Читать книгу Книжная жизнь Лили Сажиной - Вероника Кунгурцева - Страница 4

Шел урок литературы, мы проходили «Капитанскую дочку», и я во всех поселковых мужиках тщетно пыталась обнаружить Вожатого; у меня не было заячьего тулупчика, но я могла бы подарить ему свою ушанку, если бы только он указал мне путь в прошлое. Правда, это был подарок Любовь Андреевне от физика Сомова, но она забраковала шапку и передарила мне.

«Налетели ветры злы-ы-е, да с восточной стороны-ы-ы и сорвали черну шапку с моей буйной головы», – раздавалось порой с мансарды, окно которой заполночь светилось над нашей верандой, это Тамара Ивановна вместе с дочерью Нинкой, когда к ним приходили друзья-выпивохи, голосили на всю округу, не давая людям уснуть, – и, кажется, эта песня тоже была про Вожатого.

Мои размышления прервала наша классная Луиза Андреевна, она без стука ворвалась на урок и вызвала Витьку Шпилевого:

– Витя, пойдем-ка, у меня для тебя неприятное известие…

Больше Витька в тот день на уроки не вернулся, не пришел и на следующий. А потом мы узнали, что у него умер отец: пошел на охоту, в поставленный им капкан попала лиса, она успела цапнуть человека, прежде чем он ее застрелил, у лисицы оказалось бешенство. Луиза Андреевна сказала, что мы должны идти на похороны, так принято – выразить соболезнования, все-таки отец одноклассника… Я никогда (во всяком случае, на моей короткой памяти) не была на похоронах, впрочем, я и на свадьбах не бывала.

И вот во вторник, отсидев первый урок, мы пошли к Шпилевым, они жили неподалеку от школы, в центре поселка, в предлинном двухэтажном здании (с полуподвальным прибавком с одной стороны, как полагается по горным стандартам). Дом тянулся вдоль грунтовой дороги, сверху косо впадавшей в шоссе, и оканчивался в трех шагах от площади, где разворачивались рейсовые автобусы, идущие в город; в этой части здания располагались магазины: первая дверь – продуктовый, вторая – промтоварный.

Мы постояли возле первого подъезда, где жили Шпилевые, чтоб не мешать в тесной квартире, а когда гроб вынесли, пристроились в хвост процессии. Вела нас Луиза Андреевна, которая жила во втором подъезде этого же дома. Идущие впереди бросали на дорогу головки белых зимовников. Все ребята старались не наступать на цветы, кроме Генки Загумённого. Он специально подбирал шаг так, чтобы зимовники попадали под подошву ботинка, иногда виляя всем телом или отталкивая того, кто мешал ему раздавить цветок. Луиза Андреевна несла букет покупных красных гвоздик (зимовники росли в лесу) – дорогие цветы она не ломала и на дорогу не бросала.

Витька с матерью, оба в черном, брели впритык к гробу, который несли мужики. Хмурая вдова пару раз обернулась на наш класс: мне показалось, в некотором недоумении.

Таня Буравлёва тихонько сказала:

– Хорошо, что Витька не взбесился…

– Ага, а то бы покусал нас – и все: кранты, бешеный класс, – усмехаясь, говорил Загумённый, – вот был бы подарочек районному отделу образования!

Но под строгим взглядом обернувшейся Луизы Андреевны замолк. Взрослые, которые перемешались с ребятишками, говорили, что надо было сжечь Шпилевого-то, а не хоронить: хоть он в гробу, вдруг родня застреленной лисы пожалует да раскопает могилу…

Мы прошли Злую Собаку, жители которой пытались переименовать село в Фиалку, но пока неудачно. Шоссе стало изгибаться, точно серая змея с продольной белой полосой посредине. В одном месте гора, похожая на грудь Бабы Гали, нависла над дорогой, с нее сыпались и сыпались мелкие дымчатые камушки, будто гора решила похоронить людскую дорогу.

Кладбище занимало соседний хребет, за селом Измай- ловка. Процессия растянулась на полкилометра, и пока мы дошли до приготовленной загодя ямы, гроб уже опустили и сказали положенные речи. Луиза Андреевна велела нам расходиться по домам. Но мы не пошли по домам, а принялись бродить среди могил бывших жителей. Таня сказала, что здесь теперь их домовины. Некоторые могилы были огорожены заборчиками – в точности как обычные дома, имелись даже столы с лавками: оказывается, живые в определенные дни приходили к мертвым, приносили угощенье. У многих ребят на кладбище лежала родня: покойник в земле, точно пуповина, привязывал живых к этой гористой местности.

