Читать книгу Исполняющий обязанности - Василий Павлович Щепетнев - Страница 6

Предсказатель погоды достался мне бонусом. В память об армии. Случилась пустяковая контузия, два дня в госпитале, две недели “лёгкая служба”, и в строй по полной. Функционально не проявляется, иначе кто б меня держал, на контракте-то. Все нормативы выполнял по первому разряду, мог бы, верно, стать и мастером по военному пятиборью, ладно, кандидатом, да только наше подразделение в соревнованиях не участвовало. То одно задание, то другое. Мешало соревноваться.

Но я и практически, и теоретически здоров, вот только утром голова побаливает. Если сильно – к грозе, если умеренно – к дождику и ветру, если чуть-чуть – к ясной погоде. А часам к десяти, много к полудню боль проходит. Во время службы о болях я помалкивал, конечно. А на гражданке помалкивал и подавно, кому это интересно?

Сегодня голова не тревожила совершенно. В смысле – не болела. Мысли, конечно, беспокоили, как не беспокоить, но это другое. Да и мысли были всё больше ясные, толковые. Утвердить план и выполнять его по пунктам. Первое. Обследовать дом. Второе. Обследовать весь участок. Третье. Подумать.

Сделал упражнения, комплекс номер два. Пробежался по границе участка, то есть вдоль канавки три круга – около шести километров. Поплавал в бассейне. Позавтракал остатками ужина. И приступил к выполнению плана.

Сел за дубовый двутумбовый стол, подул в неслышимый свисток, и у явившегося Войковича спросил:

– Скажите, что есть в доме того, что я должен знать обязательно и сразу, а что может и подождать?

– Дом сам подскажет, когда и что, а если вам требуется нечто конкретное, то лучше сразу спросить у меня. Или у Анны Егоровны.

– Вам знакомо содержимое сундуков? – я показал на три сундука, стоящие по углам.

– Знакомо. В этом – он показал на пиратский сундучок, – мобильный запас золота. В том, что слева от вас – набор целебных мазей и микстур. А в комоде, что у двери, ничего нет. Пустой.

– Мобильный запас золота? – переспросил я.

– Точно так. Среди определенного рода кругов принято расплачиваться за определённые же услуги не бумажными деньгами, а золотом.

– Федор Федорович расплачивался золотом?

– Чаще с ним расплачивались золотом, – ответил Войкович.

– А мази и микстуры? Не лучше ли хранить в холодильнике, а не в сундуке?

– Электрохолодильников в усадьбе нет вообще. Мы пользуемся ледниками, их у нас два, большого мороза и малого. Но и мази с микстурами запросто не портятся, как не портится коньяк, да и сундук это не простой, а айдар-толбас, в котором можно хранить вещи сколь угодно долго. Пустой комод тоже айдар-толбас, так что если вам вдруг понадобится сохранить что-то нестойкое, лучше места не придумать.

– А сундук с золотом?

– Сундук с золотом – просто сундук. Крепкий, окован тяжелым железом, но вот хранить в нем простоквашу, звёздный снег или шаровую молнию не стоит. Испортятся.

Про звёздный снег и шаровую молнию я спрашивать не стал. Не время. Я спросил про стратегический запас золота.

– Он находится в хранилище, в подземных этажах.

– И много там золота?

– Точно не знаю, полагаю, что достаточно, – ответил Войкович.

Достаточно для чего? Но спросил я другое:

– Можно посмотреть?

– Разумеется, вы же хозяин, – но особого энтузиазма в голосе Войковича я не расслышал.

– Тогда я хочу посмотреть подземные этажи.

Мы вышли в вестибюль, где в особливом шкафу

Войкович взял пару керосиновых ламп, “Летучая мышь”. Ну, заодно поучусь и обращению с лампами.

Мы начали спуск.

– Это нулевой уровень, – сказал Войкович, при скудном свете сверху зажигая лампы. Одну дал мне. Перед нами была двустворчатая дубовая дверь с железными полосами для вящей прочности. А у меня – ключ, который я взял по совету Войковича.

– Нулевой уровень первоначально использовался для хранения предметов из тех, что выбросить жалко. Античердак. Сейчас здесь хранятся экспонаты музея.

– Их никуда не забрали?

– Не нашлось желающих. Всем музеям подобного рода не до жиру.

