Читать книгу Цвет жизни - Василий Семенович Матушкин - Страница 4

Когда я вернулся из армии и поступил на завод, дела у меня пошли хорошо. Надо вам сказать, что я потомственный слесарь. У меня эта профессия как бы в крови находится, и я в цехе не имел равных себе по работе. Самые сложные и ответственные ремонты всегда поручали мне. Года полтора я таким образом первенство за собой держал, а потом сорвалось. И вы только подумайте, кто победил. Наташа Крищенко! Случилось это так.

Прихожу я однажды на работу по обычаю за час до гудка. Гуляю по цеху, дело себе подыскиваю. Гляжу: на одном верстаке контроллер испорченный лежит. Осмотрел его и решил им на сегодня заняться, а ко мне подходит мастер и отстраняет:

– Товарищ Меркулов, этот контроллер другой человек будет делать, а ты лучше вот тот моторчик в девять киловатт собери.

– Да кто же это, Антон Захарыч, кроме меня может его отремонтировать? Кто? – спрашиваю я мастера и гляжу прямо ему в глаза, потому что знаю: нет такого человека у нас.

– Нашелся один, может быть, и справится.

– Нет, вы мне, Антон Захарыч, толком объясните, кто? Выходит, что мне уже доверия нет? – спрашиваю я мастера, задетый за самую тонкую струну.

А он усмехнулся в бороду и говорит:

– Да тут одна девушка-новичок, пробу будет держать на этом контроллере.

– Ах, девушка, новичок. Ну, пускай, пускай, – облегченно вздохнул я, успокоился.

Сходил в БРИЗ узнать результат своего последнего изобретения, а когда перед самым началом работы вернулся в цех, то увидел, что около контроллера уже крутится девушка в красной косынке. Я подошел поближе, затем еще ближе, потом почти вплотную… И поверите, сердце у меня застучало, как пневматический молоток. Это была та самая полногрудая Наташа Крищенко, которая вместе со мной училась в ФЗУ! Ну конечно, поздоровались мы с ней, как старые друзья, чуть ли не обнялись. Расспросил ее, как это она на завод попала, а под конец я шепотом ей предложил:

– Если встретится какая неувязка с контроллером, то шукни… Я тебе зараз помогу. Только чтоб никто не видал…

– Что? Что ты говоришь? – Подняла она глаза и давай их на меня таращить.

А я еще тише:

– Глухая! Будешь с пробой… того… зашиваться…

– Ты… пробу… мне помогать? Смотри, Степан, больше мне такие шутки не предлагай… Иначе я тебе такую баню устрою!..

Всю смену издали я следил, как Наташа отделывала контроллер, как покрыла его лаком и он заблестел точно новенький. Явился мастер, и все ребята сгрудились вокруг Наташиного контроллера. Мастер Антон Захарыч долго сопел, щупая сегменты, пробовал щеточки, разыскивал дефекты. Надо сказать, что он на этом деле не одного бракодела съел. От него не скроешь изъяна. Но на этот раз ничего не нашел. И, вероятно, от «неудовольствия» со смехом крепко хлопнул Наташу по плечу.

– Молодец, седьмой разряд дам.

Конечно, мне такая фамильярность мастера не понравилась, даже покоробила она меня: «Какое он имеет право бить девушку по плечу». Но я скрыл свои чувства и, чтоб мастер не мог хлопнуть Наташу по второму плечу, стал между ними, как бы тоже разглядывая контроллер. А он, старый хрыч, с издевкой подпускает:

– Гляди не гляди, товарищ Меркулов, а девка сработала лучше тебя.

Я, конечно, человек-лед, и хоть жарко стало, а не растаял. Посмотрел на мастера влюбленными глазами и говорю:

– Что ж, Антон Захарыч, я возражать не буду, если меня товарищ Крищенко на буксир возьмет.

– Чудак ты, Меркулов. Да разве она стащит тебя? Тут ледокол нужен, «Красин». – И мастер захихикал. А что нашел смешного, не знаю.

