Читать книгу Книжная жизнь Лили Сажиной - Вероника Кунгурцева - Страница 3

После приключения на мачтовом окне часть школьников решила, что я – психбольная, правда, говорить об этом вслух, а также расспрашивать о заоконном приключении, остерегались: вдруг еще чего-нибудь похлеще выкину, например, ухо отгрызу однокласснику. Кстати сказать, Генка Загумённый перестал звать меня Сажей, для всех я стала Лилей. Вообще, слава психованной оказалась кстати: я могла говорить, что вздумается, петь песни, какие мне нравятся, и превращаться в кого угодно.

Конечно, меня вызвали к директору, чтобы узнать, зачем я ходила по той стороне окна, точно лунатик, – я отвечала, что тренировала волю (про сапог за окном директору не доложили): вдруг война, мне придется лезть на водонапорную башню и вешать красный флаг, который я повяжу вокруг тела, чтобы освободить руки, а у меня от высоты голова кружится, но теперь я опытным путем проверила и знаю, что смогу справиться с заданием, вот пусть только начнется! Директор Иван Иванович надулся, немного подумал и, кажется, остался доволен ответом, потому что отпустил меня, велев больше не проделывать в мирное время такие опасные опыты.

Зато от Любовь Андреевны досталось по первое число: она кричала, что я ее в гроб вгоню своими выходками, все дети как дети, одна я… – и даже попыталась приложить меня складным зонтиком по спине (мы как раз всходили на нашу веранду по трем бетонным ступенькам, и она уже захлопнула зонт, окропив дождем крыльцо).

– Не будь фурией, – предложила я. – Я должна была отстоять честь семьи: ты ведь тоже Сажина, но Сажиной стала уже во взрослом состоянии – так что тебе проще. А походила бы с такой фамилией в золотом детстве, поглядела бы я на тебя. Я просто вернула себе имя. Конечно, надо было назвать меня Сашей: Саша-Сажа, глухая и звонкая, на слух не разберешь… Совсем было бы другое дело! Но сделанного не воротишь: Лиля так Лиля. Но отец-то мой был Саша, да ведь?

– Конечно. А кличка у него в школе была Граф. Я замерла, боясь спугнуть слово, слетевшее с запечатанных обычно уст, я тотчас поняла, какой Граф и почему его нет с нами: возможно, он все еще мается в замке Иф. Ну, а то, что я не Эдмоновна – вполне объяснимо, чтобы не раскрывать непосвященным мое происхождение.

Мы затопили печку – потому что в финском доме была печь. Сельским учителям бесплатно полагалась машина дров, дрова нам привезли уже колотые, и завхоз со старшеклассниками помогли сложить поленницы, но беремя полешков из сарая пришлось тащить мне. Застекленная веранда, где стоял керогаз, не отапливалась, зато комната быстрёхонько нагрелась. Любовь Андреевна надела цветастый халат и, превратившись в домохозяйку, стала варить плов в синей толстостенной гусятнице. Я хотела порезать морковку, но она не нашла второй нож… – Куда запропастился, ты не видела?

– Мы из Средней Азии приехали? – ответила я вопросом на вопрос.

– Почему? – удивилась она. – А, плов… Нет, не из Средней. И не приехали…

– Приплыли?! – воскликнула я. – Прилетели?!

– Можно сказать и так.

– Так первое или второе?

– И то, и другое.

– Интере-есно. Вон у Тани Буравлёвой предки из Орла сюда прибыли… наверное, прилетели с орлами. А мы из какого, к примеру, места?

– Ты уже спрашивала… Его… его нет на карте.

Больше я не настаивала: конечно, тут скрыта какая-то тайна… И раз уж взрослая не желает отвечать на мои вопросы, так чего ж мне еще: тайна – это даже лучше, чем приключение. А вдруг мы с другой планеты?! И вот-вот начнется война миров… Или с не открытого покамест острова, где зарыты сокровища… Йо-хо-хо, и бутылка рому!

Наш финский дом был поделен на квартиры. Одна располагалась в мансарде, над тремя нижними; жильцы мансарды, черноволосая Тамара Ивановна со взрослой дочерью Нинкой, поднимались по крутой лестнице, скрытой дверью в стене; вход в нашу квартирку был с торца; с другого торца жили Булыгины, их Нелька училась двумя классами младше меня; а между ними и нами лепилась еще дверь, ведущая к двум старичкам.