Ну да. В тусклом свете я различил картины, расставленные по особым стойкам, как велосипеды. Самих полотен не видно, они упакованы, но на некоторых, которым в стойлах не хватило места, можно было рассмотреть надписи “Ленин в Разливе”, “Калинин встречается с доярками”. В девяностых на подобные картины спрос упал. Сейчас, пожалуй, снова растет.

Неподалеку на полу стояли бюсты. Маркс, Ленин, Сталин. Большие бюсты.

– Бронза? – спросил я.

– Бронзовые распродали, ещё музейцы. Чугун.

Я поёжился.

– Плюс восемнадцать, – сказал Вергилий.

Мы вернулись к лестнице, спустились ниже, я отпер новую дверь.

Минус первый уровень ничем не поражал. Повсюду стояли длинные пустые полки – и мощные опоры, поддерживающие дом.

– Прежде, ещё при графах Карагаевых, здесь хранили вина. В бутылках. Вино, бренди, виноградная водка, шампанское. Всё – из местного винограда. После революции, правда, виноградники пропали, и пропали надолго. Пятнадцать лет назад ваш дядя начал экспериментировать, но, конечно, в миниатюре.

И в самом деле, около тысячи бутылок заполнили лишь малую толику помещения. Я взял одну. И бутылка, и этикетка были самыми простыми. Никаких дизайнерских находок. Пробка, тем не менее, настоящая.

Я вернул бутылку на место.

– Больше смотреть на этом уровне нечего?

– Разве что гигрометр. Плюс двенадцать. Влажность пятьдесят семь процентов. А больше нечего, – подтвердил Войкович, и мы вернулись к лестнице и её дверям.

Минус второй уровень можно было использовать, как кинозал. Или как бомбоубежище. Длинные скамейки поперек большого, на весь уровень зала. Человек двести поместятся. И пара отдельных комнат-клетушек, в роли туалетов.

– Так и есть, с конца сороковых тут было бомбоубежище, – подтвердил мою догадку Войкович.

– Неужели в музее было столько работников?

– Нет, но по эвакуационным планам здесь собирались разместить областной партархив. С работниками.

– Двести работников?

– Двадцать. Но скамейки стоили недорого, вот и поставили с запасом.

Я пригляделся. Недорого, значит, недорого, но выглядели они добротно.

– Немецкая работа, – пояснил Войкович. – Военнопленные делали, в двадцати километрах отсюда, на станции Болотной были столярные мастерские, там пленные и работали.

Те же плюс двенадцать.

– А не замерзнут архивариусы?

– Напротив, тут главное отвести тепло. Двадцать человек по две с половиной тысячи калорий в сутки… А если шестьдесят человек?

Спустились ещё ниже.

– Глубоко копал граф Карагаев, – заметил я.

– Копали мужики.

– Крепостные?

– Нет, граф нанял артель. Вернее, граф нанял архитектора-немца, Маллера, а тот – команду строителей. Вышло недёшево, но Карагаев считал, что оно того стоило.

– Откуда вам это известно?

– Из дневников Карагаева. Они были спрятаны на последнем уровне.

– И я могу их почитать?

– Конечно. Теперь они в шкафу в кабинете Федора Фе… в вашем кабинете. Третья полка. Почерк у графа, правда, не из лучших, да и писал он по-французски.

– Ах, по-французски…

Минус третий уровень был темным. Казалось бы, какая разница, ведь и окон, и других источников света не было ни на нулевом, ни на минус первом уровне. Однако здесь свет “Летучих мышей” не доставал до противоположной стены. Я даже фитиль вывернул посильнее – всё равно не доставал.

– Просто всё выкрашено вулканическим пеплом. То есть краской на основе вулканического пепла.

Я подивился, что это за краска, но спрашивать опять не стал. Учительские манеры Войковича продолжали утомлять.

А краска и в самом деле замечательная. Стену я разглядел только с трех шагов.

Те же опорные столбы, наверху – балки-перекрытия. Как в детской страшилке – всё чёрное-чёрное. А на каменном полу – чёрные ящики. Одни похожи на гробы, другие – просто прямоугольные, но все – не слишком большие. Два сильных мужика поднимут, если, конечно, они не набиты золотыми слитками. А если набиты, то не поднимут. Тут приспособление нужно, особые тележки. Хотя и с тележками как такой груз тащить?

