Читать книгу Марьяна - Верона Шумилова - Страница 4

  Солнце палило немилосердно, высасывая из горячей почвы последние соки, а из Сивухи – последние капли пота. Он зашел во двор Прохора Бабича, чтобы отдать в его руки письмо внука, но старика дома не было. Подошел к колодцу, наклонил ведро, вдоволь напился холодной криничной воды.

«Стало быть, хозяин недалека, если на такой жарюке водица не согрелась. Почекаю, уважу доброго человека, обрадую.»

Сивуха сел на  деревянный сруб, вытянул уставшие ноги, стал ждать. Снизу тянуло прохладой, и он блаженно отдыхал. Все же на душе было тревожно: враг совсем недалеко. Он, Сивуха, остался в селе в самое тяжкое время, чтобы громить оккупантов в тылу. Ему доверили такое важное дело. А коль так, значит, он должен действовать уже сейчас. Время не ждет: от времени надо взять, что только можно. Кого приглашать на подмогу?

«А что, если Марьяну привлечь? – неожиданно пришла в голову мысль, и Сивуха даже опешил. – Хоть и не сельчанка, но надежная, порядочная. Больше двадцати лет знают ее масловцы: каждый год в отпуск к Вильчукам приезжала с Ильком и детишками. А в этот застряла… Не белоручка, хоть и горожанка: хлеб в поле помогала убирать, сено сушила, скирдовала. Любо-дорого! Да и сейчас…» – Сивуха снова наклонился к ведру и пил, пил, проливая воду на рубашку и поношенные парусиновые туфли. Сел, вытер рукой подбородок, осмотрелся. – Добрый, таво-сяво, помочнык будет. Жинка не кого-нибудь, а командира Красной Армии, который германцев бьеть. И сынки ее, Клым и Сашко, воюють. Лутшей помощницы и не найти. С Титовым потолковать надобно. Сегодня же пойду к нему. Дело не требует, таво-сяво, отлагательств.»

– Что же ты расселся, як у себя дома? – услышал вдруг звонкий голос своей Настеньки. – Невесты в этом дворе вроде бы и нет.

Федор оглянулся и засиял улыбкой:

– Моя сторонушка – это моя женушка. Иди, золотко, попей водички. Холодна, аж зубы ломыть.

– Твои-то ломыть? – брызнула смехом Настенька. – Они же железные. Их топор может осилить и то не с первого разу.

В белой кофточке и синей короткой юбке, она была похожа на пионерку. Пухлые розовые щечки с ямочками, озорные синие глаза, светлая челка, закрывающая вытянутые темные стрелы бровей.

– Ну, ла-а-дно, – примирительно тянет Федор. – Иди, ластушка, отдохни маленько. Я жду хозяина: письмо ему от внука.

Настенька спрятала улыбку:

– На том свете будем отдыхать. У колхозной конторы, бог зна, що творыться.

– Да-а-а, – протянул Федор, вытирая ладонью со лба пот. – Неразбериха полная. Все спешат уехать. А кто и пешком отправился. Значит, дела, таво-сяво, как сажа бела.

– Неужели пустят немцев дальше? К нам? Киев ведь недалеко… – Настенька присела к мужу. – Нет, Федя, попрут фрицев туда, откудова они прыйшлы.

– Часто, стервы, бомбят… – Сивуха нахмурился, посмотрел на жену: – Ступай, Настенька, додому. Там диткы сами. Ух, и жарища!

– Очень устал? – Настенька приникла к мужу: рубашка на нем была мокрая от ворот до пояса. – Скоро домой? Тимошка и Андрейка из красной бумаге звездочки вырезали. «Татко наклеить  ее на картуз, – сказал Тимка, – и будет немаков бить». И нам по одной красной звездочке вырезал. Для храбрости и для поддержки.

Федор посветлел лицом:

– Изба, таво-сяво, хороша пышками, а еще женой и детишками. Иди к ним. Вернусь, когда разнесу всю почту. – Он похлопал по сумке. – Тока аркестр выставляй, как во двор зайду, чтобы все знали, кто идет.

– Во  балаболка! – хохотнула Настенька, сверкнув синими, как васильки, глазами. – Такое тяжкое время, а ты зубы скалишь.

– И ты скалишь, – примирительно протянул Федор и, немного помедлив, добавил: – А що плакать мне? Шутка – минутка, а заряжает на весь день. Да и шутют больше те, у кого сердце ноет. – Федор порылся в сумке, достал письмо  деду Прошке и положил его сверху на газеты. – У меня, жена, такая должность – веселым быть, каждому прибаутку сказать, добрую, таво-сяво, весть в дом принести. Понимать надо!

