Читать книгу Бомба в голове - Виктор Голубев - Страница 6

Уже неделю Виталий жил в каком-то напряжении, всё это время его не покидало ощущение, что он прикоснулся к тайне никак не меньше чем вселенского масштаба. Чем бы он ни интересовался в связи с последними событиями, везде обнаруживались некие странности, которые при должном рассмотрении, наверное, могли бы вывести на нужный след. Однако по прошествии некоторого времени выяснялось, что вскрытые факты ничем необычным на самом деле не отличаются и наделять их подозрительными свойствами способно лишь сильно развитое воображение. Дело только запутывалось ещё сильнее.

По возвращении из клиники он в первую очередь внимательно просмотрел переданную ему вдовой друга тетрадь. Это были рабочие записи и наброски мыслей, сделанные, скорее всего, незадолго до трагедии. Текст изобиловал тяжёлыми, непонятными простому обывателю терминами. Судя по выводам в конце тетради, как понял Виталий, результаты проведённых экспериментов не подтверждали первоначально выдвинутую гипотезу. При этом говорилось о несовпадении каких-то факторов, служащих исходным условием для анализа, и было указано на необходимость проведения повторных исследований уже более конкретной направленности.

Сделанные от руки рисунки вообще походили на загадочные схемы из эпохи древних цивилизаций. Хаотично разбросанные по листу маркированные кружки, чёрточки, волнистые линии составляли, очевидно, суть передаваемой информации. Местами они объединялись рамкой в группы, причём группы пересекались и входили одна в другую. Единственным указанием на существование между знаками каких-то связей являлись перемежающиеся в беспорядке стрелки, то ли обозначающие причины и следствия, то ли указывающие на вставку в нужное место дополнительных пояснений. Словом, понять что-либо в этих зарисовках непосвящённому человеку было невозможно.

Виталий несколько раз перелистал тетрадь, но прийти к определённым выводам по поводу дальнейших своих действий так и не смог. Вопрос был в том, кому стоит отдать черновики друга. Если в них скрыта важная информация, то не всякому, наверное, можно было её доверить. Сомнения возникли в тот момент, когда Виталий неожиданно наткнулся внизу одной из страниц на короткую приписку мелким почерком:

«Не показывать Канетелину, если А1 —> Х. Это страшный человек».

«Странная запись, – подумал Виталий. – Что это? Напоминание самому себе? Будто они с Канетелиным встречались настолько редко, что можно было забыть, какой он страшный».

Возможно, ремарка имела смысл, если Олег сам намеревался показать кому-то свои записи, сделав пометку в самом важном месте изложения, чтобы именно в этот момент акцентировать внимание читателя на своём отношении к руководителю группы. И тогда это тот человек, который, по крайней мере, сможет понять, что такое «А1» и «Х» и какая между ними достижима связь. А если такой связи не существует, то, стало быть, и Канетелину можно знать обо всём, что тут изложено, не опасаясь какой-либо с его стороны нежелательной реакции.

Очень странно. По крайней мере несколько вопросов после прочтения данной сноски встали перед Виталием в полный свой рост, и первый из них заключался в том, зачем вообще здесь понадобилось кого-то предупреждать. В век развитых коммуникаций ничего не стоит донести своё мнение до другого иным, более простым способом: позвонив ему или отправив сообщение по электронной почте. Но делиться опасениями на полях тетради, да ещё, судя по всему, с привязкой их к результатам рабочих исследований, выглядело не просто странно, но даже подозрительно. Выходит, мнимый адресат, для которого предназначались пояснения, не достаточно хорошо знает Канетелина, но прекрасно осведомлён о деталях работ, проводимых его группой. Если отбросить внешние связи Олега, попахивающие в данном случае преступлением, во что Виталий ни за что не хотел верить, речь может идти только о сотруднике их центра из верхнего руководящего звена. Тогда и конкретика в описании физических процессов, и ссылки на неполную причастность к ним Канетелина вполне оправданы и лишь отводят Олегу Белевскому особую, не совсем пока ясную роль.

Но, пожалуй, точнее обнаруженная ремарка говорила о другом. Похоже, отношения в их коллективе были действительно далеко не радужными. Виталий вспомнил, что пару раз Олег вроде бы упоминал о неких сложностях на работе, но тогда он не придал его словам большого значения, посчитав, что друг говорит об обычных трениях, коих в любой группе дерзких и талантливых людей всегда предостаточно. Вряд ли Виталий мог реально ему помочь, даже если бы вник в суть проблемы.