– Здесь, то есть дальше, имеется подъёмная машина. Ещё со времен графа Карагаева, – опять угадал мои мысли Войкович.

– Паровая машина?

– Нет, какое. Одна лошадиная сила. Система блоков, позволяющая поднимать – и опускать – двадцать пудов. Медленно, но и время было неспешное.

– А сегодня?

– Сегодня электромотор в два киловатта.

– Что-то я не заметил лифта в доме.

– А он и не в доме. Ход идёт под углом, и выходит в тридцати метрах. Так даже удобней на случай бомбардировки выбираться, если дом обрушится.

– Ну, после бомбардировки ветряк вряд ли уцелеет.

– Так можно самому. Ноги, руки, голова. Потихоньку, полегоньку. В пятидесятые и шестидесятые проводили учения. Теперь-то нет.

– Но вы пробовали?

– Когда-то. На всякий случай. Ничего невозможного.

Мы медленно шли среди ящиков.

– Кстати, а что в этих ящиках хранится?

– Запасы на случай войны. Я уже говорил, сюда планировали эвакуировать партийный архив. Но архивисты должны были не просто сидеть на бумажках, а всемерно поддерживать авторитет советской власти. Словом и делом.

– То есть это были бы военные люди.

– Несомненно. Штатских архивариусов оставят в городе, а сюда – архивариусов боевых. Тут есть небольшая типография, оружие, боеприпасы, амуниция и всякое другое-третье, необходимое, чтобы подавить всякие нездоровые выступления людей, которым вдруг помстится, что если ядерная война, то и власти конец.

– И золото?

– И золото. Да ещё дядя ваш потом добавил, – но как добавил, зачем и сколько, не сказал.

– Но почему потом это не забрали – оружие и прочее…

– По документам – забрали. Но оставили. Бензин продали налево, это ж начало девяностых.

– Но это же оружие…

– Тяжёлый авианесущий крейсер «Киев» был продан неустановленному лицу за полтора миллиона долларов. В начале девяностых. При стоимости в миллиарды. Так что всякая мелочь… По документам – передали в помощь братскому афганскому народу ещё при Горбачёве.

– Но зачем они дяде?

– Он решил, что избавляться от подобного груза себе дороже. Сразу начнется расследование, глядишь, и покупку имения признают незаконной. Лишние хлопоты. Да и кто знает, что будет завтра. Пусть уж здесь полежит. Темно, прохладно, сухо, никого нет. Лучшего места для хранения и придумать трудно.

Мы тем временем продвигались среди ящиков. Не все они стояли на полу, большей частью на стеллажах, а стеллажи большие, по пять ярусов.

– Тоже дуб?

– Лиственница, – вопреки обыкновению коротко ответил Войкович.

– Нужно вскрыть ящик-другой. Посмотреть.

– Как скажете, – он отошел в сторонку и вскоре вернулся с инструментами: ломиком-гвоздодером и молотком.

– Которые ящики требуется открыть?

– Ну, для начала этот – я показал на третий ярус стеллажа и приготовился стаскивать.

Не пришлось.

Войкович опять удалился и приехал на погрузчике. Велосипедная тяга в одну человеческую силу. Не скоро, но споро. Погрузчик поднял до нужного уровня ухватчики (в погрузчиках я не силен, может, конструкторское название и иное), подцепил ящик и не спеша, аккуратно, положил его на пол.

– Судя по маркировке, здесь двенадцать самозарядных карабинов Симонова, – сказал он.

– Вот и проверим, – ответил я.

Но проверял Войкович. Он ловко, только этим и занимался, вскрыл ящик (хотя следует признать, что ящики и сбиты были так, чтобы их было легко вскрывать и заколачивать), откинул верхнюю часть. В вощаной бумаге, в густой консервирующей смазке лежали они, самозарядные карабины Симонова. Пересчитывать я не стал, и незачем, и от смазки долго отчищаться.

– Я удовлетворен, – сказал я, и тут же Войкович столь же ловко вернул ящик в первобытное состояние.

– А патроны?

– Да, есть и патроны. Показать?

– Нет, но… Сколько же им лет, этим патронам?