Дом стоял на взгорье. Из левых окон нашей холодной веранды открывался вид на далекие горы, которые наблюдали за поселком, и на шоссе внизу, оно, завернув за скалу, пропадало. От поперечной ограды и могучей алычи (говорят, желтая и очень вкусная) поднимался к дому наш сад, а справа, у забора, граничащего с огородом Булыгиных, висели качели – радость этого места. Из окна комнаты – оно выходило на противоположную сторону (до земли один шаг) и на ночь закрывалось ставнями – был виден бугор с почти вертикальной тропой вверх к длинному сараю, где хранились дрова жильцов. Широкая тропа, зажатая между седыми заборами, размытая дождем, оказалась очень скользкой, я едва не упала, когда спускалась с очередной охапкой дров: пусть подсыхают на веранде, завтра хорошо будут гореть.

Между печкой и низким окном находилась заколоченная дверь, ведущая неизвестно куда. Любовь Андреевна повесила на дверь медвежью картину «Утро в сосновом лесу», но картина только наполовину скрывала тайный ход, откуда могло вылезти – помимо медведей – всё, что угодно. (Если бы я была художником по фамилии Шишкин, или Шишкина, тоже бы рисовала сосны: это ведь родители шишек, а может, их сонные боги, скребущие поднебесье, тогда эта картина что – икона?!) Но Любовь Андреевна клятвенно уверяла, что запертая дверь ведет в коридорчик соседской квартиры, где живут Баба Галя и Валентин Казимирович. Могучая рыжеволосая Баба Галя была с Кубани, а Валентин Казимирович оказался поляк. Порой из-за стенки неслись шум, крики и вой: старички дрались, как оголтелые, – и сухопарый мелкокалиберный Квази-мирович неизменно одолевал огромную, как скала, почти каменную скифскую Бабу Галю. Вчера она приходила к нам, жаловаться Любовь Андреевне на польского супостата, задрала кофту, показывая синяки на спине, и при резком повороте грудь – Баба Галя носила, по ее словам, 10-й размер – так колыхнулась, что я, опасаясь попасть под удар внушительной груши, отбежала в сторону. А детей у старичков не было, никаких, даже взрослых.

Дощатая уборная для жильцов стояла в стороне от финского дома, тропа к ней вела между тесно стоящими заборами: справа огород старичков, слева – лохматой Тамары Ивановны. За уборной тянулось косое утоптанное поле с раскидистой дуплистой старой грушей посредине. Поле окружали частные дома: Смагиных, Фокиных, Зубенко (Лёвка Зубенко, как обнаружилось, тоже был из нашего класса, одноклассники роились вокруг меня, точно осы). Из поля вытекали три дороги: две косых, углом, на углу – дом Сумбаевых, и одна довольно прямая, ведущая обратно в поселок, мы жили на ее краю. По сторонам диагональных дорог тоже стояли дома, правда, мои одноклассники в них не жили, только в самом низу, где проселок впадает в шоссе, на повороте, стоял дом учительницы географии Полины Михайловны Родионовой, два ее сына учились: Олег – на класс старше меня, а Васька – на класс младше. У Наты Фокиной имелись к тому же три разновозрастных брата. И вся эта орда, возвратившись из школы, раздобыв очередной мяч (предыдущий был проколот: гвозди торчали из заборов, окружавших косое поле, да и заостренные штакетины, точно пики, угрожали надутым мячам, и мощные пинки их дырявили, поэтому мячики вымогали у всех, вплоть до соседских малышей), – играла на косом поле в футбол. Мяч часто катился вниз до самого шоссе. На ворота, перегородив относительно прямую дорогу, ведущую в центр поселка, огольцы ставили кого-нибудь из девчонок, пытались сделать вратарем и меня, но я, опасаясь за очки, а больше за попадание разбитых мячом очочных стекол в глаза, оказалась никудышной вратарицей и была с презрением выкинута из команды.