До этого я соревновался с Костей Зюзиным, нашим лучшим токарем, но несмотря на мое прямо-таки материнское отношение к нему и помощь он так и не поднялся до моих показателей. А на следующей самопроверке договоров я вызвал на соревнование и Наташу. Вызов она приняла. Заключили мы договор, расписались, и на следующей пятидневке переходящий флажок, который висел около года над моим верстаком, перешел к Наташе. А взяла она первенство тем, что убрала свой верстак лучше, чем письменный стол у директора завода, даже достала где-то цветы и поставила их перед собой на окне. Я, конечно, не отставал. Нельзя же мне, кандидату партии, смазывать свое лицо перед комсомолкой. На другой день стянул у соседки пару горшков с какой-то травой, доставил их в цех и с торжественным видом поставил на своем окне. Собрались ребята посмотреть на мое озеленение. Подошла Наташа и поставила мне ножку: «Это что у тебя за цветы, герань или розы?» А я тем же, конечно, тоном отвечаю:

– Точно не могу сказать. Я в этой «технологии» столько же понимаю, сколько курица в переменном токе. Но продавец, который их мне вручил, клялся всем растительным миром, что из этих лепестков, при хорошем уходе, расцветет или роскошнейшая лебеда, или на худой конец гибридная крапива.

Ребята ощерились; ну, думаю, в точку попал. А Наташа посмотрела на мою траву и вдруг как прыснет да давай хохотать. Гляжу я на нее хладнокровно и мечтаю: «С ума девка сошла или еще что». Наконец, она успокоилась и, вытирая глаза от слез, говорит:

– Степан, да это ж рассада помидор!

– Еще лучше, – невозмутимо отвечаю ей, – мы тут на окошке пригородное хозяйство разведем, и помидорчики у нас будут всегда свежие.

Поднялся вокруг меня не смех, а прямо грохот, как на хорошей комедии. Надрывались люди. А я как ни в чём – спокойный, только пот стал с носа быстро капать и температура по всему телу поднялась. Но когда понял, что их насмешкам конца не будет, возвратил рассаду своей соседке. Та тоже хотела мне содоклад сделать о частной собственности, но я быстро уладил конфликт.

– Варвара Пахомовна, – говорю ей, – у нас в ударном магазине будут селедку давать. Если хотите, то получите по моей карточке для себя. Все равно пропадет. Не люблю, да и некогда мне ходить по магазинам за какой-то селедкой…

Но все-таки идея озеленения нашего цеха крепко засела в моей голове, и в выходной купил я на базаре настоящий цветочек. Уж тут комар носа не подточит – никто не скажет, что это огуречная рассада. Хотя я точно не знаю, как он называется, а по виду похож на что-то тропическое. Раза в два он выше меня и посажен в бочонок, ведра на три. Несмотря на всю мою силу, я с великим трудом дотащил его до цеха. Ну, конечно, теперь уже не смеялись, а радовались все и восхищались. А больше всех Наташа. Заглядывая мне в глаза, она теребила мой рукав.

– Степа, да скажи же мне, сколько ты за него дал?

– Сорок рублей, – наполовину приврал я для эффекта.

Вслед за нами потащили цветы и другие ребята. Вскоре наш цех и впрямь озеленился, как оранжерея.

Ну, а флажочек-то все-таки продолжал висеть над Наташиным верстаком. И началось у нас с ней действительное соревнование. Я сотню поползушек в смену обделаю, а она сто двадцать. Я контроллер кончаю в семь часов, а она в шесть часов пятьдесят минут. И качество ремонта не хуже, чем у меня. А посмотрели бы вы, товарищи, как она работает. Режет металл ножовкой всегда прямо по риске. После бархатной пилкой или наждачной шкуркой подчистит, и всё. А я так не могу, боюсь я, припуск всегда оставляю на обработку, и получается задержка. Но не это главное. Дадут нам, к примеру, конусную муфту разметить для расточки на токарном. Она в руки карандаш, бумажку и давай логарифмами да косинусами вычислять. А для меня это филькина грамота, потому что я хоть и посещаю вечернюю школу повышенного типа, но пока мы там только десятичные дроби одолели. И притом я больше привык работать на глаз да на ощупь.

Вот и угонись за ней. И так по всем пунктам нашего договора. Беру билет в театр во второй ряд, гляжу, а она уже в первом сидит. Я организовал в цехе крепкую группу ребят-изобретателей, а она литературный кружок заводского масштаба. Наконец я решил еще одно средство испробовать. Собрал всех слесарей, токарей, электриков от пятого разряда и ниже и стал им рассказывать, как надо работать. Все свои знания перед ними выложил. А дня через три в заводской газете статья Наташи появилась с заголовком «Моя путевка», где она подробно рассказала про свой стиль работы и в дым раскритиковала наши кустарные методы. И сразу рухнул мой авторитет.

После этого мои ученики со всякими вопросами стали обращаться к Наташе. А Васька Загаров, которого я, можно сказать, электриком сделал, при всем народе с форменным позором меня в галошу посадил.

