Читать книгу Марьяна - Верона Шумилова - Страница 3

Она стояла возле крыльца, запрокинув голову и приставив к глазам ладонь козырьком, чтобы в глаза не било слепящее солнце, и тревожно вглядывалась в тревожное небо.

«Почему же так неожиданно началась война? Зачем она нам? – искала ответа жена командира Красной Армии Ильи Вильчука и мать сыновей-летчиков Александра и Клима, которые с первых же дней войны преграждали путь фашистским самолетам.

Сама она еще не видела фашистских самолетов, но людская молва о них растекалась по земле зловещей вестью, пугая каждого. Да и сама слышала вчера и позавчера и тремя днями раньше тяжелые взрывы, от которых под ногами ходила земля. Где-то там, вздыбленная бомбами, она поднималась вверх черной стеной и, калеча все на своем пути, накрывала непомерной тяжестью огороды, цветы, поспевающие хлеба, разрушала дома и прятала под их обломками уже мертвых, а то и живых людей. Где-то там рушились школы, детские дома, больницы, тонули в реках мосты, гибли дети. За что? Какая их вина?

Пряча в черных глазах жуткий страх и снова ощущая толчки земли, она в который раз думала о том, что совсем недалеко, сдерживая натиск фашистов, в эти минуты умирают люди, много людей, ненавидевших, как и она, войну.

Тревожно и хлопотно на селе: мужчины ушли на фронт, а оставшиеся инвалиды, престарелые масловцы и подростки срочно отправляли людей, колхозный скот и архив в эвакуацию. И Марьяна все дни трудилась: насыпала в мешки зерно, грузила на машины ящики, узлы, чемоданы уезжающих. Часть из них уже в пути на восток. Тот же дед Захар, проживший в селе почти восемьдесят лет, оставил свою хатку под соломенной крышей и отправился в далекий путь с небольшим узелком и палкой-клюкой: не хотел перед смертью видеть «проклятую немчуру. "А она, Марьяна, не могла сдвинуться с места с двумя детьми и парализованной свекровью.

Илья, целуя на прощанье ее заплаканные глаза, обещал: «Не пустим, Марьянушка, фрицев. Грудью встанем, костьми ляжем, жизни отдадим, но враг  не пройдет. Береги детей. Вернусь непременно».

– Марьянушка! – услышала вдруг знакомый голос сельского почтальона Сивухи. – Поди сюда, славная! Третий раз, таво-сяво, кличу, а ты не отзываешься. О ком думаешь? Нахохлилась-то как – не приступишь.

За калиткой стоял высокий, тонкий, всегда улыбчивый и приветливый Федор Сивуха в выгоревшей клетчатой рубашке и соломенной шляпе. Через плечо у него висела тяжелая дерматиновая сумка с газетами, журналами и письмами. Лобастый, с выпуклыми серыми глазами и широкими черными бровями, сросшимися на переносице, он всегда был желанным гостем в каждом дворе. Никогда не уходил от людей, чтобы не пожелать им всегда получать лишь добрые вести. Никто в Масловке не знал, почему его не взяли на фронт, хотя он был еще молод. Да и руки и ноги целы и голова вроде нормальная.

– Что, Федя, что? – не то обрадовалась, не то испугалась Марьяна, зная наперед, что он может принести в дом не только радостную весть, но и печальную. – Письмо от моих? Давай быстрее!

– Угадала, ласковая. – Сивуха поднял колесом густую бровь и улыбнулся: – Ох, и хороша ты, командирша! Какой же мудрец, таво-сяво, лепил тебя? Из какой невиданной и неслыханной глины? На такую красоту  и война… Какая нелепость!

– Не тяни, Федор. – Марьяна коснулась рукой сумки почтальона. – Не терзай душу. Да и не время шутить.

– Вот тебе и на! – тут же спрятал улыбку Сивуха. – Хотел, как лучше. Вижу, что чернее тучи… – Он засуетился, открыл сумку. – От  Саньки тваво письмо и ишшо от кого-то.