Теперь – видать, мяч снова напоролся на какой-нибудь гвоздь в заборе – футболисты сидели кто под деревом, кто на дереве – и это не сулило ничего хорошего. Ходить в общественную уборную финского дома было подобно высадке десанта: пацаны, издали завидев посетителя кабинки, обстреливали уборную камнями, приветствуя футбольными воплями каждое попадание. В этот раз случилось то же самое… Воевать с мальчишечьей оравой за право оправиться было стыдно и смешно. Я пыталась освоить для этих целей овраг в ближайшем лесу, за шоссе, но стометровая пробежка порой оказывалась мне не по силам (скорее, не по времени). Понятно, я никогда не говорила об этом конфузе Любовь Андреевне (футболёры, как я заметила, игнорировали походы взрослых в кабинки, доставалось только мне да Нельке Булыгиной). Почему у жильцов, имевших огороженную землю, не стояли во дворах персональные уборные, остается тайной, закрытой на висячий замок.

По пути домой, после обстрела, я заглянула в сад старичков, там, в загородке с дощатым домиком, жили куры и петух с роскошным хвостом. Я уже собрала достаточное количество перьев кур, галок, соек, ворон, соколов, даже орлов (привет от Тани Буравлёвой!) – не хватало только темно-зеленого с бронзовым отливом пера из хвостового оперенья петуха. Я сбегала домой, схватила с полки на веранде остатки риса в бумажном кульке, вышла со двора, оглянулась – никого – и, открыв калитку, прокралась в загородку. Там я рассыпала по земле вкусный рис, и, пока куры клевали белое зерно, подобралась к ничего не подозревавшему петуху и, ухватив его за хвост – Петя вскококнул и заголосил, – выдрала приглянувшееся перо. Увы, не обошлось без скандала: когда я, как порядочная, накидывала на калитку петлю, откуда ни возьмись, появилась Баба Галя с хворостиной:

– Яйца воровать! Ах ты, лярва! Вот я матери-то скажу! Ну-ка покажь руки!

Я быстро сунула перо сзади за пояс юбки и предъявила пустые ладони, – правда, по-прежнему с письменами младшего бога.

– Нема! – удивилась соседка, роняя хворостину. – А ихто там лазил в курятнике? Не бачила? (Баба Галя часто смешно выражалась).

– Нет. Я никого не заметила.

Предусмотрительно остановившись завязать шнурки на ботинках, я дождалась, чтобы старушка показала спину, и заскочила в свой двор. Перья, чтоб Любовь Андреевна не докучала вопросами, я прятала за дверцей подполья, в найденной там же толстой, рыхлой и довольно скучной книге под названием «История КПСС». Подполье тянулось под домом, половина его принадлежала Булыгиным, половина – нам. Я избороздила свою часть вдоль и поперек – но ни сундуков, ни сокровищ в земле (конечно, в подозрительных местах я делала раскопы) не обнаружила. Впрочем, я не теряла надежды. Любовь Андреевна держала на полках картошку, капусту и лук. «История КПСС» с перьями между страницами, ставшая от птичьего оброка втрое толще, лежала за ящиком с картошкой.

Любовь Андреевна отправилась в клуб: она репетировала роль Тони в сцене из оперетты «Белая акация», вместе с завклубом и физиком Сомовым. Я достала перья, засыпав ими всю веранду. Широкая двойная резинка от трусов была давно припасена, как и канцелярские скрепки, и черные нитки с иголкой. Оставалось только укрепить перья: бронзово-зеленое, а также остальные хвостовые перья – посредине, крыльевые – с двух сторон от них. Я трудилась, не покладая рук, – и вот головной убор вождя готов! Конечно, перьев маловато, но – ничего: все равно вышло здорово! Зеркало подтвердило, что теперь я не я, а…

Внезапно дверь распахнулась – и на веранде показалась Галя Смагина: она поссорилась с Натой Фокиной, я еще в школе об этом узнала, яблоком раздора послужил красавчик Витька Шпилевой, подружки и сидели теперь не вместе, Ната со второгодницей, уже почти что девушкой Олей Лаптиновой, а Галя с Ирой Журковой со Злой Собаки (так называлось село ниже по шоссе).

Увидев меня в головном уборе вождя апачей, Смагина очень удивилась и… воскликнула:

– Ты что, Сажина – из Краснодара сбежала?!

– Почему именно из этого города? – спросила я, насторожившись: может, ей что-то известно… Ну, почему посторонний человек с такой точностью указывает место, откуда я прибыла?.. я же ничего не знаю.