Очевидно, его друг надеялся на поддержку другого человека, более компетентного в данных вопросах, и из пометки следовало, что Олег, по крайней мере, доверял этому третьему лицу.

На всякий случай Виталий сделал копию с тетради и решил отдать её директору исследовательского центра. Он позвонил ему на работу, фактически напросившись на встречу. Во время разговора по телефону у Виталия возникло ощущение, что, заинтересовавшись записями, тем не менее видеться с журналистом тот большого желания не испытывал: для него лучше было бы получить тетрадь через секретаря. Но Виталий настоял на своём.

Как и в первый раз, директор исследовательского центра Антон Егорович был скуп на комментарии, не желая развивать тему и углубляться в рабочие отношения своих сотрудников. На вопросы он отвечал по возможности односложно, а от объяснений по научным аспектам, затронутым в предлагаемом черновике отчёта, элементарно ушёл, коротко сказав, что тема закрытая. Единственное, в чём он постарался быть убедительным, это комментируя наличие подобных материалов у постороннего лица.

– Я надеюсь, вы никому это не показывали? – несколько озабоченно спросил он Виталия.

– Нет, я прямиком к вам.

– Вот и хорошо. Естественно, наши сотрудники не имеют права производить записи и вести какие-либо переговоры по теме вне своего рабочего места. Но иногда степень увлечения процессом у творческих людей зашкаливает, вы меня понимаете. Они думают над идеей дни и ночи напролёт и, конечно же, далеко не всегда соблюдают правила секретности. Я, как руководитель серьёзного учреждения, должен на это реагировать, но мне не хочется этим заниматься, потому что я понимаю, что интересные идеи могут прийти в голову где угодно и когда угодно, а степень их «утряски» – процесс непрерывный, не прекращающийся даже во сне. Поэтому у меня к вам просьба: не говорите никому о том, что Белевский работал дома, анализируя какие-то результаты, полученные в ходе научных экспериментов.

– Да, конечно. Можете во мне не сомневаться. – Виталий понимающе кивнул. – Только хотелось бы знать, был ли между Белевским и Канетелиным конфликт, и если был, как далеко он мог зайти. Меня это интересует не из праздного любопытства, а в плане того, что данное обстоятельство может как-то помочь в расследовании гибели Белевского. И других членов группы тоже.

– Вы хотите сказать, что целью терактов могло быть убийство конкретных лиц?

– В наше время ничего исключать нельзя.

Директор выказал недоумение, сильно сомневаясь, что подобная версия в целом состоятельна, однако его реакция показалась Виталию не совсем естественной.

– Про конфликт вам рассказывал Белевский? – поинтересовался руководитель центра.

– Нет, он как раз не склонен был рассказывать о своих неурядицах, тем более происходящих вне стен его дома. Но вот это. – Виталий взял из рук директора тетрадь, открыл на нужной странице и указал пальцем на приписку.

Прочитав её, тот снял очки и задумался. Не обращать внимания на подобные мелочи, которые в сложившихся обстоятельствах представляли особый интерес, было неразумно.

– Вот оно что.

– Параметров «А1» и «Х», о которых здесь упомянуто, я так и не нашёл. Может быть, запись спонтанная, а может, она привязана к определённому месту изложения, я не знаю… Вы мне можете сказать о степени важности этих экспериментов? Есть ли в их результатах какой-то серьёзный научный прорыв?

Антон Егорович представил, сколько хлопот возникнет с этим журналистом, окажи он ему малейшую услугу в деле, связанном с гибелью сотрудников лаборатории. Но тем не менее, поразмыслив, не стал отгораживаться от него глухой стеной.

«По крайней мере он может подтолкнуть меня к нужному решению, – подумал директор. – Сейчас даже опосредованная помощь важна, как никогда».

– В этой тетрадке ничего нового для меня нет. – Он указал на неё взглядом. – Но могу со всей ответственностью вам сказать: мы действительно на верном пути. Речь идёт о серьёзном научном достижении, дополняющем наши представления о мире. Оно напрямую касается общих законов физики.

– А если чуть поконкретнее.

Директор всем своим видом обозначил трудности в изложении проблемы.

