Читать книгу Небо на ниточке. Роман-дневник - Вета Ножкина - Страница 2

Поезд у меня с детства – в снах. Вдалеке сначала был. Проезжающий. Тороплюсь попасть в него. Но там, далеко, он мчится мимо, и чужой такой. Можно понять – опоздала. Всё равно тороплюсь, и одной рукой билет в кармане сжимаю. Вижу – из поезда выбрасывают какие-то большие белые, в рост человека, мешки… Просыпаюсь в холодном поту.

Позже, когда подростком была, – поезда в снах стали ближе… Вот уже насыпь, но крутая, и вагоны – мимо-мимо.

И вдруг, совсем недавно – раз! – в поезде оказалась. Сквозь сон почувствовала удивление: «Неужели успела?».

Но женщина подошла, вся в чёрном, лица не видно под платком:

– Выходи! – говорит, и выталкивает.

Кубарем качусь по какому-то деревянному настилу, похожему на те, что папа в детстве моём сколачивал – как тротуарчики перед домом, от грязи…

Таких снов за сорока семилетнюю жизнь пересчитать можно по пальцам. Они надолго оседают в памяти, как будто просят о чём-то, или предупреждают.

И – на! тебе, – уже в жизни – рак.

Больше поезда не снятся.

Теперь мысли-вопросы лежат в голове – неподъёмные, как рельсы: как это могло произойти? Почему со мной?

И сна нет, и спать невозможно: теперь вся жизнь словно поезд, ездит в воспоминаниях по кругу туда-сюда, туда-сюда. И будто вагоны, вопросы: «Почему сейчас? Неужели это конец?».

Серёжка – мой муж, как-то сказал, осторожно так, будто боясь градусник уронить:

– Ты бы записывала свои ощущения… вдруг кому-нибудь пригодятся…

Я-то понимала, что это он советует, чтобы меня занять чем-то, чтобы я не окуклилась, как он высказывается о домохозяйках, превратившихся в нечто. И я, где-то внутри себя, соглашаюсь. Но сколько раз садилась за записи, а всё не то. Как-то странно это – писать о себе, пытаясь найти «не зная что», превратившееся в три буквы. С этим невозможно ужиться. Хочется отбросить это, как будто ничего не было. Проснуться однажды и ощутить, что всё, что произошло – сон. Но это не грипп, который заканчивается через семь дней. Это не сон. И начинаешь мысленно прощупывать всё своё тело, прислушиваясь к каждому изменению внутри. А мозг, чтобы уйти от действительности, перепахивает прошлое, выискивая там точку отсчёта, будто можно что-то изменить… И одни ощущения, ощущения, и сослагательное наклонение – «вот это не так бы сделала, вот то». Видимо, эксперимент какого-то огромного механизма, где жизненные лабиринты, в которые попадаешь – для чего-то нужен. Может быть, для тебя, тебя, тебя… для детей моих и внуков, для тех, кто уже заболел, или тех, кто здравствует и может быть предупреждён, чего не надо делать, что можно было бы избежать…

Мысленно я стала постоянно разговаривать со своим прошлым. В него я совершаю бегство из настоящего, которое остановилось и движется, как в замедленной съёмке. Стою, рассматриваю всё вокруг и вижу – кто из моих друзей, или близких, уходя вперёд, оглянулся. Я стою, или медленно двигаюсь, и будто делаю шаг вперёд, но уже понимаю – далеко не уйти. Каждый метр прожитого, будто на ощупь подошвой чувствуется – галькой, песком, трухой, грязью, пылью и даже углями. И руками удержаться не за что – кругом только воздух, душный воздух воспоминаний.

Может быть, это и есть ад… А что же тогда такое «жизнь»?

Попробую эти ощущения в руках передать своим записям. Они разные – от прикосновения к разным событиям жизни. Это в руках. А душа, тело… Об этом – в первую очередь. Только не думай, что это бабское нытьё… Папа в ожидании появления меня, хотел, чтобы родился сын. Может, потому и испытания эти не как слабый пол выношу…

В описании того, что происходит, как будто оголяешься перед теми, кто, возможно, будет читать всё это. Но эта оголённость не куска провода, с которого содрана изоляция. Иная. Продолжаю чувствовать, что я в жизни, но и одновременно, где-то по-над ней, за пределами осязаемого. Взгляд будто через стекло: все там, а я здесь. И не понятно, кто за кем наблюдает, но, скорее, я за вами. Потому что у меня появилось свободное время для наблюдений. Всё, что заботило прежде – остановилось. Жизнь – в раме оконной. И моя галерея обладает этой единственной картиной. Я – наблюдатель. Вынужденно – наблюдатель. Что меня связывает с этой картиной – только воспоминания. Мне зябко от этого. Но не кожей. Кожа перестала быть чувствительной к прикосновениям, к холоду, боли. Это похоже на прилюдное раздевание. И нет ни стеснения, ни стыда.

Может, потому что и реальные раздевания уже стали совсем не такими, как были до мая две тысячи одиннадцатого года, когда на комиссии на инвалидность, снимая одежду, я вдруг поняла, что мне в здоровом состоянии это делать было стыдно. А теперь – после операций, химий, многочисленных узи, рентгенов, МРТ и других процедур этот процесс превратился в обыденность.

Я стою голая, с перечеркнувшим моё прошлое грубым красным швом через весь живот, как рисунок одной рельсы со шпалами… За столом, передо мной сидят несколько врачей, вперившись в меня изучающими взглядами. Я не о-щу-ща-ю ни-че-го. На меня смотрят несколько пар глаз. Что-то говорят. Что-то пишут. Я смотрю на них без капли стыда. А, может быть, это уже не я.