На некоторых могилах мы увидели конфеты в блюдечках: карамель «Снежок», ириски «Золотой ключик» – верно, намек на вечный холод, на открытие тайной загробной дверцы, и на то, что зубы хозяевам могил теперь уж не придется пломбировать. А брать конфеты нельзя, говорила Таня, у которой тут лежал теткин муж, она уже бывала на кладбище и знала порядки. Конечно, грабить покойников нехорошо, но Генка Загумённый вошел в чью-то оградку и, недолго думая, угостился мертвенными конфетами.

– Раз уж мы здесь, – сказал он, засовывая сласти в карман. – На поминки-то нас не позвали. Мне бы мать ни за что не разрешила хоронить Витькиного отца, да и вообще ничьего папашу, хоть бешеного, хоть нет. Или мамашу. Вместо школы – на кладбище, хороша учеба, нечего сказать! Витькин батя был полюбовником Луизы, вот она и поперлась на похороны, и нас потащила… Одну-то ее тетька Светка Шпилевая быстро бы нагнала, а тут – ведет класс, вроде как мероприятие…

Мы слушали во все уши. Генка протянул и мне «Снежок», но я отстранилась, а Оля Лаптинова, выбежав из-за бетонного постамента, с вылинявшей фотографией и полустертыми годами жизни некой Вейкиной Клавдии Егоровны, схватила конфету, развернула – и в рот. Только хруст пошел.

Мы с Таней пробродили среди могил до сумерек, но ни индейцем Джо, ни каким-нибудь доктором тут и не пахло – никто не пытался выкопать свежий труп Витькиного отца для опытов, никто не размахивал гробовыми досками – тихо было на Измайловском кладбище. Эх!

А наутро нас завалило снегом. Таня Буравлёва утверждала, что это мертвяки постарались за то, что отняли их любимый «Снежок». Я не спорила: конечно, имея родню на кладбище, она была в полном праве высказывать любые мнения. Покойник дядя Толя Буравлёв был, как оказалось, мужем косоглазой школьной буфетчицы, которая, таким образом, приходилось Тане теткой, хоть и не пускала племянницу без очереди.

Волнистые вершины окружили потерявший все цвета, кроме фатального (белой фаты), поселок и взяли жителей в зимний плен: в том месте, где гора, похожая на грудь Бабы Гали, нависла над дорогой, асфальт треснул, шоссе частично обрушилось в пропасть, при этом расстояние между обрывом и горой стало таким узким, что ни одной машине не проехать, да и ходили с опаской: поскользнулся – и капут.

И – ура! Зимние каникулы мы уже отгуляли, но по воле мертвяков наступили зимние каникулы-2: нас распустили по домам, ведь ребята из нижних сел – Злая Собака, Измайловка – с риском для жизни должны были ходить на занятия по зауженной ледяной трассе (наверное, мертвяки из пропасти взывали: сюда, к нам, ученички!). И жители сел Семеновка и Калиновое озеро, жившие выше и дальше Центральной усадьбы (центр поселка назывался усадьбой, будто тут завелся тайный заповедник дворян, хотя… может, так оно и было), вполне могли руки-ноги переломать, спускаясь по ледяным склонам к месту учебы. Один калиновский пацан, Петька Гладких все ж таки сломал руку, правда, он катился с горы на санках.

Теперь мы все стали саночниками. Автобусы не ходили – и шоссе оказалось в полном нашем распоряжении. Если подняться на Калиново (по заснеженным кустистым обочинам, чтоб не навернуться раньше времени), то катиться по ледянке можно было до самых Родионовых (а то и дальше, если не боишься зова пропасти), километра полтора, все вниз, вниз, вниз.