– Всего я вам объяснить не могу, но вы, наверное, в состоянии представить, как тянет всегда в открывшийся проход из замкнутого, надоевшего до ужаса, изученного до мельчайших подробностей пространства. Такое стремление присуще всем существам в мире – и обладающим сознанием, и абсолютно не думающим. Однако такое же стремление присуще и неживой материи тоже.

«Стало быть, Канетелин и его помощники окунулись в лоно открытия, разделившего их группу на две неравные части, – рассудил Виталий. – Коллектива гениев быть не может: кому-то достаются лавры, а кому-то – обязанность разбираться в мелочах, кои и являются всегда основой сущего. Попробуй рассуди тогда, кто главнее, если все у них до чрезвычайности умные».

У него засвербело в груди. Один свихнулся, трое погибли в результате терактов, и есть определённые основания думать, что именно они являлись мишенью страшных преступлений. Здесь что-то неладно. Если подозреваемые один за другим выходят из игры, значит, должно быть по крайней мере ещё одно действующее лицо, которое обязательно нужно найти. Во что бы то ни стало.

– А что означает предупреждение Белевского, вы можете сказать?

– Честно говоря, я не совсем понял, чем могло быть вызвано его беспокойство. Даже если предположить, что они разошлись во взглядах или поругались, это ничего не объясняет.

– То есть вы склонны думать, что данная запись отражает только сиюминутные эмоции Белевского.

– Наверное, да.

– Иными словами, о серьёзном конфликте в их группе вы ничего не знаете.

– Не знаю. Я ничего необычного не замечал.

– Лаборанты в прошлый раз рассказали, что Канетелин довольно жёсткий и требовательный руководитель, но при этом странный и не всегда справедливый.

– Это так. Действительно чувство меры у него иногда отсутствует напрочь. Однако я не думаю, что его невозможно терпеть. Мне, во всяком случае, никто на него не жаловался.

– Он до сих пор в штате лаборатории?

– Пока да. Посмотрим, как будут развиваться события.

– Вы надеетесь, что он вернётся в строй?

Директор устало вздохнул:

– Мне бы, конечно, не хотелось терять такого специалиста. Он обладает потрясающей интуицией, это учёный с большой буквы. При всех его недостатках работать с ним интересно.

– Мне кажется, члены его группы с вами не согласились бы. Спросите мнение его лаборантов.

– Я уже спрашивал. Они ещё молодые и только вступают в полноценную научную жизнь. Сейчас их главная задача набираться опыта и терпеть, с кем бы ни приходилось работать. А предъявлять какие-либо претензии они ещё не вправе.

Больше ничего существенного он не сказал. Он, словно маститый демагог, умело жонглировал словами, потопляя конкретные вопросы в сплетениях общих рассуждений. Виталию так и не удалось понять, сильно ли его озаботило неожиданно всплывшее примечание Белевского, хотя бы из тех соображений, что какие-то пояснения, возможно, ему придётся давать и более компетентным в данных вопросах людям.

Для истинного журналиста, начавшего расследование, тупиковых ситуаций быть не может. Любая информация всегда лежит в сфере чьих-то интересов, и какая-то её часть всегда прячется от всеобщего внимания. Если бы эта часть лежала на поверхности, такой профессии, как журналист, вообще не существовало бы, в ней бы не было необходимости. Но умение выскрести из малозаметных, разрозненных фактов суть, сложить из них цельную картину, снабдить её точными и правильными ссылками и является главной отличительной особенностью хорошего профессионала от бездарного пустого проходимца. Пока он ещё не смог углубиться в затеянное расследование, но всё же надеялся откопать по этому делу что-нибудь стоящее. Все концы утеряны быть не могут, обязательно существует какой-нибудь эпизод, момент, нюанс, оставленный вне контроля заинтересованных лиц, и при должном усердии в исследовании событий он рано или поздно обнаружится.

После разговора с руководителем научного центра Виталий отправился к жене Олега и пробыл с ней до конца дня.

Она выглядела подавленной. Из того, как они любили друг друга, можно было понять весь ужас неожиданно свалившегося на неё одиночества. У них был во всех смыслах счастливый брак, Виталий даже завидовал другу, видя, как этот весёлый, своенравный человек, чуть задержавшись где-то, неизбежно всегда стремился в своё тёплое уютное гнездо. Детьми они обзавестись не успели, но это для них было делом времени.

