Читать книгу Небо на ниточке. Роман-дневник - Вета Ножкина - Страница 4

Договорились с Юлькой переписываться. Я предложила ей просто разговаривать. И, описывать то, что происходит. По желанию, конечно. Юлька встретила моё предложение забавным. И в игривой форме мы начали диалог.

«Я сама не поняла еще, наверное, что со мной. Ощущению серьезности проблемы сегодня восемнадцать дней, диагнозу – десять… Потом я расскажу тебе, как весь июнь ходила к лучшим врачам и никто не смог распознать страшную болячку, пока из меня не хлынула кровища до потолка. И знаешь – ведь у меня по-прежнему ничего не болит, хорошие анализы и отрицательное все, кроме гистологии…».

У меня сложилось ощущение, что Юлька заигрывает с болезнью. Она ещё не осознала, что произошло. Как будто это была простуда. Утром она бежала на работу. Именно «бежала», совмещая больницу и незаконченные проекты.

– У меня сегодня, представляешь, вышли около ста студентов, и мы разровняли бывшую мусорную площадку. Через неделю завезут саженцы, и мы посадим целую аллею дубов и грабов! Нет, ты только подумай, – была свалка, а будет аллея! – говорила она по телефону.

Юлька работала в городской мэрии руководителем социально-молодёжных проектов. Её энтузиазм заражал оптимизмом. Хотелось тоже соскочить, куда-то бежать, что-то делать хорошее и кричать всему миру:

– Оглянитесь! Вокруг так много можно сделать полезного! Успеть сделать…

Видя, что ей сейчас не до болезни, я восхищалась её работоспособностью и боялась утомить Юльку, как мне на тот момент казалось, глупыми расспросами и своим навязыванием. Я думала, что чем дольше человек находится в контакте с социумом, тем ему легче переносить любую болячку. И знала по себе: работа отвлекает, затягивает, и даже отстраняет от реальности.

В очередном письме я высказала своё опасение, и получила ответ от Юльки:

«Ты меня совсем не утомила, наоборот… У нас с тобой всё похоже и не похоже одновременно. И причины путаются со следствиями, и непонятно, что делать сначала, а что потом. У меня ничего не болит, представляешь?! А врачи говорят о чём-то страшном. Оно во мне – но мне не страшно, потому что я „это“ не ощущаю. Я лечу по жизни на бреющем… В последнее время жить было как-то очень трудно, но так здорово! Я нарадоваться не успевала, что всё, до чего дотягивалась, получалось, и не было душевных метаний, ведь в руках целый город – это такой драйв!».

Я заметила, что Юлька боится произносить это слово, а значит, не верит, что оно может касаться её. Я тоже и боялась, и не верила. Тогда, накануне случившегося, всё было каким-то особенно лёгким, доступным. Я даже думала – неужели, наконец-то, судьба повернулась ко мне лицом. Я закончила работу над диском с песенками для детей, над которым работала почти два года, записывая аранжировки, голос, делая оформление. Одна из рекламных компаний сама предложила сделать мне представление диска. Как-то совершенно без напряжения прошла регистрация диска в министерстве юстиции. И на двадцать восьмое ноября две тысячи десятого года назначили презентацию. Распечатали афиши, лифлеты, тираж сделали. И даже уже за эти песенки взялись три школы, где дети начали разучивать их. А ещё, к тому времени, я слегка изменила имидж, рассуждала так: «Всё-таки следует выходить к детям, и моя мальчишеская стрижка, стиль которой не меняла с юношеских лет, была немного неуместна». Решение стать блондинкой мои друзья и близкие оценили.

А ещё я немного похудела, и все вокруг сыпали комплементы:

– Как ты классно выглядишь!..

– У тебя, наверное, что-то изменилось в жизни?!…

Но, в то же время, наплывали мысли, которые я отгоняла, но они оседали крепко, и назойливо уводили в депрессию. Я связывала это с творческой усталостью, с головным болями, которые преследовали меня уже очень давно…

Вечерами я чувствовала лёгкое подтрясывание и озноб. Серёжка, видя меня, кутающуюся в плед, удивлялся:

– Как ты можешь мёрзнуть?! Жара такая…

– Да, опять, наверное, кто-то чихнул на меня, – шутила я, видя на градуснике незначительное повышение температуры.

