассказывал. И фотографии показывал, и видео, – сказал мужчина.

– И мы свидетели завещания, – добавила женщина.

– То есть Войкович Владимир Васильевич и Яцукевнова Анна Егоровна, – блеснул памятью и я, вспомнив завещание.

– Точно так. Я – Владимир, она – Анна, – сказал очевидное мужчина. Странно, если бы было наоборот. Хотя нынче всякое бывает.

– В чём же заключается ваша служба? – задал я второй вопрос.

– Занимаемся хозяйством. Дом, животные, растения – всё на нас, – сказала Анна.

– Животные? Растения?

– Куры, гуси, три козы, ещё кролики. Небольшой виноградник, небольшой огород. Натуральное хозяйство. Квазинатуральное, конечно, кое-что приходится закупать. Муку, растительное масло, рыбу… – просветил меня Владимир Васильевич.

– Простите, вы учитель? – рискнул перебить я.

– Да, после университета я пять лет год в год проработал учителем, – подтвердил Войкович, ничуть не удивясь моей проницательности.

– Пойду, стол накрою, – сказала Анна, – а то вы, хозяин, верно проголодались. Мы не знали, когда вы приедете, так что не обессудьте, обед будет простой.

– А мы пока осмотрим нашу ветростанцию, если хозяин не возражает. И вообще осмотримся.

– Зовите меня Иваном, – попросил я.

– Будет неловко. Особенно для нас.

– Тогда Иваном Петровичем.

– Это можно, – и мы пошли к постройке метрах в ста от усадьбы.

– Много работы? – спросил я учителя.

– Немало, но если делать её планомерно и равномерно, то не труднее, чем в колхозе, на заводе и даже в школе.

– А почему вы…

– Почему я из учителя стал слугой?

– Ну… – я сделал вид, что смутился.

– Слугой, ничего плохого в этом слове нет. Служить Родине – почётная обязанность, почему бы не служить и человеку?

Я не нашёл, что сказать. Да и не искал. Собственно, я ведь и сам официант в свободное от учёбы время. Не исключаю, что Войкович об этом знает.

– Усадьба построена в начале восемнадцатого века графом Карагаевым, героем Бородинского сражения. Но в Эрмитаже, в зале славы войны двенадцатого года, портрета Карагаева нет: генерал оказался в числе заговорщиков, принадлежал к Южному обществу. Однако в Сибирь не попал. То ли не хватило доказательств, то ли Карагаев искренне раскаялся, неизвестно, в документах следственной комиссии отмечено, что соответствующие листы изъяты по приказанию императора. Опальный генерал не был лишен званий и наград, ему лишь предписали не покидать имения, что было несомненной милостью. Он и занялся виноградарством, в лучшие годы имение продавало до ста тысяч бутылок игристого вина. Потомки графа тоже придерживались либеральных взглядов, переписывались с Некрасовым, но главное – с декабря шестнадцатого года вплоть до февральской революции здесь восстанавливал здоровье Иосиф Сталин, бежавший из туруханской ссылки.

По этой, или по какой другой причине имение уцелело. В доме завели коммуну для беспризорников, но коммуну очень строгую. А в тридцать седьмом году, к двадцатилетию Октября, решили устроить здесь музей революционного движения. Директором назначили молодого даже по революционным меркам Владимира Тукмаркова, сына местной крестьянки. Молва считала, что отцом был Сталин. Вернули уцелевшую мебель, провели ремонт, но дальше случилась война, восстановление, борьба с космополитами. Не до процветания. После смерти Сталина музей жил ни шатко, ни валко – слишком далеко оказался от магистральных путей. В начале девяностых его лишили жалкого финансирования и статуса “памятника истории”, выставили на продажу за совсем небольшие деньги, под конкретного покупателя. Им был местный крёстный отец, депутат и губернатор, но прежде, чем оформить сделку, он отлучился по неотложной надобности в столицу, где его и застрелили прямо у входа в бордель. Нашёлся другой покупатель, тоже из миллионеров во власти, но внезапно исчез. Выехал из дому и исчез. Автомобиль нашли, коллекционный “Роллс-Ройс”, а хозяина – нет. Вот тогда ваш дядя и стал владельцем и дома, и прилегающих гектаров. Никто покупку не перебил, всем было интересно, что из этого получится.