Марина сидела напротив, углубившись в себя, выражая своим видом всю свою невыносимую тоску. Она только что проводила родителей погибшего мужа. Вид убитой горем свекрови надломил её стойкость, но она ещё держалась, стараясь распрямиться после тяжких объятий, живо напоминавших ей страстного, неугомонного мужа.

– Ты знаешь, – говорила она, – я сначала даже не поняла, как это страшно, оказаться в пустоте. Не слышать его голоса, не чувствовать присутствия. Как невыносимо тяжело думать о том, что его больше нет, потому что ни о чём другом думать уже не можешь. – Она смахнула покатившуюся по щеке слезу. – Бывало, он подолгу не выходил из своего кабинета, работал даже ночами, но всё равно я знала, что он здесь, со мной. Он разговаривал потом и целовал меня, хотя я видела, что он отсутствует – смотрит на меня и решает в голове какую-нибудь очередную задачу. Щёлкнешь его по носу – вот тогда он бросает свои заряды и индукции, целиком посвящая себя нашей любви. Сидя там, он успевал по мне соскучиться. Эти мгновения наших встреч я просто обожала.

Виталий не решился спросить о работе друга на дому, посчитав свой интерес пока в высшей степени неуместным.

Марина предложила чаю. По всей видимости, она была рада возможности поухаживать за кем-то и отвлечься от тяжёлых дум. Они перешли за стол, хозяйка угостила его сыром и печеньем. У неё вообще отменно получалось соблюдать размеренный дружественный церемониал, что Виталию всегда очень нравилось, потому что он и сам не избегал изысканных замашек.

– Скажи, он и на рыбалке высчитывал джоули и делал записи? – неожиданно спросила она, заставив Виталия подумать над ответом.

– Нет, я этого не замечал. – Виталий, как всегда, когда не понимал, о чём речь, принял озадаченный вид. – Почему ты об этом спрашиваешь?

Она то ли сожалела о чём-то, то ли вспоминала об этом с удовольствием.

– Я его ревновала к физике, это была моя главная соперница. Мне казалось, он увлекался ею так сильно, что начинал жить второй, внутренней жизнью. Скажи, что может заинтересовать в науке настолько, что человек теряет ощущение реальности?

– Неоткрытые острова… Или даже континенты.

– Неужели ещё есть области знаний, вмещающие в себя целый мир, вселенную? В которую можно окунуться с головой?

Виталий вдруг почувствовал, что Марина сама начинает затевать нужный разговор. Видимо, и ей, с её утончённым вкусом, отменным пониманием жизни, досталось проникнуться заботой неразделённых интересов, когда словно утыкаешься в глухую стену, в то время как любимый уже нырнул в невидимую щель. Их мелкие несогласованности, не выливающиеся даже в заметные разногласия, Виталию были абсолютно понятны, поскольку Марина работу мужа уважала, исходя из того, что уважала его самого. Но всё же они доставляли ей неприятности, впрочем, никак не касаясь собственно её любви. Она и недостатки его характера давно примирила со своим счастьем. И особенности его вкусов, и отдельные привычки тоже, потакая ему в нужный момент, как в искусной игре хитрых обольстительниц. Однако, видя его постоянный уход куда-то далеко, откуда возвращать необходимо ударом гонга, да ещё неоднократного, уже примеряла своё терпение под сводом нежности и необходимого умения прощать. Теперь вдруг совершенно отчётливо ей захотелось выяснить у ближайшего друга её мужа, очевидно хорошо его знавшего, чем он дышал всё это время, если не предельно плотно, а лишь насколько позволяла наука, был соединён с ней узами взаимности.

С Виталием у Олега было всё намного проще. Хотя Виталий вполне отчётливо представлял себе моменты творческого экстаза, подразумевающего отстранённость от своего окружения во всём диапазоне слуховых и визуальных эффектов, в его присутствии Олег делами никогда не занимался. Они отдыхали, общались, играли в шахматы, а неразрешённые научные вопросы приятель всегда оставлял на потом. Видимо, Виталий и устраивал его максимально в том, чтобы иметь возможность отдохнуть, поэтому видеть его в работе Виталий просто не мог. Но журналист знал, как это важно иметь часы, дни, а может быть, и недели – кому сколько нужно – уединения, чтобы ничто не мешало сосредоточенному обдумыванию, достижению выбранной цели, и понимал, насколько возрастает всегда это тихое сумасшествие творца, если осознаёшь невзначай, что у тебя что-то получается.