– Ящики, в которых упакованы цинки, помечены от шестьдесят первого до восемьдесят шестого года. Те, восемьдесят шестого, чешского производства. Учитывая, что температура стабильно плюс двенадцать…

Я не удивился, что плюс двенадцать, я удивился, что чувствую только легкую прохладу.

– Ветра нет, воздух сухой, плюс адреналин подогревает.

– А золото? Тут где-то золото?

Войкович провел меня в угол, где стояли небольшие ящики.

– Будем вскрывать?

– Хотелось бы знать, что внутри.

– Испанское золото. После поражения республиканцев из Испании в Советский Союз было вывезено золото, а у Испании, поверьте, за века скопилось его немало.

– И все оно здесь?

– Нет, разумеется. Тонн десять, не больше.

И он открыл ящик, подготовленный заранее. Слитки как слитки. Напоминали коробки с костяшками домино. Только не черные, а жёлтые. И надписано соответствующее, мол, столько-то унций испанского золота, смотрите, не перепутайте.

Никто и не путал.

– Что ещё интересного есть на этом уровне?

Вместо ответа Войкович подвел меня к двери в стене.

– А что там? Алмазный фонд?

– Там ход, ведущий в древнее подземное поселение.

– Насколько древнее? И насколько подземное?

– Граф Карагаев считал, что поселению – он звал его Навь-Городом – не менее десяти тысяч лет. Что до глубины – сам граф спускался ещё на четыре уровня вниз, но что-то заставило его отказаться от дальнейших изысканий.

– А работники музея?

– Этот ярус был режимным, а с режимом шутки плохи. И второй-то ярус можно было посещать лишь в сопровождении особых людей во дни учений, а уж третий…

– А дядя?

– Он просил показать ход вам. Ключ к двери у вас.

– Но ведь это научное открытие мирового значения.

– Вы когда-нибудь слышали про город Деринкую? – спросил меня Войкович.

– Не припомню.

– Это подземный город в Турции, открыт в шестьдесят третьем году. Тысяча девятьсот шестьдесят третьем. А так ему четыре тысячи лет – по мнению археологов.

– Что, тоже на четыре уровня в глубину?

– Открыто десять. А там, может, и все тридцать. Археологи спешить не любят. В библиотеке вашего дяди, простите, в вашей библиотеке есть книга о Деринкую, солидное издание позапрошлого года.

– На французском? – не удержался я.

– На турецком и английском, параллельно.

– Это ладно, это другое дело.

Мы не спеша поднялись наверх.

– Всё-таки удивительно. Такие ценности – и никто не хватился.

– На территории СССР существовали куда более серьёзные объекты. Десятки тысяч тонн химического оружия, например.

– Его ж нейтрализовали. Утилизовали. Кажется.

– Утилизовали едва ли сотую часть. Тут много причин: износ ёмкостей, не позволяющий транспортировку, да и просто неизвестно, где хранятся все эти тонны люизита, изготовленные в годы первых пятилеток. После чистки армии в тридцатых… Тут, вот прямо здесь, на третьем ярусе, сорок бочек газа Нафферта, хранятся. В отдельной камере. Может, будут какие распоряжения?

– Какие уж распоряжения. Пусть и дальше хранятся.

– И вот так по всем губерниям. Наследство Советского Союза.

– Ладно, отравляющие газы – штука вредная. Ладно, стрелковое оружие – его, если считать с трофейным, по стране десятки миллионов стволов. Но золото! Десять тонн золота!

– Это по минимальным подсчетам десять, – уточнил Войкович, и продолжил: – Вы человек молодой, а ещё до вашего рождения вдруг оказалось, что золотой запас СССР, тысячи и тысячи тонн, взял, да исчез. Сгинул, будто и не было. Даже иностранных сыщиков нанимали искать – не нашли!

– Ну да, золото партии…

– Золото было государственным. И сплыло.

Мы уже были в дядином – то есть, конечно, моём – кабинете.

– Ну, хорошо. Положим, есть у меня злато, есть булат. Вы, Владимир Васильевич, всё показали, да только не сказали, что мне с этим добром делать.