Мы шли неторопливо, и Войкович, убедясь, что его слушают, продолжил:

– Усадьба стоит на меловой породе. На глубине в сорок метров мел практически сплошной, и он подступает к самой поверхности. Плодородный слой почвы тонкий, распашке не подлежит, это не метровые чернозёмы. Для огородных нужд сюда завезено пятьсот тонн чернозёма, размещенных на площади в двадцать пять соток.

Из-за особенностей породы здесь особый микроклимат: земля легко нагревается, воздух идёт вверх, разгоняя ненастье, и потому над усадьбой почти всегда ясно.

Мы подошли к ветряку.

– Ветродвигатель конструкции Прянишникова, изготовлен в тысяча девятьсот пятьдесят втором году. Предназначался для отдалённых гарнизонов. Фёдор Фёдорович его в таком гарнизоне и отыскал, в Туркмении. Максимальная мощность пятнадцать киловатт, практическая – семь-восемь.

– Работает?

– Электронику мы обновили, аккумуляторы, инвертор. А механика – ту на страх делали. Плюс комплект запасных частей – подшипники, лопасти. Думаю, механика сто лет отработает. Или двести.

– Я что-то не заметил в доме ни розеток, ни лампочек.

– А их нет. Чтобы не нарушать дух времени. Фёдор Фёдорович предпочитал дом держать отключённым. Электричество мешает эффективно мыслить.

– Что, впотьмах жил?

– У него отличное… было отличное ночное зрение. А для бытовых нужд обходился свечами и керосиновыми лампами.

– Керосиновыми? А фонарики хотя бы есть?

– Найдем. Я принесу их к вечеру.

Мы зашли в небольшую пристройку рядом с ветряком.

– Вот здесь аккумуляторы, вот распределительный щиток, затем кабели идут в курятник, крольчатник, гараж, на кухню, во флигель… Опять же культиваторы электрические, на аккумуляторах. Мы потихоньку огородничаем,. Чуть-чуть, чтобы своё есть.

– Натуральное? – подсказал я.

– Скорее, местное. Человек состоит из того, что он ест. А если в Чернозёмске питаться, к примеру, аргентинским мясом и египетским картофелем, получится дисгармония.

Мы вышли из распределительной и пошли дальше.

– А вода? Как тут с водой?

– Летом за месяц выпадает тридцать миллиметров осадков. Это здесь, в пределах усадьбы. Тридцать литров на квадратный метр. Площадь крыши над домом триста метров, выходит девять тонн. Собирается в особые цистерны, там фильтруется и используется для всяких нужд. Потери при сборе не превышают десяти процентов. Подобные же сборники на всех службах. Если не хватает – заказываем артезианскую воду в соседнем посёлке. И, конечно, есть запас воды в бассейне, шестьдесят кубов. На всякий пожарный.

Вот, а я плакался, что бассейна нет. Вон он, бассейн изумрудного города. Зеленым был стеклянный купол над бассейном. Сам он, бассейн, не двадцатипятиметровый, даже не десяти. Метров шесть в диаметре. И накрыт стеклянным шатром со стеклянными же стенами – чтобы пыль не попадала или, скорее, чтобы сам бассейн не испарялся. В воздухе сушь.

– Это наш, вернее, ваш бассейн. Архитектор Беркович, тысяча девятьсот девятый год. Северная половина глубиной в три с половиной метра, южная – метр двадцать пять. Мрамор, плюс дополнительная гидроизоляция. Если обойдете бассейн, увидите наш Кара-Бугаз, маленький заливчик, на пять кубов. Ничем не закрыт, потому испаряется довольно быстро.

– А зачем?

– Зачем испаряется?

– Нет, зачем он нужен?

– Птицам облегчение. Коршунам, филинам, мелочи всякой. Ближайшая речушка в шести верстах, а тут всё под крылом. Прилетай и пей. Спаиваем пернатых.

Я приоткрыл дверь шатра. Внутри было влажно и тепло. Ну да, парниковый эффект.