– Степан, – спросил он, меня искушая, – на сколько градусов нагреются двести грамм воды, если в нее опустить на двадцать минут проволоку и пропустить по ней ток в десять ампер, при условии, если проволока имеет сопротивление в ноль целых одна десятая Ома? И во что обойдется это нагревание при тарифе две копейки с гектоватт-часа?

Другой бы на моем месте закипел, а я, вы уже знаете, человек хладнокровный и поэтому с могильным спокойствием ответил:

– Еще не встречался, Васек, с таким затруднением. У меня дома счетчик есть. И сколько бы я ни потребил электричества на свет, на кипятильник – всегда точно показывает. А если у тебя счетчика нет, то рекомендую так узнавать. Когда над кастрюлей станет пар подыматься, опусти в воду палец. Если стерпишь, значит, градусов семьдесят, а если кожа с пальца слезет, то значит, около ста.

Загаров выслушал меня и только носом шмыгнул, а крыть нечем. Но все-таки я посидел дома над этой задачей около часа и решил ее.

Да так-то вот шли у меня дела насчет соревнования. Плохо. А тут еще Наташа вздумала меня вербовать в свой литературный кружок. Как увидит, так начинает горизонты мне раскрывать:

– Почему ты, Степан, не запишешься в наш литературный кружок? Ты так хорошо умеешь рассказывать. А твоя биография! Горький позавидовал бы. Опиши свою жизнь и сразу станешь знаменитым…

Посмотрю я на нее критическим взглядом, что она шутит, или это новый вариант моего поражения. А потом, чтобы отвязаться, говорю:

– Пробовал, Наташа, писал и стихами и прозой. Посылал в «Поволжскую правду», в «Огонек», даже в «Молодую гвардию» и, как в могилу, никакого ответа.

Отрежу ей так, а про себя подумаю: «Степан Меркулов, а почему бы тебе и не попробовать написать рассказик или на худой конец роман? Глядишь, и напечатают где-нибудь с продолжением».

Да и так прикину: «Неужели уже исчерпались все мои таланты? Овладел же я токарным мастерством, слесарным, электротехнику изучил так, что могу любого монтера на практике за пояс заткнуть.

Артистом и то был. Да разве перечтешь все мои профессии? И неужели я не могу вдобавок добиться такого пустяка, как писательское ремесло? Ведь добились же Горький и другие…». Подумал, подумал и вынес сам для себя такую резолюцию: «Как найду подходящую тему, так и сажусь и пишу». А Наташе об этом молчок. Вообще, язык у меня насчет звона плохой.

Ну вот, брожу я однажды по заводу в таком лирическом настроении, тему разыскиваю. Гляжу, навстречу мне шагах в сорока паровой кран движется с охапкой листового железа тонны в четыре. А перед ним на рельсах новенькая деревянная лопата лежит. Еще один момент, и кран раздавит лопату. И тут же рядом Горбунов Григорий курит на болванке. Ему без всякой опасности для собственного здоровья можно было бы согнуть спину и убрать лопату, а он даже и не глядит на нее. Как будто не для него каждый день газеты пишут об охране социалистической собственности. Не выдержал я и пропустил сквозь горло:

– Лопату убери-и!.. – И прибавил к этому другие дефицитные слова, которые, надо сказать, теперь в литературе запрещены. А вы же, наверно, знаете, какой у нас грохот на заводе? Не только в сорока, а и в двух шагах ничего не разберешь. Бросился я тогда к лопате что есть духу, как при сдаче нормы на значок ГТО. Только подбежал, а она уже хрустнула под колесами.

– Почему лопату не убрал?.. – зарычал я на Горбунова и боксерскую позу принял.

А он мне спокойно, невинным тенорком запел:

– Кто клал, тот и убирать должен. Обезлички теперь нету…

В этот момент я, конечно, забыл про свое хладнокровие. Кровью налились у меня кулаки и такие стали жесткие, тяжелые, что, кажется, я с одного удара мог бы стать мировым чемпионом по боксу. Но прежде чем продемонстрировать ему свое искусство, я решил уничтожить его морально:

– Ты мне Сталина не цитируй. Я сам политминимум на отлично сдал. Ты мне отвечай, у кого работаешь? На ДЮМО или на социалистическом производстве? Кто ты, рабочий или ржавчина? Или, наконец, твоя фамилия давно в газете не фигурировала?