У меня не было санок, я садилась то за спину Тани Буравлёвой, то перед ней. Впереди надо было натянуть веревку и управлять салазками, сворачивая на поворотах и стараясь не слететь с наезженного большака. Мы мчались по петле дороги, а для сокращения пешего пути в горе невесть когда были выбиты ступеньки… И вот я, потеряв управление, свернула влево на лестницу, она, укрытая снегом, так заледенела, что санки, подпрыгивая и виляя, точно дикий мустанг, все ж таки одолели препятствие и нас не сбросили; мы промчались до второй лестницы, самой длинной в мире, с широченными ступенями, тоже ледяными, и мимо Таниного финского дома, резко вниз, вниз… мустанг совсем взбесился, да еще сзади пристроилась здоровенная собака Бородавкиных (соседей Буравлёвых), норовя ухватить Таню за плечо, и мы так заорали, что, наверное, разбудили всех измайловских мертвяков. И вот он, проход-проезд между конторой и столовой: санки врезались в столб электропередачи и встали на дыбы, вывалив лихих ездоков в сугроб. А Найда, перескочив через упавших, в недоумении остановилась и трижды пролаяла, будто прокричала ура!

Наши бурные скачки на салазках по высочайшей лестнице мира видел Генка Загумённый. Опасаясь быть сбитым, он прижался спиной к стене конторы, а потом принялся дико хохотать, бил себя по бокам и вскрикивал: «Ай да пиратки! Карамба, карамба, карамба! Чтоб меня!», – и даже прошелся по снегу колесом, испугав овчарку Найду.

Вообще, пацанам во взятом в плен поселке было раздолье: они устраивали между собой перестрелки снежками, и зазевавшуюся девчонку тотчас забрасывали белыми круглыми гранатами, или, подкараулив, выскакивали из-за угла и совали снег за шиворот, или, повалив, натирали снегом лицо – это называлось «намылить». Мы с Таней, хотя целыми днями пропадали на улице, старались избегать мест скопления пацанов, особенно старших, которые просто зверствовали этой зимой.

Света не было, вечером мы сидели при свечах и играли в «дурака». Иногда Таня Буравлёва ночевала у нас, и тогда Любовь Андреевна пыталась заниматься с ней немецким языком, но Таня не поддавалась учению, тарабаря перед сном с раскладушки: «Внимание, внимание, говорит Германия: сегодня под мостом поймали Гитлера с хвостом».

А потом в магазине кончились продукты. Хлеба давно не было, у кого имелись запасы муки, пекли свой, Любовь Андреевна мукой не запаслась, я кормилась у Буравлёвых (школьная буфетчица все ж таки раздобрилась, отсыпала родне казенной муки), и с собой мне совали теплый, только из печи, хлебушек.

Однажды тетя Валя напекла пирогов с капустой, и мы их уминали за милую душу, сидя у широкого окна, выходившего на присыпанную снегом крышу конторы и далекие белые горы, стоявшие в карауле. Вдруг послышался гул и гром (не похоже на грозу, хотя она в горах случается и зимой) – мы переглянулись, накинули пальтишки и выбежали на воздух. Колька, младший Танин брат, за тщедушность прозванный Килькой, опередил нас, он тыкал пальцем в небо и орал:

– Вертолет, девки, вертолет к нам прилетел! Это и впрямь был всамделишный вертолет, он опустился на площади, где прежде разворачивались автобусы, и снежная пыль, которую он поднял, окутала железного ангела, будто он закрыл лицо белыми крыльями. Все ходячие жители Центральной усадьбы выбежали из своих домов и окружили небесного пришельца, стояли кто ближе, кто дальше; винт замер, и летчик выпрыгнул на землю. Оказалось, он привез хлеб, молоко, сахар – все необходимое. Сбегали за продавщицей тетей Дусей Славиной, которая, точно школьница на каникулах, сидела дома: нечего было продавать. Мужики помогли выгрузить продукты и отнести в магазин, он тотчас открылся. Мы с Таней, прибежав к вертолету первыми, ухватили с двух сторон деревянный лоток с хлебом и потащили к магазину. Килька пристроился сбоку. Но перед лестницей мужики перехватили хлебный лоток и понесли к распахнутой двери, в которой стояла веселая тетя Дуся в белом, как горный снег, халате, накинутом поверх пальто.

А потом вертолет взвился кверху, срывая остатки снежных покровов с площади, и мы принялись махать ему руками, шапками и платками, и махали до тех пор, пока доносился отголосок вертолетного гула.