– Желаете поплавать?

– Возможно, потом. А сейчас покажите гараж.

В гараже стоял грузовичок-трехтонка, прицеп просто, прицепная цистерна чистая, с насосом (“тонна воды, мы из речки забираем”), прицепная цистерна грязная – (“выкачаем отходы фекального характера, тут двойная канализация, одна – душ, посуда, стирка и тому подобное, идёт после фильтрации в подземную реку, а вторая, фекальная, после биологической обработки – на поля к одному земледельцу, по договору, технические культуры удобряем”). Три легковых автомобиля – моя “шестерка” (“я взял на себя смелость загнать его под крышу”), и две “Нивы”, одна попроще (“Федор Федорович распорядился, что бы мы, я и Анна Егоровна, использовали её для всяких поездок”) другая – “Нива-Шевроле” (“пятнадцать тысяч пробега, на ней Федор Федорович ездил”)

Кроме того, в сторонке стоял мотоблок, тележка, навесные приспособления – “это для огорода”, и мотоцикл “Хонда” на сто двадцать пять кубиков (“практически необъезжен”, куплен по случаю”).

Сведения я запомнил, но усваивать не стал. Позже. После еды.

Накрыли мне в столовой. За огромным столом было неуютно. Нужно будет приказать поставить рядом столик поменьше. Или вообще подавать на террасе.

Прислуживал Войкович. Старался, но тонкостей не знал. Одно слово – учитель. Возможно, стоит ему дать два-три урока.

Еду на тележке дореволюционного вида подвозила Анна Егоровна.

Меню перечислять не буду. Простая здоровая вкусная еда. Местная.

После еды я отправился в кабинет, Войкович меня сопровождал. Я лег на диван и наказал разбудить меня ровно в восемнадцать ноль-ноль, после чего остался один.

Появилось время подумать.

Было о чём.

Начну с людей. Видно, дядя мой очень доверял этим людям, если вот так, запросто оставил в свободном доступе двадцать миллионов и сундук золота. Предположим, и Войкович, и Анна Егоровна были ему преданны, зависели от него, молились на него, но будут ли они преданны мне, будут ли зависеть от меня? С чего бы это вдруг? Или они просто кристально честные люди? Но сказано же: “не вводи во искушение”.

Второе. Нужно связаться с Коваленко, владельцем ресторана, и заявить об уходе. Глупо работать официантом, имея в своем распоряжении двадцать миллионов наличными и пять пудов золота или около того. Особых неудобств Коваленко мой уход не причинит: в ресторанном бизнесе, как и в стране в целом, растёт необходимость в оптимизации, сиречь сокращении штата. Я наверное знаю, что такое планировалось и в “Трактире на Пятницкой”, правда, сокращать собирались не меня, а начинающего официанта, некоего Куткова, парня старательного, но моего уровня пока не достигшего. Что ж, ему повезёт – сократят меня, а его оставят.

Третье – нужно забрать документы из универа. Ну, это понятно. В связи с обстоятельствами непреодолимой силы.

Четвертое – отказаться от съёмной квартиры. Зачем мне снимать убогую, в общем-то, хрущёвку, если за четыре-пять миллионов в нашем Чернозёмске можно купить вполне приличную холостяцкую квартиру? Но останусь ли я в Чернозёмске? Не факт. Ладно, за квартиру уплачено на два месяца вперед, есть время.

Пятое. В принципе я даже могу отправиться в Финляндию. Денег теперь хватит, даже не учитывая золото, а как переправлять золото, я пока не знаю. Но опять – не хочется. Ну не финн я.

Далее о вещах. Если первый пункт из списка имущества, стол, оказался с таким сюрпризом, нужно внимательно осмотреть и другие вещи, причем делать это следует основательно, без спешки. И осмотреть само имение. Возможно, оно куда более ценное, чем я поначалу представил. Ведь и о письменном столе я думал, как о громоздкой вещи, не более, а оно как вышло…

А как оно вышло? Стол и сундук – это своего рода вариант камня на распутье. Хочешь – бери деньги, возвращайся в Чернозёмск и продолжай жить, как жил, с поправкой на миллионы. При умеренной рачительности, их хватит на то, чтобы и университет завершить, и устроить скромное счастье. Но можно и остаться здесь, перед книгой с белыми листами. Писать свою судьбу. Наверняка подстерегают опасности, недаром же рядом с книгой револьвер, а там как напишется, так и будет.

