Читать книгу Судьбы суровый матерьял… - Виктор Брюховецкий - Страница 24

Кувыркалась весна. Слякоть била под ноги.

Пахло прелой листвою в кустах и логах.

Рвался лед на реке, размесило дороги,

И угрюмо торчали грачи на стогах.

Голубая страна! Ни конца и ни края!

Даль подернута дымкою, утром – туман,

И тоскует земля о тепле каравая,

Свищет ветер над полем, ломая бурьян.

Я проверю гужи, я поправлю постромки,

Среди всей чехарды я увижу свое…

Пусть кромсает река голубые обломки,

Пусть грачи продолжают свое бытие.

И река, и стога, и грачи – это нужно!

И под клекот весны, ничего не тая,

Оживает во мне боевое оружье —

Это память моя, это память моя…

Засунутый в яловые сапоги,

Дед Лытнев с накидкой[2] стоит у реки.

Цыганская трубка…

Дед шамкает ртом:

– А, ну-ка, здесь язь… – И с обрыва навскидку

В клубящийся омут бросает накидку

И топит ее, прижимая шестом…

Дед – память моя!

Я хожу рядом с ним.

Весна! Половодье – сестрица разрухи.

Я сумку ношу, в ней пузатый налим,

Сорога, подъязок, четок медовухи…

Оставлены улица, школа, друзья.

Язя бы поймать.

Жалко, нету язя.

Стремниной проходит и кружится лед —

То чистый и белый, то с сенной трухою…

Чирки налетели, дед выстрелил влет —

Застыл свистунок и упал на сухое.

Я трогаю птицу, я вижу впервые

Прекрасные перья ее маховые.

Дед трубкою молча дымит в стороне…

И больно, и горько, и радостно мне:

Я чувствую жизнь, я ее принимаю,

Хотя и не всё до конца понимаю.

А кровь, что сквозь перья сочится, сверкая,

Наверно, соленая, как и людская.

Под гомон гусей, что летели стадами,

Шуршала река ноздреватыми льдами…

Плывем в челноке. Душегубка-челнок!

Я верую в деда, как в господа Бога.

На дне челнока шевелится сорога,

В руках у меня еще теплый чирок.

Дорога неблизкая. Через стремнину

Дед правит на мыс, на сухую осину,

И ловко, по самому краю беды,

Проводит челнок сквозь шуршащие льды…

Обветрены губы, обветрены лица…

Обидно за деда, обидно за птицу —

За то, что убили, за то, что – весною…

Зачем не пришлось ей лететь стороною,

За поймой, за лесом, за дальнею далью.

И первая радость покрыта печалью.

Ну, кто мне на это расскажет-ответит?

А солнце скаженное светит и светит.

Мы на костре уху варили

И молча слушали вдвоем,

Как в небе гуси говорили

На диком языке своем.

То очень громко, то невнятно,

То так тревожно, хоть кричи.

И нам была она понятна,

Их речь гортанная в ночи.

Что Север!

Голоден, простужен,

Ветрами низкими продут.

Зачем им этот Север нужен

И как они его найдут?

Мы сидим у костра. Мы огонь шевелим.

Стонет птица, полощет коренья ондатра.

Дед роняет слова, что ни слово – то вкусно.

Он не скажет: посолим уху – посолим.

Прошлогодний тростник нам заменит постель.

Мы перины взобьем и тела успокоим,

И безрыбную речку не зло поругаем…

Пиренеи уже перешел коростель!

И по краешку Франции, прячась в траве,

Примеряя к лодыжке «сапог итальянский»,

Он бежит и бежит. Я читал это в книжке!

Сколько за ночь осилит – версту или две!

И не сплю я…

Прохлада мне веки смежит,

Потону в черном небе, как в омуте черном.

Дед потонет со мной, он меня не оставит.

Нам-то что, мы-то спим…

Коростель всё бежит!

Я за лугом слежу, я томиться устал.

Гибралтар – Пиренеи – Саратов – Алтай!..

И когда на лугу стали травы в колено,

Коростель разодрал над рекою полено!

Прибежал! Прилетел! Сумасшедшая птица!

Как же надо стремиться, чтоб с курса не сбиться!

Через тысячи рек, через сотни лугов.

Ах, как мало друзей! Ах, как много врагов!

И опять я не сплю! Мне опять не до сна.

Коростель за рекою – напротив окна!

И притом не один. Как сойдутся они,

Как потянут смычками, попробуй, усни.

…Соль в горсти. Лук в лугу. Рви, да в руку макай…

Стонет чибис и падает прямо под ноги.

Три пятнистых яйца возле самой дороги.

Востроносые! Просто хоть в землю втыкай!

Я беру их, смотрю, возвращаю гнезду —

Слыша чибиса, слушаю детскую душу —

Что ты плачешь, чудак, я гнездо не порушу,

Я пришел не за тем. Я за луком иду!

И идти – километров, наверное, семь…

В Панюшовском Кругу лук растет «пятаками».

И хожу я по Кругу, согнувшись, кругами,

Рву, макаю и ем… Одурею совсем! —

Станет горько во рту, станет горько в мозгах.

Сколько топать назад! а еще мне – уроки…

Я домой возвращаюсь, и слышат сороки,

Как болтаются ноги мои в сапогах.

От начала весны не бывали сухи —

Всё вода и вода… А училка велела

Про Савраску учить. Вот бездарное дело.

Кто их пишет, проклятые эти стихи?