Но это состояние хронической простуды длилось и длилось. Сергей начал подтрунивать по этому поводу:

– Бедной Аннушке – все камушки…

Чувствовала, что мне просто надо отдохнуть и была уверена – вот, пройдёт презентация, и наступит новый жизненный этап…

Ещё какое-то ощущение страха от тревожных снов, от надвигающейся зимы, которую я всегда переживала с поникшим настроением. Тут Серёжка придумал – как можно отгородиться от зимней депрессии:

– Завтра двадцать третье декабря, ура, перезимовали!

– Где ж, перезимовали-то, зима ещё только началась?…

– Нее-ет! Пе-ре-зи-мо-ва-ли! Ночь на убыль пошла, значит, и весна скоро…

– Ну, скажешь тоже! В феврале ещё морозы ударят…

– Ну, это морозы, а день уже всё равно длиннее ночи стал!

Но я всё чаще ловила себя на том, что назойливо крутятся мысли о смысле жизни, о бренности её, о нелепостях и даже о никчёмности существования… Что это было? Уныние? Если это оно, и я понимаю, что это грех, но не знаю, что делать, ведь не могу же я искусственно, насильно для себя, не замечать то, что идёт на уровне физического угнетения. И в голове при этом постоянно стучало:

– Я устала… как я устала…

Вот и Юлька написала об этом:

«…где-то с января начал накрывать периодами метафизический ужас, но я гнала прочь дурные мысли и была непоколебимо уверена, что все хорошее – впереди. А потом вот это, очень быстро и неожиданно».

Мысли путались, не давали покоя. Они навязчиво требовали спешить, быстрее заканчивать начатое. Я совсем мало спала – в сутки часа четыре, а то и три. Укладываясь спать, Серёжка, уже видевший седьмой, а то и десятый сон, просыпался и находил в себе силы, шутя, спросить:

– Где была?

– Спи уже…

– Скажи, с кем сегодня была? – с закрытыми глазами, монотонно, но назидательно требовал ответа муж, – Что-то новенькое написала?

– …Спи уже… я тебе на ящик выслала.

И долго ещё ворочалась, прокручивая в голове сценарии одного, другого, третьего дела… А работы невпроворот. Хотя… Это я считала, что выполняю работу, на самом деле, это больше походило на мои придумки. Параллельно с подготовкой своего диска, я записывала кому-то диски, проводила уроки гитары и фортепиано, вела концертные программы для авторов… И всё думала – почему всё это я не умею выстроить так, чтобы это приносило доход, а не нервозность от того, что всё заработанное на уроках плюс Серёжкина зарплата, шло на наши остальные проекты, которые были, как прорва, и требовали ещё больших вложений, а отдачи не сулили никакой.

…Ещё в 2002 году, когда переехала жить в Алма-Ату, я была счастлива от только что случившегося замужества. Мне не хотелось заниматься тем, что я оставила там, в другом городе. А оставила я Театр песни, бардовской песни. Театр был организован мною в конце девяностых. Теперь уже понимаю, что и это была моя прихоть. Спустя много лет, понимаю, что это был «полный назад» – от профессионализма в самодеятельность. И всё ради того, чтобы ради любопытства разобраться в том, что называется бардовской песней. Я писала песни с юношеских лет, и верила, что через них могу рассказать человечеству очень много важных вещей. Меня часто спрашивали:

– А кому ты пишешь?

– Человечеству пишу, людям – разным, и нет у меня конкретного Васи, Пети, Люси. Всем хочу рассказать, что я понимаю под добром и злом, что такое красота, и что такое честность.

– Никто так не пишет! – возмущался мой педагог по вокалу, – Надо писать кому-то конкретному…

Что поделаешь, не было у меня этого конкретного субъекта, которому я могла бы рассказать, как «когда-нибудь я выучу урок, и научусь быть доброй, и губами твоими мне расскажет Бог, что станет с музыкой и нами…»