Я задремал. Тут и недосып, и обед, а больше всего – покой. Тишина. На много вёрст кругом никого, кроме слуг, которых, как и положено господам, я отдельно от себя не считал.

Но проснулся по армейской привычке за минуту до назначенного срока, и встретил Войковича сидя.

– Изволите брать ванну? – спросил он.

– Изволю брать душ, – ответил я, памятуя о засушливости мест.

То, что смены белья я не захватил, помехой не оказалось. Дядюшка обо всем позаботился. Бельё, одежда разная – прогулочная, представительская, тренировочная, охотничья, туфли, берцы, кроссовки, кеды, перчатки, кепи, шляпы. Длиннополое пальто. Дублёнка. Шуба лисьего меха. Парка на гагачьем пуху. Целый чулан одежды. Гардероб.

– Всё по вашей фигуры подбиралось, у Анны Егоровны глаз-алмаз. А если что – поправит вмиг.

Поправлять ничего не пришлось, фигура у меня стандартная. Или, как пристало говорить барину, классическая. По совету Войковича, который явно ностальгировал по восьмидесятым, я выбрал джинсовый прикид. Не застиранно-дырявый, по сегодняшней провинциальной моде, а будто с иголочки, наилучшего качества, в подобных костюмах знаменитые артисты или поэты советских времен выступали перед публикой на стадионах. Евтушенко или Высоцкий. Сам-то я тех выступлений не застал, конечно, я тогда даже не родился, но видел фотографии в старых журналах, которые читал за годы службы. По восемь раз каждый. Новых-то журналов не завозили, вот и читал, что было.

Освежённый и обновлённый, я поднялся в мезонин, надеясь позвонить в Чернозёмск, но телефон показывал одно деление, да и то непостоянно, явится и растворится.

– Обыкновенно мы звоним по спутниковому телефону, хотя, признаться, ваш дядюшка не жаловал ни телефоны, ни интернет, считая их игрушками Большого Брата, – сказал сопровождавший меня Войкович.

– Что ж, позвоним по спутниковому, – сказал я.

– Могу я спросить, по какому делу?

Я рассказал.

– Возможно, вы предпочтёте поручить хлопоты “Николаеву и сыновьям”, им это привычно.

– Да, это проще, – согласился я. – Где же спутниковый телефон?

Он оказался в жестяной коробке, коробка завернута в освинцованную резину, и аккумулятор хранился отдельно. Паранойя, так паранойя.

Я вспомнил, что номер юридической конторы у меня где-то в бумагах, но искать не пришлось, номер был в памяти телефона. Мне не пришлось даже раскрывать рот: Войкович и позвонил, и распорядился чрезвычайно дельно. И насчёт универа, и насчет ресторана, наказав непременно взять характеристику (это было моё пожелание, характеристика хорошего ресторана стоит дорогого, а что будет со мной послезавтра, я не знал), и насчёт предупредить хозяина квартиры, что через два месяца она будет свободна. Связь была громкая, и я слышал – “разумеется, сделаем. Что-нибудь ещё?”

Войкович посмотрел на меня, увидел, что ничего более пока не требуется, и закончил разговор.

– Кто обычно живёт в мезонине? – спросил я.

– Ваш дядя и живёт, то есть жил. Вид из окон ему нравился.

– Хорошо. Положим, дяде нужно было что-то вам поручить. Или просто позвать. Он что, кричал? Или звонил по спутниковому телефону?

– Не совсем. Он свистел в свисток. Свистнул один раз – нужен я. Свистнул дважды – Анна Егоровна. Частые свистки без счета – всех наверх! – и он протянул мне серебряный свисточек на цепочке. – Разумеется, свисток продезинфицирован.

Я дунул – и ничего не услышал.

– Инфразвук.

– Но как же вы слышите?

