Читать книгу Опыт периодизации социальной истории - Виктор Александрович Бобров - Страница 12

Предисловие

Обычно автора волне исчерпывающе представляет само его сочинение, но история открытия, положенного в основу «Структурной периодизации», составит для читателя не меньший интерес, ибо история всякого открытия – это связь с современностью.

Свое открытие А. Учитель сделал в сентябре 1970 г. в советском лагере для политических заключенных в Мордовии. Одно это обстоятельство требует объяснить читателю, что же собственно общего между научным трудом Учителя и тем политическим преступлением, за которое он был осужден в нашей стране. Кроме того, сама жизненная ситуация, в которую попал автор, в значительной мере определила путь его научного поиска, поэтому обрисовка этой ситуации представляется совершенно необходимой.

В лагере захолустного мордовского села Барашево мы встретились с Учителем в один из теплых солнечных дней короткого лета 1970 г. А впервые я увидел его в зале судебного заседания Саратовского областного суда, куда он был конвоирован для дачи показаний на нашем процессе. К тому времени Учитель уже был осужден в Петрозаводске к четырем годам лагерей строгого режима. В Петрозаводске он учился на филологическом факультете университета и к нашей организации имел весьма отдаленное отношение. В Саратове же на скамье подсудимых было шесть человек – членов одной нелегальной неомарксистской организации.

Когда Учителя допрашивал судья Теплов В. А., подогретый чувством «особой политической ответственности» за этот процесс, Александр отвечал на его вопросы тихо и нехотя. Его маленькая фигурка, терявшаяся между двух солдат-конвоиров, его мальчишеский возраст и тихий голос, породили у меня тогда странное и тогда еще непонятное ощущение.

Нет, – это не ощущение нелепости происходящего. У меня само противостояние нашей маленькой группы многочисленным стражам коммунистического порядка никаких недоумений не вызывало. Мы являлись двумя противоположностями одного качества. Все вместе и каждый в отдельности мы оставались связанными с обществом тысячами нитей, что допускало любую форму компромисса, примирения или союза.

Нас обвиняли – мы тут же признавали себя виновными. Нас судили – мы тут же каялись. Нам вполне обоснованно не верили, ибо каялись мы наполовину искренне, наполовину лживо. Конечно, на деле все было не так буквально, но все мы, кто-то раньше, а кто-то позже, сложили свое идейное оружие. Мы и до ареста чувствовали его слабость, а когда нас взяли, каждый сразу обнаружил, что им невозможно защищаться. Уловив нашу идейную слабость, чекисты пробовали нас стыдить, но быстро поняли, что в дискуссию они вступают тоже с негодными средствами. Тогда дискуссии оставили и принялись отмерять каждому меру его вины: мы с чувством неловкости за то, что выступили с неполноценным оружием, они – с чувством исполненного служебного долга. Тень теоретической недосказанности в сознании чекистов быстро угасла, ибо вопросы теории не входят в их компетенцию. Что же касалось лживой половины нашего раскаяния, то она держалась, с одной стороны, на интуитивном убеждении, что все равно в системе что-то надо менять, а с другой стороны, на нашей идейной неуязвимости с позиций официальной идеологии.

Такое состояние наших отношений с государственным аппаратом вовсе не делало нас чужими, взаимоисключающими элементами. К нам относились как к своим, хотя и наказывали предельно жестоко. Но вот Учитель производил другое впечатление. Он был чужаком. Это я понял позднее. Он был чужаком в нашей организации и в нашей стране. Если мы имели с советским обществом идеологическое единство, с той лишь особенностью, что мы были «протестантами» в марксизме и все новые явления общественной жизни, преломляясь в нашем сознании через призму узко-идеологического мышления, совершенно естественно порождали сектантское отклонение от официальной идеологии, то вот Учитель марксистом никогда не был.

Его представления о марксизме до лагеря ограничивались работой Энгельса «Происхождение семьи, частной собственности и государства» и работой идеолога нашего сектантского вероучения «Закат капитала». Последняя была написана в Рязани и напечатана нелегально в 1967 г. под псевдонимом Л. Борин.

Теоретические основы нашего вероучения, имея троцкистские идейные истоки, формулировались на донаучном уровне и сводились к антисоветской концепции государственного капитализма в СССР, а практическая деятельность рязанского проповедника была направлена на создание по всей стране марксистских сектантских групп, призванных основать новую партию, способную возглавить «грядущее пролетарское движение». Надо заметить, что идеологическое единство в таких марксистских группах наблюдалось только в период изучения новой теории, когда же речь заходила о практических шагах, то начинался безудержный «разброд и шатания».

В идеологическом плане для нас характерно было и то, что все мы вовлекались в сферу сектантского мышления путем раскрытия пропагандистом отсутствия логики в официальной идеологии и, прежде всего, в вопросе о методологической основе марксизма – экономическом детерминизме. А новая концепция восстанавливала логическую связь путем отрицания социализма в СССР, утверждая буквально следующее: если «государственный капитализм» называет себя «социализмом» – не верь ему. Для этого в «Закате капитала» был использован простой формально-логический довод: «Если сумасшедший называет себя Юлием Цезарем, то это вовсе не значит, что Юлий Цезарь был сумасшедшим». Таким образом, Л. Борин спасал идеал социализма от грехов его современного бытия.