– Показал я не всё, но лишь главное. А уж что делать – не ко мне вопрос. Собственно, у многих состояние, переведи его в золото, и побольше вашего будет. Губернаторы, друзья власти, входящие в Круг – те, кто на виду. Но есть и скромники. Живут потихоньку…

Разговор Наставника с Недорослем прервала Анна Егоровна:

– Иван Петрович, у ворот налоговая инспекция ждет. Вы сами выйдете, или как?

– Сам. Явлю себя инспекции.

Видно было, что и Войковичу, и Яцукевовне ответ мой не вполне понравился, они, верно, ждали вопроса, как в таких случаях поступал дядя. Но раз уж назвался хозяином – хозяйствуй. А спросить я успею.

Я не спеша шел к воротам. У меня прежде никаких личных контактов с налоговой не было, выдали ИНН, да и все. Но, работая в ресторане, знал о них немало.

Ну, и время, проведенное здесь, в имении, уже начало действовать.

– Как вы принимаете гостей? – раздраженно сказал налоговик, выйдя из машины. Автомобиль, “форд экплорер”, для налоговиков штука обыкновенная. За рулем, понятно, водитель, потом налоговик лет тридцати, и дама лет двадцати двух, то ли младший налоговик, то ли, наоборот, старший.

Я огляделся. Чуть позади, шагах в десяти, стояли Владимир Васильевич и Анна Егоровна. Принимали экзамен.

– Где тут гости? Не вижу.

– Как нам проехать к дому? – напористо продолжил налоговик.

– Это зависит от того, какой дом.

– Не умничайте. Нам поручено кое-что проверить. По налоговой части.

– А я-то здесь причем?

– Вы обязаны обеспечить полный доступ.

– К чему?

– Для начала – к дому.

– Я не хочу, чтобы вы шли к дому и вообще ступали на мою землю. Это понятно? Но если так велит вам долг – идите, что вам мои желания. Забора нет, канавка крохотная. Хотите – машиной рискните, хотите – пешком идите.

– Так вы нас приглашаете?

– С чего бы это вдруг? Я просто не мешаю вам делать вашу работу. А сам буду делать свою.

– Но нам нужно пройти в дом.

– Работа такая, понимаю. Решайтесь.

– Мы вас оштрафуем. За препятствие. Крупно.

– Поторопитесь, а то не успеете – и я развернулся.

– Подождите! Подождите! – кричала женщина. – Вы этого дурака простите. Ну, дурак он, так не своей волей сюда послан.

– А вы? – обернувшись, спросил я.

– И я не своей.

– Все получат в зависимости от чина и звания, – и я вернулся в дом. Прошёл в кабинет. Открыл шкаф с восковыми фигурками. Взял чистую заготовку, тонкие фломастеры и в четыре движения превратил безлицего в налоговика. Потом взял золотую иглу и, ни секунды не медля, вонзил её в левую ягодицу.

Все это я совершил в полной уверенности целесообразности сделанного. И лишь потом подумал, что так сходят с ума.

Хотя физиономия куколки походила на налоговика изумительно. А я художник плохонький. «На боевом посту» к праздникам оформлял, вот и все достижения. Значит, сработало место, время, ну, и я тоже не подкачал. Возможно.

Владимир Васильевич и Анна Егоровна мои чудачества восприняли не только с пониманием, но и с уважением. Даже с капелькой страха.

Я попросил приготовить постные щи и вообще чего-нибудь вегетарианского, и Анна Егоровна с явным облегчением удалилась. Владимира Васильевича я отпустил просто, мол, пусть займется тем, чем нужно. И он ушел в раздумьях. О чем раздумывал – о нужных занятиях, о новом хозяине?

Я же наслаждался волей. Как человек, двадцать лет назад научившийся ездить на велосипеде, но потом от велосипеда отлучённый. И вот получил, и не детский, а самый что ни на есть взрослый.

Ну да, как раз двадцать лет прошло. Меня перед школой родители отвезли к бабушке, на море. В Крым, в маленькое селение в десяти верстах от Коктебеля. Бабушка была не родная, троюродная, но ближе родственников на море не было. Или не звали. А она позвала. Вернее, прислала письмо, слышала-де, что Ваня зимой сильно болел, так привозите, солнце, море, рыба, фрукты и вообще Крым – это Крым.