– Практика. Вы тоже научитесь. Если захотите.

– И далеко слышно?

– На двести шагов.

– А если дальше?

– Что ж, тогда можно протрубить в рог. Если отсюда, с балкона мезонина, слышно на пять километров, – и он показал мне на охотничий рог, висевший на стене.

– Не очень удобно, – заметил я.

– Вашего дядю устраивало. Разумеется, мы можем использовать рации, но Фёдор Федорович считал, что минутный разговор по рации действует на мозг, как рюмка самогона. Нарушает эффективность мышления.

– А если десять минут поговорить?

– Эффект не нарастает, – видно было, что Войкович серьёзен.

– А как насчет шапочки из фольги?

– Этот дом в некотором роде и есть шапочка из фольги. Под штукатуркой – мелкоячеистая сеть, потому электромагнитные волны внутрь практически не проникают. Единственное исключение – мезонин, если окна открыты, вот как сейчас. А закрыть ставни, та же клетка Фарадея.

– И не страшно – в мезонине с открытыми ставнями?

– Федор Федорович любил повторять, что не всякий свист в степи – пуля. Одно дело, когда высокочастотный источник приставлен прямо к голове, другое – если он в Кунгуевке. Или в космосе.

Я посмотрел вверх, на небо. Над усадьбой парил коршун.

– У нас есть крохотная дубрава, вы её, должно быть, видели. Там и гнездятся парочка коршунов, – пояснил Войкович.

– Цыплят не таскает?

– Цыплята и куры под сетью. Они, коршуны, больше по грызунам. В степи их много, грызунов.

– А филинов здесь случайно нет?

– Из соседней рощи прилетают, – невозмутимо ответил Войкович. – И воду попить, и поохотится.

Я начал уставать от его присутствия. Он, похоже, это уловил и сказал:

– С вашего позволения, я займусь по хозяйству. Постель вам приготовит Анна Егоровна и в спальне, и мезонине. Или есть другие пожелания?

Я заверил, что достаточно постелить в спальне. А других пожеланий пока нет.

И мы расстались.

Если и кабинет, и бильярдная напоминали музейную экспозицию из жизни помещиков-крепостников, то мезонин, скорее, представлял себе жилище прогрессивного советского писателя в представлении художника шестидесятых годов. Он, мезонин, круглый (причуда, но помещики и прогрессивные советские писатели позволяли себе причуды), делился на две полузалы. Северную половину и южную. Метров по тридцать в каждой половине. Или по тридцать пять, пи эр квадрат пополам.

Я был на южной стороне. Ход на круговую террасу опять же с крышей зелёного стекла. Полукруглые стены покрыты панелями светлого дерева. Белые жалюзи на окнах – узких, по шести штук на полузалу, как часы на циферблате. Крепкие внутренние ставни. Золотистые портьеры на светло-желтых карнизах. На светлом письменном столе механическая пишущая машинка “Любава” белого корпуса. Полукресло перед столом, два стула рядом. Небольшой, на полторы сотни книг, стеллаж. Избранная русская классика – от Карамзина до Трифонова. И, конечно, хороший диван светлой кожи, диван, преобразующий обычную реальность в социалистическую. На особой подставке – скульптура. Хищная птица, похоже, орёл-ягнятник или халзан, распростёр крылья и, вытянув голову, смотрела строго на юг. Метра полтора, между прочим, полезной площади отнимает. Позолоченная бронза? А вдруг золотая?

Небольшой телескоп-рефрактор, объектив в сто пятьдесят миллиметров. Подставка с часовым механизмом. Стульчик низкий, но с удобной спинкой.

Я вышел на балкон, сошёл на крышу – стеклянную, но стекло особое, закалённое, с нарочитыми бороздками, по которым, верно, стекали небесные воды в особенные баки. Закалённое, не закалённое, а я вернулся на террасу. Мало ли. Отсюда вид открывался замечательный. Изумрудным шатром виделся бассейн. Открытый крохотный прудик птичья поилка-купалка. Виноградник. Огород. Ворота вдалеке, но не в таком уж и далеке.