В общем, высказался я, как на прениях. А потом вспомнил, что я все-таки кандидат партии и человек хладнокровный, и разжал свои кулаки. Безо всякой резолюции разошлись. Только подумал я: «Вот она и тема». Решил об этом случае в газету написать, сижу вечером час, другой и вытаскиваю из головы разные прилагательные и другие части речи, чтоб мой фельетон не был похож на десятикопеечный морс. А для образца перед собой Антона Павловича Чехова положил. И как ни посмотрю, все у товарища Чехова лучше, чем у меня. Ну, думаю, нет таких крепостей, которых большевики не могли бы взять, и перенес свое литературное занятие на другой вечер. А дело опять не двинулось дальше первой странички. Тогда свернул я свои труды трубочкой и сунул их за зеркальце до следующего вдохновения.

Но меня опять опередили. На четвертый день в нашей многотиражке появился фельетон о лопате, да с таким соком был написан, что я не читал, а прямо захлебывался. И вот с этого момента началась у меня литературная слава. В цехе первым встретил Горбунов и поздравляет:

– Написал… Писать ты можешь… Только как бы в двух местах гонорар не пришлось получать…

– Дурак ты, – отвечаю ему, смекнув в чем дело. – Да ты откуда узнал? Кто это «Свёрлышко»?

Гляжу я, и оказывается, что все ребята считают меня автором этого фельетона. Как нарочно кто-то распространил эту версию и поддерживает ее. Да так, что сколько я ни пробовал доказать обратное, мне в ответ только ухмылялись: «Знаем вашего брата. Скромничаете!». Ну, думаю, черт с вами, поговорите и замолчите.

Но все это были только капельки, настоящая гроза разразилась на следующей пятидневке. Газету прямо вырывали из рук. Захватили меня ребята в плен и давай восхищаться:

– Вот это ты разделал! На все корки!

А я стою и ушами хлопаю. Только попробовал сказать, что это совсем не я, а мне в ответ хором:

– Брось, Степа! Мы точно знаем, что это ты. Ты!.. Ты!!!

И все на меня пальцами, как пиками, норовят попасть. А я стою между ними и пот хладнокровно с лица сгребаю.

В обед вызвал меня в конторку мастер. Как хорошего человека на стул посадил. Сижу, жду, мастером любуюсь, профиль его лица изучаю. Он тоже сидит против меня и жирно красным карандашом требования подписывает. А потом бросит на меня из-под бровей нежный взгляд, вскочит, пробежит по конторке и опять на стул. Посидели мы в гробовом молчании минуты три, и стал он мне про свои подвиги рассказывать.

– Товарищ Меркулов, знаете ли вы, что я заслуженный красный партизан, что я никогда от Будённого не отставал? Орден имею!

– Тысячу раз об этом слышал, Антон Захарыч.

– А как ты думаешь, – развивал он дискуссию и напрягал голос, – могу я тебя к ответственности притянуть за клевету?

– Конечно, можете, – хладнокровно говорю я. – Если только докажете, что я хоть когда-нибудь, хоть одним словом неправильно задел вас.

Взглянул я тут на мастера и ужаснулся: лицо у него стало красным, как разрезанный спелый арбуз. Ну, думаю: припадок случится или расширение сердца… А он только заскрипел челюстями и успокоился.

– Товарищ Меркулов, любопытно мне еще услышать от вас, кто это в нашей цеховой столовой порядок навел? Рукомойники, вешалки поставил, гардины повесил, скамейками, столами, посудой, водой обеспечил? Кто больше всех шефствует над столовой?

– Антон Захарыч, да об этом все мухи знают, которых вы, можно сказать, как класс ликвидировали из столовой.

– Хорошо, значит, я. А кто в цехе вентиляторы поставил?

– Тоже вы, – хладнокровно соглашаюсь я.

Мастер глубоко вздохнул и давай меня дальше гонять, как прокурор подсудимого.

– Ну, а теперь скажи мне, кто это полный штат рабочих подобрал и создал им такие условия, что все они, как один, закрепились на всю вторую пятилетку за нашим цехом?

– Антон Захарыч, да что вы мне такие вопросы задаете? – наконец с протестом выступил я.

– Нет, ты мне отвечай, я или не я?

– Ясно вы!

– Я, говоришь!.. Я?!