Видно, другой возможности оздоровить меня (это доктор говорил “оздоровить”, мол, после такой болезни съездить на юг – необходимо и обязательно) не было, денег едва на жизнь хватало, вот и отвезла меня мама. Зато на самолете, видно денег призаняли. Поездом долго, а я слабенький. Привезла, пожила три дня, и уехала назад, теперь уже поездом, в плацкартном вагоне. А я остался. С начала мая до самого конца августа. Селение было многоязычным – русские, татары, греки, украинцы, и я даже нечувствительно выучил сотни четыре татарских слов или даже больше, причем не слов, как таковых, а слов живых – мог по-татарски произнести несколько предложений подряд, лишь изредка в случае нехватки вставляя русское. Про украинцев и не говорю. То есть буквально – говорить не говорил, не требовалось, но всё понимал. Вот с греческим не сложилось: греческие дети говорили по-русски. Где-нибудь совсем между собой, может, и по-гречески, но на людях всегда по-русски.

Играли, купались на мелководье совершенно без присмотра – или так мне казалось, что без присмотра, всегда с нами был кто-то из старших братьев или сестер, лет двенадцати а то и пятнадцати, в шесть лет с копейками разницу не сразу и поймешь. Ел рыбу, фрукты и был счастлив.

А ещё бабушка учила меня видеть и думать. Не колдовству учила, не ворожбе, а именно так – видеть и думать. И, где можно – выбирать путь. Себе, и никогда – другим. Ну разве путь других пересекается с моим, и пересекается нехорошо. Или, напротив, слишком хорошо для них, но не для меня.

Как водится, велела это держать в секрете, но какие в селении секреты… Все знали, что бабка моя, Серафима Александровна, не из простых (так и говорили обиняками, “не из простых”, не решаясь сказать прямо), её уважали, но и сторонились, побаивались. А меня, напротив, не сторонились, а наоборот – везде я был желанным гостем, и лучшие куски всегда предлагались мне. Я полагал это вполне естественным, ведь я такой хороший, умный и красивый, но потом понял, что так, через меня, старались угодить бабушке.

Учился я легко, в детстве вообще учиться легко, голова-то пустая, конфликта старого знания с новым нет. Ну, как писать на чистой бумаге, а не на старых газетах, как бывало когда-то.

А потом лето кончилось, и я уехал. С бабушкой не переписывался, она не велела, только раз, на седьмое ноября послал открытку с благодарностями и наилучшими пожеланиями – так мама велела. А в декабре она умерла. Это я во сне увидел – бабушку, которая говорила, что пора ей идти дальше, а то старость не в радость. А мне быть осторожным, покуда в силу не войду, а когда войду – сам пойму. А потом быть ещё осторожнее.

Месяца через три весть о смерти бабушки дошли и до родителей, и они осторожно сообщили об этом мне, напирая на то, что бабушке было восемьдесят восемь лет, и дай всякому столько пожить, да ещё в Крыму. Крым в нашем краю был синонимом Рая, да он и для меня стал Раем, в который, я, однако, возвращаться не спешил. Недостоин пока, и буду ли – не факт. Хотя если выбирать между Финляндией и Крымом – не сомневался бы ни минуты. Может, и зря, недаром же бабушка призывала к осторожности. Все меняется, и будут ли ко мне дружелюбны татары и украинцы (греки-то, верно, будут)? Да и русские тож. Всё непросто.

По возвращении от бабушки вернулась обыденность. Без моря и солнца. То есть солнце-то, конечно, было, но другое.

И жизнь другая. Никто чужой не радовался мне лишь потому, что я – это я. Но, памятуя бабушкины уроки, я видел пути, лежащие передо мной. Не очень далеко, но видел. И выбирал соответствующий. Потом стал как-то позабывать. Четырнадцать лет, пятнадцать, критическое восприятие себя-прошлого, окружающей действительности, и так далее. В армии мне более пригодились начатки татарского. Ну, и навыки прежнего, потому, как пишут в анкетах, я пользовался заслуженным уважением среди товарищей и начальства.

Но вот сегодня на велосипед толком сел впервые за долгое время. Ничего, вспомню.

А если и не вспомню, то буду вспоминать. Детство, оно всегда с тобой.

Никаких особых усилий я не прилагал – просто дал волю собственным желаниям фигурантов. То есть подтолкнул к тому, к чему они и так изо всех сил тянулись.

И пусть никто не уйдет обиженным.