Как всякая религия, наша вера опиралась на три априорных догмата, причем, двум из них автор «Заката капитала» обязан всей системе советского воспитания, заложившей их в наше сознание:

Первое – это принятие, как бесспорного, вывода Маркса о том, что на смену капитализму неизбежно придет социализм;

Второе – это убеждение, что только пролетариат – та революционная сила, которая низвергнет капитализм. Ну а третье положение уходит своими корнями в еще господствующий повсеместно уровень неопределенности категорий, которыми оперирует обществознание. Это порождает всеобщую (и на Западе тоже) невзыскательность к тем признакам, которыми разные авторы определяют ступени общественного развития. По этой причине, третье априорное положение нашего вероучения – это, и раньше имевшее место в истории социальных движений, наивное убеждение, что уровень общественного развития уже достаточен для идеального социального строя и надо только сломать устаревший политический аппарат.

Так вот, Учитель не успел до знакомства с «Закатом капитала» впитать в себя первые два догмата, а с третьим столкнулся, имея более широкие научные представления, чем члены нашей секты. Он в свои девятнадцать лет, обладал хорошими филологическими и глубокими историческими знаниями, был знаком с первыми очень ценными опытами структурных исследований, и сознание его было совершенно свободно от идеологического мышления. Единственное его политическое убеждение в тот период состояло в требовании свободы информации. Он вовсе не хотел свергать или подрывать существующий в СССР общественный строй. Просто он услыхал от Олега Сенина (руководителя саратовской группы) систему необычных представлений. Сенин сказал ему, что может дать для чтения соответствующую литературу, но при условии, что Учитель поищет каналы для ее передачи за границу. Это условие отвечало политическому убеждению Учителя, и он согласился с предложением Сенина. Так судьба свела его с марксистами.

Но не успел Учитель, подобно нам, усвоить работу Л. Борина «Закат капитала», как его арестовали, потаскали по судам, помотали по пересылкам и забросили в мордовский лагерь, где он познакомился с занятными взглядами и убеждениями его обитателей.

Быстрое знакомство Учителя с разнообразными оппозиционными взглядами на современное состояние советского общества и его историю избавило Учителя от оков сектантского мышления, очень характерного для большинства таких диссидентов, как мы. Для Учителя лагерная информация была абсолютно равнозначна той информации, которую он получил из «Заката капитала». Он воспринимал ее как посторонний наблюдатель, а в лагере чувствовал себя не политическим заключенным, а случайным посетителем. И, если мое сектантское восприятие лагерного инакомыслия определило мою политическую позицию и мое лагерное поведение, то Учитель совершенно никакой политической позиции не занимал, его поведение было в высшей степени индивидуальным, и в лагере он оставался личностью исключительной.

Когда его перевели из семнадцатого лагеря к нам на «тройку», где содержался я и наш товарищ по группе Дмитрий Куликов, мы встретили Учителя, как своего, но с первых же разговоров выяснилось невероятное обстоятельство: по своим воззрениям мы не могли попасть под одни знамена. Учитель не имел никакого понятия о марксизме, а на «Закат капитала» смотрел не как на программную работу «движения», а как на частную точку зрения. Мы посмеялись над этим забавным положением, отметив, что лагерная присказка «кого только ЧК не наловит!» имеет к нам самое непосредственное отношение.

В то лето, когда мы встретились с Учителем в Мордовии после долгих и душных месяцев камерного содержания в тюрьмах, я был озабочен поиском причин слабости и несостоятельности нашего сектантского направления. Поэтому первые беседы с Учителем о «Закате капитала» превратили эту работу в отправную точку научного поиска. Для нас «Закат капитала» поставил под сомнение вопрос о формационной принадлежности социально-политического строя в Советском Союзе. А мы, отметив несостоятельность массы признаков, которые легко интерпретируются, и за социализм, и против него, стали искать более надежный критерий, способный измерить нынешнюю ступень общественного развития и соотнести ее с другими уровнями исторического процесса. В конечном счете, вопрос принял более четкую форму: каков бесспорный критерий периодизации социальной истории, в каких единицах измерять исторический процесс?

Такая простая цепь вопросов выстроилась в нашем сознании только в лагере и только благодаря двум обстоятельствам:

1) что Учитель знал о той степени научной строгости, которую несет структурализм в гуманитарные науки,

2) что общение с марксистами сделало более серьезным отношение Учителя к научному наследию Маркса.

Позднее, когда мы познакомились со всей советской литературой по данному вопросу, оказалось, что в ней проблема формулируется почти таким же образом, за исключением отправной точки, ибо для советской официальной науки немыслимо сомнение в реальном существовании социализма в СССР.

По этой причине, в проблемной литературе, наиболее энергичные попытки решить вопросы периодизации социальной истории ограничиваются «докапиталистическими обществами», что само по себе исключает возможность решения проблемы, ибо сужает поле исследования до уровня, который значительно ниже того, где находился Маркс, пытаясь решить ту же проблему. Маркс, как известно, искал критерий периодизации истории на всем обозримом отрезке времени: от возникновения общества, вплоть до им же экстраполированного коммунизма.

Однако дело не столько в существовании в СССР «безопасной» для творческих поисков зоны «докапиталистических» исследований (иначе, проблема была бы решена на Западе), сколько в одинаково неудовлетворительном, хотя и диаметрально противоположном отношении к марксизму в двух мировых социально-политических системах.

В социалистических странах марксизм не то что переоценивают, переоценить его трудно, он вопреки партийным установкам о «творческом развитии», превратился в откровение нечеловеческого порядка. Всякие социальные исследования в русле марксизма, даже те, которые проводятся по заданию партии, свелись к схоластическому манипулированию наследием классиков марксизма. В результате, марксизм, как направление научно-исследовательской работы, совершенно не развивается. Похоже, что официальное советское обществознание вообще не берет на себя смелость решать проблемы. Ему гораздо выгоднее «поднимать» их и «ставить», воздвигая из актуальных проблем глухой забор, ограждающий покой схоластического болота.