Тут Антон Захарыч, как говорят у нас в электрическом, на короткое замкнулся. Просто аварийный случай с человеком произошел. Поднялась над столом его длинная худая фигура и закачалась, как на ветру. Стукая по столу костяшками кулака, он принялся не ругаться, а прямо декламировать:

– А теперь отвечай мне, молодой человек… Зная, что я всегда иду навстречу рабочим предложениям, какое вы имели право, не сказав мне ни слова, писать в газету об этих самых несчастных чайниках, урнах, вениках, паутине, инструменте и…

И пошел, и пошел громыхать, как трактор на третьей скорости… Я даже удивился – никогда не слышал, чтобы он так гладко говорил. А под конец, передохнув, он с еще большей силой обрушился на меня:

– Да знаешь ли ты, молодой человек, почему у меня всего этого нет? Ты решил, что я-то об этом не думал? На, посмотри!.. Это что?.. Что?..

Вытащив из ящика груду требований и лихорадочно роясь в них, Антон Захарыч кричал:

– Это, это что?.. Грамотный?.. Читай!.. «Прошу главный магазин отпустить для электроцеха пять метелок, две дюжины чайников и… и…»

– Подождите, успокойтесь, Антон Захарыч. – Я попробовал оправдать автора фельетона. – Чайники мы могли бы сделать сами, у нас есть слесаря, которые… А метелки из обрезков стальной проволоки такие бы получились!.. Это одно, а второе… Если вы думаете, что это я фельетон… Клянусь!..

Но мастер, кажется, всё готов был услышать, но только не это.

– Ложь!.. Ты… Кто у нас еще в цехе говорит такими словечками, какими вся статейка написана? Нет, я знаю!..

Мастер, точно обессиленный, упал на стул и сразу другим, ослабевшим и разбитым голосом стал меня укорять:

– Чайники будут… урны будут… окна застеклю… запасные части будут. Но знай, Меркулов, нехо-о-ро-шо ты сделал! Обидел ты меня до мозга костей. Нельзя старика обходить. Когда я отказываюсь что делать, тогда и пиши. Ведь я тридцать два года на этом заводе! Ни одного выговора, с двенадцатого года, ни одного пятна! И вот на старости…

Тут голос мастера дрогнул, и он посмотрел на меня такими глазами, что сердце мое защемило. Гляжу, а у него уже слеза по щеке катится… И почему люди так не любят самокритику, думаю? А Антон Захарыч ни с того ни с сего вдруг как вскочит, как замашет руками и давай опять декламировать:

– Уходи!.. Иди на работу, иначе я тебе прогул запишу!

Вижу я, что старик невменяемый, и, чтоб не портить ему больше крови, ведь все-таки он человек хороший, я вылетел из конторки, как из жаркой бани. Ну, думаю, надо обязательно в газету опровержение написать.

В этот день домой я пришел поздно и все-таки успел за ночь две тетради исписать. И уж потом хладнокровно подумал: «Напечатают ли? Не посоветоваться ли со знающим человеком? С кем? С Наташей? А вдруг это она фельетон написала? Узнаю хорошенько, а тогда уже и поговорю», – решил я.

Встретил Наташу в саду, усадил на скамью рядом с собой и дипломатически стал щупать почву:

– Уезжаю, Наташа, в Магнитогорск.

– Это почему? – встрепенулась она.

Ага, думаю, попал в точку.

– Да видишь ли, мастер меня изживает. Кто-то на него фельетоны пишет, а он на меня думает…

– Степа, и ты не знаешь, что делать? Ха-ха-ха! – засмеялась Наташа, и ее глаза загорелись, как звездочки. – Напиши в газету опровержение…

Будто в голове у меня прочитала. И дальше расшифровывает:

– А пиши так. Конечно, слов нет, что ты хороший ударник, даже один из лучших. Но ведь и на солнце есть пятна. Так вот, раскритикуй все свои тайные и явные недостатки, как бы со стороны другой человек. И подпиши «Свёрлышко». Все сразу отстанут. Только покороче пиши, все равно сократят.

– Наташа, да у тебя литвиновская[1] голова!

И в благодарность на прощание так сдавил ей руку, что она от удовольствия чуть ли не заплакала и, сдвинув брови, подарила мне комплимент:

– Тебе, Степа, как видно, больше к лицу гулять с медведицами в зоологическом саду. Они более чувствительны к таким нежностям…

Я поступил по совету Наташи и такое написал опровержение, так раскритиковал себя! А когда в газете появилась моя заметка, так, поверите, несмотря на то, что я человек хладнокровный, на этот раз порядочно, до кружения головы хватил и, как козленок, от радости прыгал. Ведь это надо подумать – мою заметку напечатали! Как говорила Наташа, так и случилось: сразу все разубедились, что это я автор фельетонов. А я наоборот – если до этого только славу рабкоровскую пожинал, то теперь из меня, как из вулкана, стали заметки извергаться. И уже не было номера газеты, где бы не фигурировали жертвы моего пера.