Захотелось по-ноздревски воскликнуть, что всё, что до леса – моё, и лес – мой, и за лесом тоже – моё. Эк меня раззадорило! Горожанину, поди, кажется, что шестнадцать гектаров – королевство, а селянин знает, что это лишь на зубок. У Чехова, писателя великого, но ни разу не богача, имение Мелихово было вдесятеро больше. И то – не процветал, едва при своих оставался. Сам-то он, положим, в агрономии был профаном, душой не к земле, к высокому стремился, но батюшка его, занимавшийся поместьем, был хозяином жестким. Ан – бесприбыльное получилось дело, приходилось торговлишку пристёгивать, чтобы в ноль выйти, без убытка пожить.

А ныне… Техника дорогая, горючка дорогая, семена дорогие, удобрения дорогие, кредиты дорогие. А посредники… А власти… Власть белая, власть серая, власть чёрная, и каждая требует – дай, дай! А не то худо будет!

Тут я устыдился. Ещё вчера утром не имел ни клочка земли, а сегодня готов стенать, мол, маловато. Да на что мне вдесятеро больше? Что я и с этой землёй делать буду?

Любоваться? Любоваться, это, конечно, хорошо, а налоги? А плата слугам (понятие слуги уже не смущало мой ум)? Надолго ли хватит моих миллионов? И дядя, дядя – чем он жил, зарабатывал пропитание и всё остальное?

Проще всего спросить Войковича, но я решил погодить. Попытаться самому раскрыть тайну – если, конечно, есть какая-то тайна.

Солнце тем временем клонилось к горизонту. Время в праздности летит быстро.

Я вернулся в мезонин и прошел на другую половину. Северную.

Здесь было прохладнее, хотя в крайние оконца солнце и заглядывало. Но и мебель тёмная, и панели чёрного дерева создавали иллюзию тьмы. Хотя почему иллюзию? Тьма и есть. Полуночная сторона мезонина.

И стол был черный, быть может, даже эбеновый. И опять орёл, но теперь серебряный. Просто Минводы какие-то.

Диван, чёрный близнец южного. И стулья с тёмно-фиолетовой обивкой. И стеллаж с книгами в чёрном переплёте.

Я пригляделся. Ленин – но не в синем общедоступном издании, а переплетён особо, на заказ. То ж и Сталин. У нас в гарнизонной библиотечке соседствовали оба, и обоих я прочитал. “Капитал” Маркса – его, признаюсь, не сдюжил. Даже обидно. Ведь впервые “Капитал” публиковался во французской рабочей газете, и писался языком, понятным рабочему. Или я путаю?

Посмотрел дальше. “Спутник партизана” сорок второго, наставления по снайперскому делу, рельсовой войне, “Тактика и стратегия ведения допроса”, опять же сорок второго года… Специфическая библиотечка.

А пишущей машинки на столе не было. Был чёрный ящик. Если в нём то, о чём я думаю…

То.

Хрустальный шар. Не из тех китайских шаров, что продаются в лавках магии вместе с пластиковыми черепами и чучелами сов, зачастую тоже пластиковыми. Нет, это был заслуженный шар из кварца, размером с подмосковную дыньку. На подставке чёрного дерева.

Теперь я начал догадываться. То есть догадывался я и раньше, один бурьян перед воротами чего стоил, но вот оно, подтверждение. Лошадь ведут на свадьбу не водку пить. Уж если дядюшка подобрал мне гардероб по мерке, то и дело тоже подобрал. По способностям. Ну и шар подобрал тоже. Вполне возможно, что и китайский, только не современной работы, а времен династии Шан. Хотя это совершенно не важно.

Шар вместе с подставкой я вернул в ящик. Остыть нужно. Настроиться. Обрести душевный покой. А для обретения душевного покоя нет средства лучше прогулки по окрестностям.

Я спустился вниз, вышел из дома. Земля и в самом деле тёплая. Воздух тянет ввысь, будь я чуть полегче – полетел бы. Но – не полетел. Потому что шагал осторожно, по въевшейся за армейские годы привычке: на незнакомой местности смотри в шесть глаз. Вот я и смотрел, куда ступаю. И смотрел по сторонам. И смотрел вверх. И оглядывался. Немного утомительно, зато жив. Правда, подкрадываться было некому. Степь. Но и в степи могут водиться тигры и драконы.