– Понимаю, как же… – ответила Настенька и, одернув юбочку, направилась к калитке. – Не задерживайся. Ладно?

– Ла-а-дно. Как мне без тебя? – смотрит Сивуха на жену влюбленно и думает: «Все же моя Настенька лучше Марьяны: беленькая, пухленькая, как сдобная булочка. Не зря добывал ее в баталиях с рябовскими хлопцами. Ох, не зря…» И, когда Настенька скрылась за кустами шиповника, мысленно вернулся в те далекие молодые годы…

…Жила тогда Настенька в соседнем селе. Не бог весть, как далеко – около трех километров от Масловки. Много, как и везде, было в том селении парней и девчат, но не было среди красавиц равных Настюхе Юрчак. Смелая и красивая хохотунья многих сводила с ума. Лишь рассыплет свой заразительный смех – хлопцы за версту узнавали, чей он. Сохли по ней братья Петя и Саша Семенихины, вздыхал вечерами тихий и спокойный Юрка Балаш, ради нее и для нее перебирал меха своей гармошки черноокий балагур и весельчак Роман Петрухин. Но так случилось, что в Рябовку зачастил Федор Сивуха. Не взлюбили его рябовские парни и всякий раз пытались настырного хлопца отвадить. Терпеливо выносил Федор все насмешки и угрозы ради Настеньки. И она искренне отвечала ему своей любовью: ждала его лунными вечерами под вербой, где они впервые встретились, считала на небе звезды и замирала, увидев еще издали высокую фигуру любимого.

Дважды рябовские хлопцы предупреждали Федора, чтобы он поскорее уносил ноги и царствовал над своими, масловскими, красавицами, но не трусил влюбленный юноша, думая о своей Настеньке.

А в другой летний вечер, когда он, впервые поцелованный Настенькой, возвращался домой, не чуя под ногами земли, и думал лишь о завтрашней встрече с любимой, перед самой Масловкой увидел группу ребят. Их лица до самых глаз были завязаны черными платками. Без единого слова они схватили Федора, потащили к одинокому тополю, что рос возле самого мосточка, и начали его раздевать. Сопротивляясь, Федор кричал, махая длинными руками, брыкался ногами, петушился, обзывая хулиганов самыми крутыми словами, а затем, увидев нижнюю часть своего тела обнаженным, вышел из себя:

– Ах вы сопляки! Бандиты! Сосунки овечьи! Кто вам позволил? Если не уберетесь, завтра же заявлю на вас, холеры, и разоблачу ваши, таво-сяво, козни. Вы рябовские недоумки. Я узнал вас. И вы будете наказаны.

Но парни молча делали свое гнусное дело. Через минуту он уже был привязан к тополю. Возле него появилось ведро. К своему ужасу Федор увидел в нем толстую палку и догадался: в ведре деготь и его сейчас начнут мазать черной жижей – так в деревнях наказывали строптивых.

Дергаясь и скрипя зубами, Федор бился в руках крепких рябовских хлопцев: они рисовали на его нижней части тела черные клетки. Кто-то из напавших разорвал рубашку на Феде, сдернул с плеч – и палка с привязанной на конце тряпицей уже гуляла по впалой Фединой груди. Он рычал, стыдясь своей наготы и того, что над ним проделывали, изо всех сил рвался из позорного плена, но крепки были веревки, удерживающие его возле дерева.

– Подлецы! Вас много, а я один. Развяжите – и я покажу вам свою, таво-сяво, силу. Хулиганы! Отродье рябовское!

Парни вокруг  хихикали.

Не видя выхода и надеясь на снисхождение, Федор стал просить их не  совершать глупостей, не срамить его, но обидчики доделывали свою черную работу.

Федя взвыл от злости, рванулся туда-сюда и обмяк.

Прихватив с собой ведро и его одежду, хлопцы отступили.

Около часа стоял под ярко вылупленной луной Федор Сивуха, обдумывая свое плачевное положение. Что делать? Как освободиться? Кричать? Но кто его услышит на пустынной дороге в глупую ночь? Звать на помощь? Кого, если вокруг ни души?

Юноша был в отчаянии. Завтра воскресенье, и на рассвете начнут тянуться в город телеги с провизией. Он окликнет кого-нибудь и попросит освободить его. Но это будет лишь утром. А сейчас…

«Как же быть?  Кто выручит?  Когда?» – и ходили  и скрипели под тонкой загоревшей кожей его желваки.

Лишь перед самым рассветом он услышал голоса и скрип телеги.