– Что же ты так долго? – нетерпеливо  воскликнула Марьяна. – Давай письмо… – и, сверкнув красивыми глазами, выпрямилась, сдерживая вырывающуюся наружу материнскую радость, боясь не совладать с нею и разрыдаться, но лишь заблестела мокрыми темными глазами. – Не томи, Федор!

Сивуха, наконец, достал два треугольника, как два белых кораблика, и, внутренне радуясь за хорошего человека, подал  их Марьяне:

– Доброго человека и пчелка никогда не жалит. Принимай хорошую весточку. Спешил, каб скорей, таво-сяво, доставить ее.

– Спасибо, – только и вымолвила взволнованная Марьяна и торопливо побежала по чисто выметенной дорожке в ярких цветах к крыльцу, выкрашенному в зеленый цвет.

– До скончания войны в дом твой добрые бы вести! – искренне пожелал вдогонку Марьяне Сивуха. Он следил за ней влюбленными глазами и думал, что красивее женщины в своей жизни и не видел: «Гарна, як рожева квиточка, а усмишка – що сонечко ясне. И де ж Илько знайшов таку царыцю, таку королевну?»

Поправив на плече потертую сумку, Сивуха облегченно вздохнул и зашагал мимо частого штакетника к Павлине Сидоркиной, у которой на фронте были две дочери: Соня и Тоня. Одна из них написала матери.

Марьяна села на верхнюю ступеньку крыльца, положила рядом с собой чужое письмо, даже не взглянув на него, а письмо сына, с его мелкими, такими знакомыми и родными завитушками, прижала к губам и замерла, успокаиваясь: в эту минуту она знала, она точно знала, что ее Сашко жив; жив и летает на своем краснозвездном ястребке и бьет ненавистных фашистов.

Дрожащими руками развернула тонкий лист бумаги.

«Здравствуй, дорогая мама! Появилась свободная минутка. Спать хочется – ужас. Но еще больше хочется сообщить тебе, что я жив и здоров…

«Жив и здоров…» – вторично перечитала Марьяна, неловко качнулась вперед, закрыла глаза и заплакала: слезы радости капали на листок, размазывая буквы в яркие темно-синие пятна.

«Трудно сейчас, мама, – читала она дальше, хлюпая носом и не вытирая слез, – но мы не трусим перед врагом. Сейчас охраняем переправу через… – следующие слова было густо замазаны тушью, но Марьяна и не пыталась их прочитать. – Верь, родная моя, – еле разбирала сквозь слезы следующие строки, – я буду бить фрицев столько, сколько надо и где только встречусь с ними. Успехи уже есть: подбил два фашистских стервятника. Представлен к награде.

Мамочка, очень скучаю по тебе…»

«Скучаю по тебе…» – снова перечитала Марьяна, перебирая пальцами письмо, точно хотела убедиться, что оно на самом деле есть: вот оно, в ее руках, а не в мыслях, и вновь расплакалась: слезы потекли солеными ручейками в рот, капали на тонкое голубое платье. Отплакав, смахнула ладонью с листка дрожавшие капли слез и снова читала:

«Как бабушка Аня? А Вилька и Даша? Что слышно от отца и Клима? Крепись и жди нас. Мы обязательно вернемся.

Целую тебя. Александр.»

Сложив аккуратно письмо сына снова в белый кораблик, Марьяна положила его себе на колени, аккуратно прижав чуть вздрагивающими ладонями.

«Он жив, мой мальчик. И будет жить! Должен…» – и видела перед собой среднего сына, высокого и стройного, с черными цыганскими глазами и лишь пробивающимися на верхней губе усиками, которые так украшали его.

«Должны все жить… Все! – думала, медленно успокаиваясь. И уже порозовело ее тонкое лицо с маленьким прямым носом и яркими пухлыми губами, заблестели большие черно-бархатные глаза в пушистых темных ресницах. – Они должны жить! Как же иначе? Иначе… Но ведь война…»

«А другие не хотят жить? – кто-то изнутри оборвал ее мысли, и Марьяна съежилась, как от сильного удара, ибо поняла, что это святая правда: ее муж и сыновья не лучше других, которые уже погибли и еще погибнут. Не лучше… Такие же…»

Не могла, не смела дальше додумывать свои тревожные мысли Марьяна и, спрятав их поглубже в свои тайники, взяла в руки чужое письмо.