Я шёл и шёл, внимая природе. Возвышенность хоть и невелика, а позволяла видеть далеко – как солнце продавливает горизонт, как два самолета чертят параллельные прямые у того же горизонта, как полетел к дубравке коршун, как яркая звезда, Венера или Сириус, открыли ночь, – и нечувствительно оказался у границы моего поместья. Канавки с пологими краями. Опять взыграла ноздрёвщина, хотелось полей, лесов и рек, но я её, ноздрёвщину, быстренько придавил. Лесов мне не хватает, понимаешь. Лесной фонд покамест казённый, потому непродажен и неукупен. Хотя для нужного человека могут, пожалуй, сделать исключение, но кому нужен я?

Я раздумывал, идти ли дальше, нет. Решил – чуть-чуть можно. Сумерки сгущались, но до полной тьмы было время.

Перепрыгнул через канавку, и во время коротенького прыжка в груди замерло, будто во сне летаю. От свежего воздуха, верно. От лёгкости.

Прошёлся и по чужой земле. Ладно, не чужой, федеральной. Приблизился к лесу, но остановился. Что в степи полумрак, в лесу – тьма. Можно и лицо разбить, и глаз потерять запросто. В степи ногой в чужую норку угодить, и хорошо, если только растяжением связок обойдется. Нет, при малейшей возможности ночь следует проводить в своей норе.

Я ещё раз вгляделся в дальнюю даль. А потом в даль ближнюю. Где-то шагах в двухстах показалось, будто стоит девушка в сарафане, стоит и манит рукой, иди, мол, ко мне. Конечно же показалось. И темно, и далеко, и откуда здесь девушки, да ещё в сарафанах, и, опять же, зачем им я нужен?

Просто показалось, и всё тут.

Я решительно, назло мороку, повернулся и зашагал домой. Еле-еле разглядел канавку, и то скорее мышечная память подсказала. Прыгнул обратно – с тем же чувством полёта во сне.

Где-то на пути к бассейну увидел странное: на земле медленно двигались синие огоньки. Спиралью. Как водоворот. Крохотные, как звезды Утиного Гнездышка. Водоворот этот был метра два в поперечнике. Я нагнулся, даже встал на четвереньки, пытаясь разглядеть, что же это тут светится. Не сумел. Решил, что светлячки, только очень маленькие. Может, они в Красную Книгу занесены, или даже пока не открыты.

Я осторожно обошёл водоворот, стараясь не раздавить чудесных насекомых. Сколько я при этом раздавил нечудесных, в счёт не идёт.

Уже у бассейна меня встретил Войкович, с фонарем. Такой фонарь ненаправленного действия, кампусный. Тебя все видят, а ты лишь метров на пять. Ну да, он специально такой и взял, чтобы я его издалека углядел. Мы дошли до барского дома, ну, то есть просто до дома, и Войкович передал мне фонарь, сказав, что аккумулятора хватит на тридцать шесть часов непрерывной работы, а когда вот тут замигает красный огонёк, значит, требуется подзарядка, и он тогда возьмет и зарядит от ветряка. Потом дал ещё два фонарика, мелких – один налобный, другой ручной, с направленным светом.

– А керосиновая лампа? – спросил я.

– Есть свечи. В каждой комнате. Могу принести и керосиновую лампу, но если у вас нет навыка обращения с ней, то, возможно, стоит отложить лампу на завтра?

Я согласился. Керосин, стекло, фитиль – все это лишняя морока. Зачем она, когда светодиодный фонарь давал достаточно света, особенно в помещении. Как дюжина свечей.

Войкович проводил меня до спальни, где рядом с кроватью стояла тележка с холодными закусками, а на массивном столике тяжелый стакан, бутылка водки и бутылка коньяка.

– Коньяк – продукт местный. Ну, пусть бренди, но дядюшка ваш именовал коньяком. Виноград свой, бочки натурально дубовые, опять же из местных дубов. Водку делает Анна Егоровна, преотличная водка. Из районной пшеницы. Если у вас другие предпочтения, могу принести вино. Дядя ваш употреблял перед сном обыкновенно водку, иногда коньяк.