Но дело было в другом… Оказалось, что «сбежать из Краснодара» значит «сбежать из психушки», ведь только в этом городе имелся сумасшедший дом, наверное, весьма вместительный, куда отправляли психов со всего юга…

Я не стала разочаровывать одноклассницу и подтвердила, что сбежала именно оттуда… На том мы и расстались. Я собиралась (после сражения, если выживу) отправиться к Тане Буравлёвой, которую не шокировали мои перья: у неё имелся второй комплект головного убора апачей. Правда, она поинтересовалась, как быть с тем, что индейцы сняли скальп с моего дедушки, а мы теперь тоже подались в индейцы, но я нашла, что ответить: то было племя команчей, которое, как всем известно, враждует с апачами.

И вот я нарядилась в серую куртку с желтой бахромой (срезала со штор), идущей по рукавам. Мы вместе с Таней пришивали бахрому, вернее она, будучи рукодельницей, пришила бахрому и к своей куртке, и к моей. Теперь я была готова! Нет, не совсем… Компактный кухонный нож, который я также прятала от посторонних глаз в подполье, – за голенище, вот теперь всё. Я, посмеиваясь, думала, что мой ножик имеет полное право называться финским, ведь он проживает в финском доме. Очень сложно оказалось передвигаться с финкой внутри резинового сапога, хоть я и сунула ее в носок, а сверху пристегнула резинкой к ноге. Ничего, идти недалече! Только бы они не отыскали мяч!

Мяч они не нашли – по-прежнему сидели под дикой грушей, резались в карты. Лёвка Зубенко забрался на дерево до самой развилки и, заглядывая с верхотурыв карты Мишки Фокина (Лёвка, видать, тоже Соколиный Глаз! впрочем, это было тайное имя Тани Буравлёвой, а она, разумеется, не потерпит второго Соколиного Глаза в округе), на пальцах показывал Олегу Родионову содержание Мишкиных карт.

Лучше встречаться с врагом один на один. А когда врагов – целая свора… Я прошагала мимо уборной и направилась к игрокам. Конечно, Джеков Гемлинов среди них не водилось, да я и не ждала от картежников-футболистов джентльменства.

Завидев меня, игроки уронили карты и замолчали; где-то далеко лаяла, подвывая, собака.

– Сажина, ты чего вырядилась? – прервав наконец молчание, крикнул с груши Зубенко и зачем-то потряс ветку. – Курица в перьях, во дура! – высказался Валентин Фокин.

– Пацаны, это же индейка, вы что, не видите? – воскликнул его брат Юрка. – Эй, индейка, чего надо?

– Индейцы своих женщин называют скво, – проговорила я назидательно, остановившись на подобающем расстоянии от дерева. – А индейка – это птица семейства фазаньих. Но вы, бледнолицые собаки, ошибаетесь: я и не скво, сегодня я вождь апачей и зовут меня Большое Ухо, ибо слух мой таков, что, приложив ухо к земле, я слышу топот коня за десяток километров, а еще я слышу будущее, из которого раздаются ваши крики о пощаде, недоноски!

– Ого-о-о! – заорал Мишка Фокин. – Ты чего растявкалась, сучка очкастая, а ну пошла отсюда, пока не схлопотала! Индейка в очках! – и он подскочил ко мне, занеся руку для удара.

– Да ладно, ребята, перестаньте! – попытался остановить намечавшееся побоище Олег Родионов, становясь между нами, а Васька, его брат, стал меня выталкивать:

– Давай двигай домой, Большое Ухо, пока не получила в ухо!

В этот момент я выхватила кухонную финку из голенища, стала в стойку и, размахнувшись, метнула. Пролетев между отпрянувшими Мишкой и Олегом, она вонзилась в ствол груши. Мальчишки во все глаза уставились на ножик.

– Охренеть! – подытожил сверху Зубенко и полез с дерева.

– Хук! Заметьте, не ху(…) – это словцо из вашего лексикона. Да, и в следующий раз буду метить в живую цель.

Подойдя к груше, я выдернула нож, сунула за голенище, и, поправив головной убор апачей (перья расшатались, надо укрепить), отправилась своим путем. Ежедневное метание ножа в лесном овраге за шоссе, куда я ходила не только по нужде, принесло свои плоды. В этом поселке, куда меня забросила судьба-индейка, приходилось отстаивать с ножом в руке возможность отправлять самые простые человеческие потребности.

Проходя мимо уборной, я ногой небрежно захлопнула распахнувшуюся дверь.