«Кто бы это? – подумала тревожно, посмотрела на обратный адрес и зашелестела дрогнувшими губами: – Часть вроде бы Сашка… Бизунов Мэ. Вэ. – прочитала вслух  прыгающие незнакомые строчки. – Бизуно-о-в…»

Эта фамилия ей была не знакома.

«Кто это пишет мне? – раздумывала, всматриваясь в чужой почерк и чувствуя какое-то волнение во всем теле. Сдерживая его, медленно стала раскрывать белый плотный треугольник, который тут же угодил своим острым углом в ее болезненное сердце.

…Марьяна! Отними руки от этого письма! Не читай эту черную птицу, принесшую тебе черное горе. Не знал, не хотел Сивуха ранить тебя такой вестью. Если бы знал, не принес, а спрятал бы от тебя эту беду… Пусть ненадолго, но отвел бы ее, чтобы твой сын по-прежнему  для тебя жил и летал. Хотя бы недельку… Несколько дней… Хоты бы еще один денек… Один…

Развернув лист, Марьяна всмотрелась в подпись под текстом: Бизунов. Снова эта фамилия. Она помедлила, затем перевела взгляд на начало письма.

…Не читай ни одного слова, Марьянушка! Погоди! Наберись сил, чтобы от такой вести не умереть…

Протерев ладонью глаза, Марьяна начала сбивчиво читать:

«Дорогая  мама Вильчук! Извещаю Вас, что сегодня Ваш сын, а наш друг Вильчук Александр Ильич… Александр Ильич… – Сердце Марьяны тут же ойкнуло, прыгнуло вверх-вниз, срываясь со своего привычного ритма, перекрыло дыхание и застучало рывками, словно только что запущенный маховик. Он раскручивался, набирая силу, делал обороты и вдруг застучал  резко и часто, причиняя нестерпимую боль, разрывая ткань в самом горле. Захватив ртом глоток горячего воздуха, пересохшими губами дочитала: – Вильчук Александр Ильич… в воздушном бою погиб… погиб… " – и маховик изо всей силы ударил ей в грудь, в голову, рубил сердце, мозг, кромсал и терзал тело.

– А-а-а-а! – закричала она, разрывая на груди платье. – А-а-а-а!

Этот крик понесся со двора по пыльной улице, колотил в окна и двери соседних изб и, подбитый страшным известием, затихал на окраине села.

Бабка Фрося, стоявшая у своих покосившихся ворот, услышав истошный крик соседки, торопливо заковыляла во двор Вильчуков.

Марьяна лежала на спине с закрытыми глазами и была очень бледна. Охая и шаркая старческими ногами, бабка Фрося отыскала ведро, зачерпнула ковшиком воды, плеснула в лицо Марьяны. Ее темные ресницы вздрогнули.

– Маръянушка, голубко, що с тобою? – Бабка топталась возле соседки, не имея сил поднять ее и посадить снова на ступеньку. – Окнись, дочушка, окнись…

Марьяна открыла глаза, наполненные болью и страданием, – и снова тишину разорвал ее крик:

– Сашенька-а-а… – Она хватала ртом воздух и шарила вокруг себя руками. – Ба-бушка-а-а, нет Сашка… Сына нет… – и опять жуткий голос, похожий на вой смертельно раненой волчицы, понесся по пустынной улице Масловки.

– Що ж ты, милушка, так голосишь? Чай, не на похоронах, – крестясь и шамкая беззубым  ртом, бормотала бабка Фрося. – Жив твой соколик. Жив… – говорила и сама не верила этому, так как слышала, как почтальон Сивуха звал Марьяну, и видела на крылечке белый лист бумаги, который, наверное, и принес в дом беду. – Не все возвернутся   с   хронта. Тижола   война, но твой Сашко будет жить. А то как  жа? – Смахнув слезу, уже шептала что-то себе под нос, проклиная фашистов: – Ах, окаянные! Ах, звери! Нет на вас погибели… Нет на вас кары господней…

Тонкая рука Марьяны снова шарила на крыльце, пока не наткнулась на письмо. Подняла его к глазам – и в который раз разнеслось по всей округе:

– А-а-а-а-а!.. А-а-а-а-а!..