Так сложилось, что я родилась в государстве не того языка, на котором были мои песни. Здесь, в центре иностранной азиатской географии к песне сложено праздное отношение. Она – прежде всего, нужна людям для развлечения. Никому не нужны были песенные разглагольствования на тему «что такое хорошо, и что такое плохо». В традициях нашего края заложено, что песня совместима только с отдыхом. Но моё понимание песни не укладывалось в это. Во мне музыка жила с детства. Она была необходимостью. Сродни воздуху. Подобно рассказу, разговору о смысле жизни, обдуманному монологу, которым я хотела бы делиться с людьми, чтобы строить гармоничный круг отношений, где в равных долях эстетика и реалии, история нашего мира и истина. Я искала соратников. И, получается, пыталась навязать людям собственные смыслы и смыслы тех авторов, кого уважала за их образ жизни и, как следствие, за образ мысли – в песнях, в поэзии, в слове. Но об этом позже, а пока…

Юльке всё никак не делали операцию. Шли дни, и волнение Марины было понятным:

– Как думаешь, почему ей оттягивают операцию? – мучила она меня этим вопросом.

Зная подробности того, какие процедуры делали Юльке, у меня внутри засел какой-то панический страх, о котором я не могла сказать Марине, а уж Юльке тем более. Марина всегда видела меня радостной и даже немного беззаботной, в том числе и в период операций, химий – я не давала повода своим друзьям замечать мои проблемы. И только Серёжка был свидетелем того, как рассыпается мой организм.

К нам в палату положили молодую женщину – Вику, которая с нами неохотно вступала в диалог, больше отмалчивалась, подолгу разговаривала по телефону. Её тон выдавал в ней начальницу, дающую распоряжения налево и направо. И вовсе не стыковались её мягкие интонации в беседах с нами, и жёсткая позиция с сослуживцами.

Ей тоже, как и Юльке, оттягивали операцию. Мы – я и соседка по кровати Лена, уже прооперированные, перекидывались мнениями:

– Может, она не заплатила?

Этот вопрос вставал у всех, несмотря на то, что онкология в госучреждении считается бесплатной. Когда мне на бумажке написали цифру «600», я даже не сразу поняла – о чём это… Но в палате меня «просветили»:

– Не заплатишь, не будут делать. Под разными предлогами – просто не будут, и всё. Вон, Людмила из четвёртой палаты – пенсионерка, говорит – не буду платить, так ей и не делают, и уже к выписке готовят.

Никто не смел задаваться вопросом – «за что приходится платить?». Серёжка, мой Серёжка – радетель справедливого подхода и всегда щепетильный в отношении всяческих проплат, тут спасовал. Не объясняя ничего, он просто принёс нужную сумму.

Наверное, многие родственники, кого коснулась эта беда, так же молча делают то же самое, потому что это соломинка, потому что этого боятся все, потому что не заплатишь – не сделают.

У Вики был другой случай. Её анализ по гистологии принесли на седьмой день, первоначальный диагноз «миома» не подтвердился, и был вынесен приговор «аденокарцинома, четвёртая стадия».

Молодая, не рожавшая Вика, опустевшими глазами смотрела куда-то сквозь нас, раскачиваясь из стороны в сторону, и всё повторяла:

– Я ж ребёночка хотела… А если всё вырежут – как же ребёночка-то…

Это и стояло перед глазами, когда Марина терзала меня своим вопросом. Юлька написала:

«Сижу в этой больнице, и жду операции, которой ужасно боюсь, а ее переносят, потому что мои начальники поставили на уши всех, и меня обследуют всеми возможными способами, и выясняются какие-то новые подробности, которых у всех в организме достаточно. И уже началось какое-то воспаление, которое вроде тоже отрицательное – но я же уже знаю, что все может быть!… А ещё что-то там в кости нашли, завтра скажут что именно, а я сижу и все силы уходят на то, чтобы не покрываться холодным потом при каждом новом ощущении внутри, и не думать о том, о чем невозможно не думать в такой ситуации».

Юльке назначили химию – с целью «собрать опухоль». Интоксикация от платиновой химии высокая, и после этой процедуры ты не ощущаешь себя человеком разумным. Ты – камень, овощ, гейзер, ртуть. Ты лежишь только на боку, потому что в любой момент может из тебя хлынуть жёлтая жидкость, а если её нет – потому что уже совсем пусто внутри, и ничего из еды не лезет, то выходит воздух из всех отверстий… Ты – в лучшем случае сидишь около унитаза, прислонясь к прохладной кафельной плитке лбом. Ты теперь знаешь, где у тебя печень, потому что она в тебе распирает, бунтует и не хочет принимать что-либо подобное…