– Помогите-е-е.., – взмолился он, когда подвода поравнялась с тополем – Подо – йдите. Не бойтесь! Я свой…

Пожилой мужик повернул голову на голос, поднял от удивления кустистые брови и покачал головой: – Эх, ма! Що за лихо?

– Отвяжите… – просил Федор, боясь, чтобы подвода не проехала мимо. – Тут меня заарканили… Пацаны рябовские…

Пожилой натянул вожжи и остановил лошадь. Спрыгнул на землю и осторожно, не выпуская из рук кнута, подошел к Федору.

– Трясця твоей матери! – улыбнулся он, вглядываясь в странную обнаженную и исписанную черной клеткой фигуру молодого парня. – За што ж тебя так осрамили? Не за это ли? – и ткнул кнутом в Федину мужскую плоть. – Ай-яй-яй! Срамотишша какая! Натворил безобразию, нашкодил, как шелудивый кот… – и щекотно играл кнутом по выпирающимся Фединым ребрам. – Теперь не скоро отмоешься. Запомнишь, хэ-хэ-хэ, эту икзикуцию на всю жисть.

– Развяжите веревку. Прошу вас! – молил Федя. – Ничего я не сделал плохого. Это они, коршуны, налетели. Видимо, перепутали меня с кем-то, не иначе.

Мужик медлил, разглядывая незадачливого длинного и сконфуженного паренька.

– Што, будешь теперь по девкам бегать? – и снова ткнул кнутом ниже Фединого пупка. – Такого ни одна девка не примет на ночь.

– Ну и пусть… Помогите освободиться…

Пожилой позвал молодого, и оба, развязывая веревки, глумились над парнем, как сами хотели: от них тянуло крепким самогоном.

– Чем еще помочь? – ехидно опросил молодой человек, улыбаясь в  пышный черный ус. – Может, в милицию прямо? Или к теще на блины?

– Вы что? Ничего больше не надо. Спасибо.

  Когда подвода отъехала на порядочное расстояние, Федя, не заметив, как рябовские парни унесли с собой его одежду, несколько раз обошел вокруг тополя в ее поисках. Спустился под мостик, осмотрел кусты и тут же покрылся холодным потом. Он понял: его шмотки забрали хулиганы.

– Что делать? – скрипнул зубами. – Как добраться домой? Уже светает, а топать надо в самый конец села с противоположной стороны. Ну и дела-а-а!

Напился из ручья воды, огляделся, сорвал под пышным кустом пучок травы и снова склонился к ручью. Мокнул травку в воду, поелозил ею туда-сюда – и тут же взвыл от боли: в траве оказалась жгучая крапива. Пританцовывая под мостиком от страшного зуда в самом неподходящем месте и выделывая немыслимые кренделя, отчаянно лаялся, а затем шлепнулся на мелкую воду, охлаждаясь от раздирающего крапивного ожога. Но надо было торопиться: на востоке уже розовела полоска чистого неба. Федор распрямился, по-собачьи отряхнулся от воды и стал обходить кусты: вдруг найдет хоть какую-то тряпицу. Под самым забором крайней избы деда Терентия сорвал огромный лист лопуха. Согнувшись, подошел к ручью, помыл его в воде и прикрыл им свою стыдобу.

Проехала подвода, за ней по булыжнику торохтела вторая. Пропустив их, Федор выбрался из-под моста. Придерживая руками лопух, шел берегом вдоль речки Гнилопять, посматривая на хатки-белянки, уставившиеся окнами прямо на него, Федора Сивуху. Из одной избы вышел дед Кудря, отошел от порожка и пустил в травку струю. Федя тут же залег за кустиком. Отлив, дед сморкнулся, посмотрел на восток, где уже вовсю розовело небо, и зашел в избу. Федор поднялся, огляделся и, поправив лопух, поспешил дальше. Ему повезло: больше никто не встретил его до самого огорода тетки Марфы, напротив которой он жил. Незаметно проскользнул в подсолнухи, спрятался там и осмотрелся: на улице было уже светло, но до восхода солнца оставалось еще с десяток минут.

Высунув голову, Федя убедился, что двор тетки Марфы пуст. Осторожно отодвинул желтоголовые подсолнухи, шагнул на тропинку, ведущую во двор, и хотел было пуститься стремглав домой, как в одном из окон Марфушиной избы шевельнулась занавеска и показалась теткина голова. Федя сомкнул подсолнухи и присел. Поносил самыми непристойными словами рябовских подонков, дрожа от обиды и утренней прохлады, и серьезно обдумывал тот момент, когда явится в свой дом перед глаза матери.