Здорово мне понравилось это дело, потому что действительно чувствуешь себя хозяином завода: всё тебя касается и во всё ты вникать должен. Сразу у меня кругозор шире стал. С сотнями различных профессий познакомился и все тонкости изучил. И как лучше обвешивать покупателей. И как можно не работая деньги получать. Какие заводы мы сталью снабжаем, а какие нас чугуном и ферросплавами. Все тормоза изучил от знаменитого «Вестингауза» до начальника транспортного отдела. С поварами, завами фабрики-кухни перезнакомился – все их секреты освоил… Просто университет прошел. Ну, думаю, теперь мне можно и в писатели. Подошел к Наташе, когда она магнит «пришабривала», и заявляю:

– Записывай меня в свой литературный кружок.

– Наконец-то! – обрадовалась она и так засияла, что любой неграмотный человек мог бы прочитать на ее лице: «Степа, как долго я тебя ждала». Но я человек хладнокровный и всегда свои чувства в руках держу. Серьезно спросил ее:

– Наташа, дело прошлое, сознайся: ты это фельетон тогда написала?

А она показала мне свои зубки, такие ровные и красивые, какие ни один зубной техник не сделает, и, моргнув глазками, сказала:

– Я, Степа, изучила твой характер. Раз слывешь ты рабкором, значит, и будешь им, а от рабкора до литкружковца расстояние короче воробьиного носика.

Конечно, если бы только я, ежедневно обливаясь холодной водой, не упражнял свои нервы, то при всем народе крутанул бы ее, как в вальсе, вокруг себя. Но нервы у меня, как шпагат, выдержали.

Да, крепкая у нас после этого объяснения дружба завязалась.

И когда я уехал на курорт, то она мне каждый день пакеты присылала. А какие письма! Сроду не поверишь, что это краснознаменный слесарь седьмого разряда писал. Как только она меня не называла. И Степаном, и Степочкой, и Степушкой. И прямо Степью!.. Как начну читать, так у меня все нутро расплавляется.

С курорта я вернулся в самый расцвет весны. На вокзале встретила Наташа. После стандартных приветствий – «Здравствуй, Степа. Ну как? Какой же ты толстый стал!» – сует она мне зеленый билетик. А на нем написано: «Уважаемый товарищ! Вы приглашаетесь на торжественный вечер, посвященный встрече ударников печати и производства. Просьба прибыть без опозданий…». Прочитал я, а Наташа посмотрела на меня, как браковщица на недоделанную деталь, и говорит:

– Часов в шесть завтра заходи за мной, и вместе пойдем. Только смотри, если появишься в этом сером мешке, то лучше и не попадайся на глаза.

Когда я уже дома посмотрел на свои праздничные костюмы, то и сам убедился, что они имеют очень большое сходство с потрепанными мешками. Деньги у меня были, и я решил купить себе новый костюм. Еще с вечера положил бумажник в карман брюк, чтобы не забыть его утром, и лег спать. На другой день отправился в город. Хожу я таким образом: пересекаю улицы во всех направлениях. А настроение у меня самого высшего качества. Поверите, язык зудит, так и хочется остановить первого встречного гражданина, дать ему закурить и потом рассказать всю свою биографию. Что я слесарь седьмого разряда, был на курорте, а завтра опять выхожу на работу в электрический цех. Окружит меня наша братва, каждому руку пожму, закурить торгсиновских[2] дам. А потом и начну им расписывать про курорт: какая природа на Кавказе, как за нами ухаживали, про этих самых старикашек докторов, как кормили нас. Уж я им так развезу, что все рты поразинут. А если кто сомневаться начнет, так на самого себя, как на иллюстрацию, покажу.

Выбрал я в таком настроении самый большой магазин, где продавалось готовое платье. Пробираюсь сквозь толпу покупателей к прилавку и тоном человека, имеющего в кармане большие деньги, спрашиваю у продавца:

– Гражданин, есть ли у вас подходящий для меня костюм, недорогой, рублей на четыреста?

Высокий, этакий культурный продавец с тонким носом вежливо объяснил мне:

– О, за такую цену у нас можно великолепный костюмчик приобрести. Вы какой размер носите?

– Точно не могу сказать. Я прямо из Пятигорска, меня там порядком подремонтировали, так что я килограммов на семь прибавился. Но если у вас есть кронциркуль или чем вы там измеряете, то можно прикинуть.