Бывало, Олег рассказывал о жизни их лаборатории, но скорее в шутливых тонах, увлекательно описывая характеры персонажей, представляя комедию в сюжетах, в которой присутствовало достаточно и вымысла, чтобы не получалась из всего поведанного банальная склока. Виталий тогда и представить не мог, что там господствуют совсем другие настроения, из-за чего и дома у Олега изменилось всё кардинальным образом. Из Марининых слов он почувствовал, что Олег не столько посвящал работе своё личное время, сколько жертвовал им, не столько упивался красотой неизведанного, нащупывая невидимые связи, сколько был озабочен чужой безответственностью при обладании новыми знаниями, не так стремился к уединению для дела, как тяготился собственных мыслей и досады, одолевавших его в последнее время. Если испытанию на прочность была подвергнута даже их чистая, волшебная любовь, которая была заметна невооружённым глазом, стоило ли сомневаться наличию для этого важных предпосылок. Последнее время Олег часто раздражался и, когда необходимо было отвлечься от дел, ничего не рассказывал своей умной и внимательной супруге. Он оставался безучастным даже в тех случаях, когда не лишним было бы его элементарное вмешательство. Период трудностей всегда перемежается с подъёмом. В конце концов бросаешь опостылевшие уравнения, ни к чему не приводящие выкладки и с головой окунаешься в увлечение той великой страстной близостью, которая одна за всё в ответе и одна намерена тебя спасти. Здоровому организму обязательно нужна разрядка, и именно наличие рядом любящего заботливого сердца даёт жизни столь необходимую в такие периоды подпитку. Оттого и поделиться трудностями хочется тогда неимоверно. Пусть хоть отчасти, опосредствованно, но коснуться веры в то, что и в дальнейшем твои усилия будут подкреплены прочными тылами, ты до конца будешь востребован в любви, а уж главную свою стезю тогда прорубишь с потом и кровью обязательно.

Но его безмолвие и странная реакция на вмешательство извне вошли в привычку. Трудно было понять, когда он отдыхает, а когда работает. За столом и при гостях он был обычным субъектом-мужем, вносящим свой домашний, не слишком яркий, но всё же шутливо-развлекательный колорит. Но, уже провожая их, у порога, или убирая посуду, растворялся в тяжёлых мыслях, озадачивая супругу нежеланием обременять её излишней информацией. Она пыталась его одёргивать, либо по-доброму внушать ему свою озабоченность, он был всегда открыт к разговору – пожалуйста. Однако пробиться сквозь бетонный монолит его представлений, убеждённости в том, что у них по-прежнему всё нормально, ей было не по силам. Когда надо было, он смеялся, не забывал быть обходительным, ласкал и целовал её без меры, но всё чаще казался чужим. Прохладным, приторным. Не настоящим.

Олег сам понимал, каким иногда холодом от него веет, и тут же терялся в выборе необходимых эмоций, стремясь загладить впечатление от намеренной бестактности. Он уходил в себя, разрабатывая какую-нибудь важную концепцию, уже оттуда, из глубины, пытаясь подавать умилительно-нежные сигналы. Он стонал, ругался и радовался одновременно, бывал мрачным, как ночь, а затем, опомнившись, вспыхивал бесхитростным паяцем, привлекая к себе природной, художественной своей выразительностью. Его можно было любить или ненавидеть, но такой отчаянный Олег всегда мог рассчитывать на некую толику внимания, в чём никогда ему не отказывал ни один из присутствующих рядом друзей, не говоря уже о любящей жене. Он сам себя не понимал и вводил в заблуждение присутствующих. С ним что-то творилось, с некоторых пор он поддавался панике, кипел, страдал и лихо веселился, однако объясниться по поводу чрезмерного ухода от близких у него не хватало ни времени, ни сил. Вот из всей этой гаммы противоречий и складывалась его жизненная драма, с лёгкой руки Марины названная безумным увлечением наукой.