«А если дверь будет заперта? – захолонуло в груди. – Что тогда? Куда ему деваться? Можно, конечно, постучаться в окно со стороны, таво-сяво, огорода…»

Горькие думы одолевали парня. Но выбираться через двор тетки Марфы все же надо: совсем скоро масловцы будут хлопотать по хозяйству. Как тогда прошмыгнуть мимо них? Засмеют и заклеймят невиданным позором…

Пробравшись подсолнухами к той стороне, где были видны окна, Федор заметил, что занавеска снова прикрывала стекла. Короткими перебежками добрался до калитки, присел за ней, осторожно выглянул на дорогу и остолбенел: со звонким лаем к нему мчалась соседская собачонка Жучка.

Ругнувшись, Федор прилег за калиткой и замер. Жучка, рыжая лопоухая дворняжка, прыгала с другой стороны калитки, скулила и просилась к нему.

– Пшла, Жучка! – шипел в отверстие калитки растерянный Федя, но она, став на задние лапки, передними скребла старые облезлые доски и радостно визжала.

– Пшла вон! – снова потребовал несчастный  пленник. Он уже представил себе, как на лай собаки из избы выйдет тетка Марфа, увидит у калитки распростертого обнаженного соседа, поднимет гвалт… Все соберутся…

Федор вспотел.

– Уходи, Жучка! Брысь, псина!

Жучка, виляя хвостом, не уходила. Федор понимал: отсюда надо смываться быстрее. Открыв калитку, не озираясь, побежал через дорогу. За ним с радостным лаем неслась Жучка. На одном дыхании преодолел свой двор и ткнулся в дверь: она была не заперта.

Солнце, расплескивая свои первые лучи, уже показывало  розовую верхушку, заступая на очередную трудовую вахту.

В сенцах, переводя дух, Федор остановился: ему надо было что-нибудь найти и прикрыть себя хотя бы спереди, чтобы не испугать мать. Пошарив глазами, не нашел ничего. На лавке стояло лишь старое ведро с водой и кружка.

«Хотя бы мешок был или телогрейка, – досадовал Федя. – Ни холстины, ни штанины, словно корова все языком слизала». И он взял ведро, выплеснул через порог воду, прикрылся им и зашел на кухню.

Мать, Анна Поликарповна, согнувшись пополам, раскладывала в печке огонь. На стук оглянулась.

– О божечко ж мий! – зашелестела помертвевшими губами и схватилась за голову. – О пресвятая Богородица!

– Не волнуйтесь, мама, – начал было оконфуженный Федя, не выпуская из рук ведра. – Это я… Счас… Оденусь и все объясню.

– Откуда ты такой, сынку? Хто тебя так испоганил? – и заголосила, заламывая руки.

– Все расскажу, все, как было. Я мигом…

– О господи милостивый! Що, сынку, случилось? За що тебя так замазюкалы?

– Это… это парни по ошибке. Приняли меня за другого.

Сунув в руки ошеломленной матери ведро, Федя юркнул в комнату, разыскал трусы, старые брюки, линялую мятую рубашку, все кое-как напялил на себя и вышел на кухню.

Ничего от матери не утаил, обо всем рассказал. Анна Поликарповна горестно вздыхала, спрашивала, никто ли не заприметил его в таком виде, а то все село, узнав об этом, сдохнет со смеху. А когда Федя поклялся и побожился, что и муха не пролетела мимо него, успокоилась и осмотрела незадачливого сына. Тут же налила в коробочку керосина и тряпкой, смоченной в этой остро пахнущей жидкости, вытирала впитавшиеся в тело черные масляные клетки.

А к середине сентября, когда он, несмотря на горький урок земляков Настеньки, продолжал топтать к ней дорожку, рябовские парни опять устроили ему засаду у Сивухиного, как он стал называться после той памятной для Федора ночи, моста. Федор лишь сравнялся с тополем, как с него, словно с неба, посыпались ему на голову злоумышленники. Он снова отбивался от них, но они подмяли его под себя и били нещадно руками и ногами. Тогда же Федор выплюнул на ладонь с кровью пять выбитых зубов. Зато скоро была сыграна свадьба – и Настенька стала его женой…

Прервав воспоминания, Федор взглянул на раскаленное солнце, почесал пятерней потный затылок и снова подумал о Марьяне.

«А ить правда, надо иметь ее на прицеле, если немцы, не дай бог, войдут в Масловку. Такая не подведет, а поможет лучше иного мужика.»

В калитке показался дед Прохор. Сивуха поднялся и пошел ему навстречу.