Прищурив глаза, культурный продавец осмотрел меня с ног до головы и с достоинством высококвалифицированного специалиста определил:

– Вам хорошо должен подойти сорок девятый номер.

– Можно и сорок девятый, – согласился я. – Мне все равно, какой бы на нем номер ни стоял. Главное, чтобы он был не тесный и не широкий. Чтоб он на мне впритирку сидел, как подшипник на валу. К примеру сказать, когда ставишь его, подшипник, на вал, а он слабину имеет, то дело пропащее, мотор работать не будет.

Привел я ему еще один пример насчет зазора в шариковых подшипниках. Продавец дослушал меня внимательно, только усмехнулся под конец и говорит:

– Какой вам цвет желательно: серый, черный?

– А по-вашему, какой будет надежней? К примеру сказать, в нашем деле, когда накаливаешь сталь под синий цвет, так закал совсем слабый получается, а вот когда производишь закалку под соломенный цвет…

И пошел я ему лекцию читать насчет холодной и термической обработки металлов. Так разошелся, что покупатели стали мне вопросы не по существу задавать. Продавец опять дослушал меня до конца. Вот что значит культурный! А мне это на руку. Потому что люблю я поделиться опытом с умным человеком, а особенно который интересуется нашим делом. Наконец продавец мне объяснил:

– Видите ли, прочность материи от цвета не зависит.

– Ну тогда дайте что-либо потемней. В нашем электрическом цехе хотя и чисто, но бывают и такие моменты. К примеру сказать, прихожу я как-то в выходной день в завод, а в мартеновском цехе, на завалочной машине авария случилась, коммутатор сгорел. Пришлось бежать к ребятам и срочно помогать. Так я вымазался!.. Там дело горячее, некогда разбирать…

– Тогда для работы вам лучше у нас спецовку взять. Замечательные штучки имеются, прорезиненные и недорого, – предложил мне продавец.

А я ему напротив:

– Нет, мне костюм надо. Я в скором времени думаю регистрироваться. А в спецовке как-то неудобно в ЗАГС идти. Такой торжественный случай, и вдруг в спецовке. Конечно, может быть, через это и без очереди пропустят, возможно, что и скидка какая-нибудь будет. Дескать, ударник пришел, прямо с производства. Ну, а все-таки неудобно, – приврал я для эффекта. Потому что договоренности насчет ЗАГСа у меня с Наташей в то время еще не было.

Костюмов десять снимал продавец с вешалок. Я долго в них возился, выбирая получше. Просматривал на свет, нет ли дырочек или других изъянов. А когда продавец один костюм назвал шерстяным, я посомневался. Выдернул из материи несколько волосинок и, сжигая их на спичке, потянул носом, чтобы убедиться, запахнет ли паленой шерстью. И вот тут-то культурный продавец не выдержал. Посмотрел на меня, как на легкого кавалериста, надулся и задребезжал с достоинством:

– Гражданин, не забывайте, что вы в государственном магазине, а не в какой-нибудь лавчонке купца Надувалого.

Но я как человек хладнокровный спокойно ему разъяснил:

– Не беспокойтесь. Нам тоже привозят с государственных заводов контроллеры или моторы, поставишь их на машину, глядишь, а на другой день они уже из строя вышли. Я так понимаю: если ты государственное учреждение, так это еще не значит, что тебя контролировать нельзя. Я, дорогой товарищ, за качество всей душой стою. Недаром меня во все ревизионные комиссии выбирают.

Наконец некоторые покупатели и продавец решили, что мне лучше всего подойдет костюм стального цвета. Я согласился, взял чек и направился в кассу. Я сиял, как полный месяц, мечтая о том, как обрадуется Наташа, увидев меня в этой обмундировке. Лезу в карман, шарю, а бумажника нет. Я в другой – то же самое. Даже никаких следов от бумажника не осталось. Как будто его никогда и не было в кармане. Сперва меня точно стужей обдало, а затем чем-то горячим ошпарило. И чувствую я, как переливается у меня лицо всеми цветами радуги.

Но и тут мне мое хладнокровие помогло. Спокойно стал разгружать свои карманы: вынимаю спички, папиросы, блокнот, профсоюзный билет, удостоверение ударника, карандаш, справочник… В тридцатый раз прощупал все складочки, а бумажника так и не нашел. Окружила меня публика со всех сторон. Одни смотрят, как на диковину, а другие с сочувствием. Какая-то женщина с большим зембелем вдруг как заголосит:

– Не иначе как шпана!.. Надысь они у меня из грудей гаманок вытянули, стервецы.