Бабка Фрося еще раз набрала ковшиком воды и вылила на Марьяну. Та вздрогнула, шевельнулась и, заваливаясь набок, сползла со ступенек крыльца в рыжую, выгоревшую от июльского солнцепека траву.

Охая и крестясь, бабка Фрося засеменила домой.

Через минуту-другую из ее покосившейся избы выскочил внук Женя, и его огненно-рыжая голова замелькала среди высоких подсолнухов в огороде, за которым несла свои мелкие воды речка Гнилопять и где Вилька ловил рыбу. Сама она снова заковыляла в Вильчуковый двор.

– Вилька-а-а! – еще издали закричал Женя. – Где ты? Откликнись!

– Я здесь, – отозвался звонкий голос из-за ближайших кустов. – Иди ко мне-е-е! Знаешь, сколько… – и осекся, увидев запыхавшегося и растерянного друга.

– Что, Рыжик, случилось? – спросил испуганно. – На тебе лица нет.

– Мамке твоей  плохо. Она  таво… Женька бы л крайне растерян. – Бабушка сказала, що письмо   прыйшло… – Веснусчатое лицо Жени скривилось: он сам готов был заплакать.

Прыгая на одной ноге, Вилька натягивал мокрые штаны.

– Какое письмо? Чего  выпучил  глаза, как  лягушка  на  кочке? Говори  ясно! Прибежал ведь!

– Не знаю… Бабушка послала за тобой.

– Бежим… Быстрее…

Вилька одним махом перелетел через небольшую канаву, где добывали масловцы на зиму торф, и помчался домой. За ним бежал Женя, не желая отстать от друга, и видел его тонкую высокую фигуру в синей майке, сильные руки, загорелую спину. Он любил его, как родного брата.

Открыв калитку, Вилька увидел маму: она сидела на земле около крыльца и тихо плакала. Рядом с ней топталась бабка Фрося с мокрым полотенцем в руках.

В несколько прыжков Вилька преодолел двор и склонился над матерью.

– Мамочка… Что с тобой? – Он обнимал ее за шею, поднимал руки, но они падали, как плети. – Что случилось? Ответь же!

Марьяна не отвечала.

– Она, Вилечка, зовсим негожа, – разогнувшись, сказала бабка Фрося. – Надоть к Павлинке Сидоркиной. У нее имеецца наштырь. Беги, онучек, беги хутчей.

Глотая слезы, Вилька перемахнул через новенький низкий штакетник и громко забарабанил в окно соседей:

– Теть Павлина! Теть Павлина! – кричал он изо всех сил. – Мама умирает… Нашатырь ей… Только скорей!

Через минуту Павлина Сидоркина, полная приземистая женщина лет сорока, в наспех повязанной косынке, была во дворе Вильчуков. Она склонилась над Марьяной и дала ей понюхать нашатыря.

Словно нехотя, Марьяна открыла глаза и увидела сына.

– Виль… Вилечка-а-а… Помоги мне… Встать надо…

Вилька взял мать под руки, поднатужился, пытаясь поднять ее. Павлина Сидоркина и Женя помогли ему, и Марьяну посадили на крыльцо.

– Нет Сашка, сыночек, – отрешенно произнесла Марьяна, будто говорила сама с собой. – Нету его… Погиб… Фашисты сбили… Сбили…

– Неправда это, мама! Неправда-а-а! – срываясь на крик, запричитал Вилька, хватая мамину руку. – Не верь никому! Жив наш Санька-а-а… Сбрехали тебе… Обдурили…

За лесом снова ухнуло, встряхнув землю. Через мгновение взрывы участились, перекрывая своим гулом истошный Вилькин голос.

Война все ближе накатывалась на Масловку.