Я ответил, что довольствуюсь тем, что есть, а там посмотрим. И да, дом на ночь запирают?

– Разумеется. Он же был заперт, когда вы приехали. Хотя чужих здесь давно не видели, но порядок есть порядок. Ваш дядя и оружие часто при себе держал, револьвер. Для порядка. Хотя ни разу на моей памяти не выстрелил.

– Это хорошо, – ответил я чистую правду. Блажен муж, которому нет нужды стрелять из револьвера.

Войкович ушел, пожелав напоследок спокойной ночи.

Он ушёл а я остался.

Нет, спать я не собирался, пока, во всяком случае. И водку пить тоже не собирался – ни свадеб, ни поминок в пределах видимости нет. А просто так пить пока не выработалась привычка.

Я посидел пять минут на кровати, не очень уж и широкой, рассчитанной на здоровый сон одинокого человека, сидел, оглядываясь по сторонам. Чёрная шёлковая пижама, и шёлк натуральный. Хотя вряд ли местный. Хотя кто этих Карагаевых знает.

По сторонам стояла тяжёлая мебель натурального дерева, всё тот же девятнадцатый век: ни пластика, ни древоплиты. На полке пара подсвечников, каждый на две свечи. Подсвечники серьёзные, чугунного литья, такими шулеров бить удобно. Свечи на месте. Щипчики для снятия нагара. Спичечница – для наших дней редкость.

Я осмотрел кампусный фонарь. Основательный. Не из дешёвых. Ага, есть три режима работы. Поставил на экономный, стало светить втрое тусклее. Поставил на сверхэкономный – свету в полспички. Вернул на экономный.

Стал испытывать налобный. фонарь Четыре режима – стандартный, экономный, красный и зеленый. И, наконец, ручной фонарь. Кисть продел в петельку. Режимов только два – яркий и очень яркий. Поспешил выключить и стал заново привыкать к полутьме.

Сколько не оттягивай, а дело нужно делать.

Взял кампусный фонарь и вышел в коридор. Во имя стиля лучше бы зажечь свечи и идти с подсвечником в высоко поднятой руке, но я пока не знаю, есть ли в доме сквозняки. Кампусный фонарь не задует ни неожиданный ветерок, ни бойкое приведение. А в этом доме привидения есть. И это не фигура речи, не украшательство. Я их чувствую, привидения. Ну, или то, что принимают за привидения.

Но сейчас не они не давали мне спать. Время не пришло, взаиморасположение небесных светил не привиденческое.

Я поднялся в мезонин, зашёл в полуночный зал, достал из футляра хрустальный шар, поставил перед собой на стол, сам сел в кресло. Фонарь перевел в спичечный режим, а потом и вовсе выключил. В окнах августовская ночь в фас и профиль. Звёзд много, луна явится сразу после полуночи. Будем ждать, недолго уже.

Вокруг жизнь. Стрекот цикад, уханье филина, рокот ветряка, шелест травы. Слух потихоньку очищался после городской сажи. Да и сам зал, верно, играет роль акустического усилителя.

На востоке посветлело, а потом и месяц поднялся, стареющий.

Что ж, пора.

В хрустальном шаре, освещенном звёздами и луной, заклубилось марево. Что оно клубится в моем сознании, а шар – это лишь экран, проекция, не столь и важно. Важно другое – что я в этом мареве увижу.

Мудрить не стану, пойду классической тропой. Настоящее время. Ну, о ком думаю я, смотреть не стану. Потому что смотреть, в общем-то, некого. Ольга? Лучше не надо. Известно ведь, не хочешь узреть неприятное – не подглядывай. Ну, как не одна она, Ольга?

А вот разглядеть тех, кто думает обо мне, всерьёз думает, напряжённо, следует обязательно. Если таковые существуют.

Существуют?

Существуют.

Но сие не в радость. Меня хотят либо убить, либо посадить на цепь. Очень хотят. На уровне готовности номер один. Что любопытно – совершенно незнакомые мне люди.