Снег еще лежал, но дорогу расчистили, отремонтировали и пустили автобусы. Мы опять пошли в школу. Пионервожатая организовала игру «Зарница», наш класс сражался со старшими, там учились Мишка Фокин, Олег Родионов, Сергей Дьяконов (ближайший Танин сосед, он жил в бараке) – целая орава здоровенных мальчишек. Окна одной из комнат Буравлёвых выходили на их штаб, находившийся на пустыре. Они воткнули флаг (не красный, а клетчатый) на палке в снег, устроили вокруг снежный завал полутораметровой высоты и сидели внутри, охраняли флаг. И, кажется, потихоньку курили. Наш штаб был далеко, возле школы, одноклассники тоже воткнули палку с флажком (не красным, а желтым) в снег и караулили.

Мы с Таней подсмотрели из окна, что здоровяки оголодали и ушли обедать. На страже остались Сергей Дьяконов с Мишкой Фокиным и еще пара девчонок. Мы оделись потеплее, вышли на улицу и прогулочным шагом двинулись к вражескому штабу.

– А ну, дуйте отсюда, пока не прилетело! – крикнул из-за завала Мишка Фокин, нацелившись снежком.

– А мы не участвуем, чихаем потому что, – сказала Таня и доказательно чихнула. Я в удивлении уставилась на нее: на самом деле нас записали в игру, как всех. А Танька и говорит Дьяконову:

– Серега, пойдешь сегодня в кино? Называется «Еще раз про любовь»… Я бы пошла с тобой…

А надо сказать, что у нее дома, воспользовавшись тем, что все родные отсутствовали, мы навели, по словам Тани, марафет: намазали друг друга тети Валиной пудрой и про тушь для ресниц не забыли. И вот Сергей Дьяконов, увидев Таньку Буравлёву в новом свете – веснушек нет и глаза, обрамленные внезапно черными ресницами, сияют, точно голубые сапфиры, – покраснел, стал пожимать плечами и кивать:

– А чего ж, пошли, если тетя Шура Фокина пустит, – и покосился на Мишку, ведь это его мать была контролером в клубе и пускала на взрослый сеанс, кого хотела, а кого не хотела – не пускала.

Мишка, смеясь, стал говорить, что попросит мать, старшие девчонки, Нинка с Инной, включились в разговор, утверждая, что тетя Шура ни за какие коврижки не пустит Серегу с Буравлихой на взрослое кино. И все забыли о клетчатом флаге, переместившись в кружок обсуждавших кино-поход. Тогда я перевалилась через снежный завал (Мишка Фокин кинул на меня взгляд, но, видать, решил: раз эти не участвуют, то чего дергаться?), за спинами пробралась к флагу, выдернула палку из снега, флаг в карман, перевалилась обратно и – бегом прочь. Танька внезапно отскочила от киношного кавалера и тоже дала деру. За нами, конечно, погнались, вопя и матерясь. Но возле финского дома нас дожидался длинноногий Сева Ясинский, он схватил флаг и бегом в наш штаб. Уж Ясинского никому, – хоть здоровяку, хоть нет, – не догнать!

Наш класс победил, но Нина с Инной нажаловались пионервожатой, мол, нечестно: Сажина с Буравлёвой утверждали, что не участвуют в игре, мы им поверили, а они… Но вожатая, посмеиваясь, сказала, что это – военная хитрость, не надо было уши развешивать, а охранять флаг как положено. Подслушавшая беседу Натка Фокина стала обзывать старшеклассниц сексотками, я никогда не слышала такого слова и решила посмотреть в словаре, но в словаре его не было, тогда я поинтересовалась у Натки, откуда она его взяла, Натка сказала, что мать так говорит, а уж она знает, потому что… не важно, а то, что в словаре нет «сексотки», – так ведь и маты там не прописаны, а в воздухе носятся, да еще как часто употребляются. Я приняла ее ответ, тем более что по ситуации было понятно, что слово означает.

Мы с Таней дорого заплатили за свою военную хитрость. На следующий день большие пацаны подстерегли нас после уроков и так «намылили», что чуть не оттерли все веснушки.

Пару дней мы просидели дома с малиновыми щеками, и я подумала, что мертвяки опростоволосились (скорее, оскальпировались): ведь это Загумённый с Лаптиновой украли их любимый «Снежок», а расплачиваться пришлось нам с Таней. А Людка Бородавкина, которая училась в городе, с гордостью говорила, что там уже да-авно нет никакого снега: видимо, так далеко (до города было километров 15–20) влияние измайловских мертвяков не распространялось.