– Да брось ты, тетка, выть! – успокоил ее толстый несимпатичный гражданин. – Ведь это он только для отвода глаз ищет. Он, может быть, сам думал, у кого б вытянуть.

И толстый несимпатичный гражданин на моих глазах стал ощупывать свои карманы. Подумайте, каково было мне это видеть? Мне, не имеющему ни одного выговора, взыскания, замечания и даже судимости! И я, конечно, хладнокровно исчез из магазина.

На улице у меня в глазах закружились люди, трамваи… Обида кипела в груди, а в голове догадки: «Вытащили? Потерял?». Но где, как? Ведь как сейчас помню, что еще с вечера положил бумажник в карман брюк. Как я потом добрался до городского сада и завладел одной скамьей, сам не помню. По аллеям гуляли парни и разодетые в шелк девушки. А я по сравнению с ними, как беспризорник, грязным пятном украшал скамью.

Первый раз в жизни я крепко задумался над своим положением. До справедливости стал докапываться. Почему, дескать, так: на производстве я ударник из ударников. По общественной линии везу все, чем бы меня ни нагрузили. Другие отработают семь часов и домой, а Степан на заседания. А после собраний кто будет лозунги писать? Степан Меркулов. Интересно было бы спросить всех председателей да секретарей: знают ли они о том, что я не против бы походить в новом костюме и в блестящих желтых полуботинках? Знают ли, что я, можно сказать, даже не имел времени, чтобы сходить в магазин и приобрести себе обмундировку? А теперь и денег нет. Такая меня забрала тут обида и досада, что не пошел я на вечер. Да и сами подумайте: как я покажусь ей на глаза в мешке, как сформулировала Наташа мнение о моем костюме. Что я делал в течение этого вечера, будет навсегда скрыто от человечества…

Домой вернулся в час ночи. Открываю дверь и начинаю часто-часто моргать глазами: «Что за оказия, неужели я не в свою дверь попал?» Глазам не верю. У меня в комнате Наташа порядок наводит. А как увидела меня, такую торжественную встречу устроила! Что там челюскинцы, что Водопьянов?! Совсем в другом духе.

– Ты где это изволил пропадать? – спросила она меня таким тоном, как будто мы с ней еще при старом режиме у попа зарегистрировались. – Почему на вечере не был?

Пришлось рассказывать ей всю историю с покупкой костюма. Как на чистке все выложил, ничего не скрыл.

– Хо-хо-хо…

И пошла, и пошла надрываться… Ну, думаю, сейчас истерика начнется или какая-нибудь женская мигрень приключится. А она как бросится первый раз в жизни мне на шею и, поверите, не своим голосом:

– Какой же ты, Степа, чудак. Я же тебе принесла костюмчик!

Схватила с койки сверток, и ко мне. Развернул я газету, а там костюм. Да такой, против которого виденные мною в магазине просто рогожные кули.

– Где ты его раскопала? – спрашиваю я Наташу, еще не веря в то, что могу обладать таким сокровищем.

– Об этом разговор будет в конце. Примеряй.

Я сопротивляться. Как-то неудобно при девушке… А ширмы у меня нет. Наташа настаивает, грозит… Я сопротивляюсь…

– В баню не ходил… – глуповато сострил я для убедительности. Она опять нажимает. Хотя и против закона, а пришлось женщине подчиниться. Я слово с нее взял, чтобы она отвернулась. А посмотрели бы вы, товарищи, каким я выглядел в новом костюме! Наташа от радости просто запрыгала вокруг меня.

– Послушай, а где ж я столько денег возьму, чтобы расплатиться? Ведь у меня сегодня рублей пятьсот вытащили, – чуть ли не простонал я, конечно, для виду.

А Наташка опять в смех:

– Глупый, за тебя уже заплатили. Сегодня на вечере тебя премировали этим костюмом, как лучшего рабкора и ударника. А ты, дурень, не пришел.

Нет, не могу описать дальше, что у нас произошло… Я хотя человек хладнокровный, но руки у меня трясутся от избытка каких-то, наверно, неидеологических чувств, и я делаю по семи грамматических ошибок на каждом слове. Кончаю. Только для сведения сообщу, что когда на другой день собирался на завод, то нашел в кармане рабочих брюк бумажник с пятьюстами рублями. Оказалось, что деньги-то я положил в карман, да только не в те штаны.

После всех этих переживаний как-то стыдно было вспоминать минуты малодушия в городском саду…

1934