Но это только внешняя канва смятений, Виталий уже думал о другом. Между Олегом и Канетелиным что-то произошло, и вообще у них в лаборатории что-то произошло. Понятно, как мешает противодействие, когда не работаешь, как принято теперь говорить, в одной команде. Но и внутри сплочённого, казалось бы, монолитного коллектива могут возникнуть тонкие струны напряжения, если интересы одних лишь ненамного, всего на чуть-чуть, весомее цели каждого другого. Люди не заряжены на успех абстрактно, всякий представляет себе вершину достижений по-своему. И покуда общие цели определяются мерой испорченности конкретных созидателей, стремление к личному благополучию всегда будет весомее зыбкого, неправдоподобного альтруизма.

Несомненно, Олег был заряжен какой-то идеей. Он был трудяга, крутой теоретик, отвлечь от решаемой задачи которого могла лишь серьёзная проблема. Пожалуй, даже важнее было бы выяснить причины их с Канетелиным разногласий, а суть самого открытия представлялась лишь второстепенным этапом расследования. Теперь, как никогда, Виталий почувствовал, что те же глебы борисовичи всегда начинают не с того конца.

– Мне даже показалось, что я очень мало для него значу, – меж тем говорила Марина, – но сейчас я поняла, насколько ошибалась. Он потому и работал дома подолгу, что был уверен во мне абсолютно. Он был уверен, что я не стану тревожить его понапрасну, докучать бессмысленными вопросами. Он знал, что моя любовь к нему незыблема, он мог безболезненно ставить свои дела на первое место… Как мы не хотим принимать людей такими, какие они есть. Всё время норовим подстроить их под себя. Они сопротивляются, и в этом есть основа нашего раздражения. – Марина, грустно уткнувшись в стол, крутила в руках ложку. – Постоянного счастья ведь не бывает. Нужно только уметь ценить его отдельные кусочки.

– Ты считаешь, нужно уметь к людям приспосабливаться?

Марина посмотрела на него с любопытством:

– Если любишь человека, да.

– А если он, скажем, преступник? Чем любовь между людьми отличается от их отношения к жизни и окружающим?

– Перестань, Виталик. Ты опять начинаешь философствовать, мне сейчас не до этого.

Он взял её за руку:

– Я знаю. Но некоторые вещи в поведении Олега мне сейчас непонятны. Если бы ты согласилась кое-что вспомнить, я был бы тебе за это очень благодарен. Поверь, это важно.

– Ты о чём?

– О его отношениях с сослуживцами. Он тебе ничего про них не рассказывал?

Марина переключилась на Виталия без сопротивления. Всё, что было связано с её мужем, любые воспоминания о нём, необходимые его другу, словно отсылали её в прошлое, когда жизнь наполнялась светлыми и радостными минутами.

– Нет, я ничего не знаю о них. Я не вникала в его дела, а с его коллегами по работе виделась всего один или два раза по случаю.

– Но, может, ты слышала, как он общался с ними по телефону?

– По Интернету. В режиме видеоконференции они иногда обсуждали свои проблемы, но я не заметила в их разговорах ничего необычного. Простые деловые разговоры.

– Он ни о чём не спорил?

– Нет, вроде бы… Виталик, я уже отвечала на эти вопросы одному парню в галстуке.

– В галстуке?

– Ну да. Он был из органов. Обычно надевают галстук, чтобы элегантно выглядеть, а у этого галстук сам по себе, такой школьный, а парень – отдельно. Поэтому я его так и назвала – парень в галстуке. Он был чёрным.

– Кто?

– Галстук. И костюм тоже. Человек в чёрном. Он целый час задавал мне дурацкие вопросы, как будто я училась в шпионской школе и вышла замуж только для того, чтобы следить за своим мужем.

– Задавать вопросы – это его работа.

– И твоя тоже.

Виталий вдруг понял, что невольно подставился, в самый неподходящий момент акцентировав внимание на своих чисто профессиональных интересах, но сглаживать Маринины ощущения не стал.

– Ты не заметила, Олег упоминал когда-нибудь понятие «мультиполярный синапс»?

Марина взглянула на него умоляюще:

– Вита-а-алий, я не физик. Если бы он обсуждал с кем-нибудь, как готовить лазанью, я бы, может, обратила на это внимание. А что касалось его науки, я относилась к этому спокойно. Мне нужен был он, а не какие-то синапсы.

– Да, извини. Я действительно стал немного надоедливым. Это такая привычка выяснять подробности там, где на первый взгляд они не нужны. Но иногда из нюансов складывается совсем другое целое, не то, что представлялось изначально.

Виталий встал и отошёл к окну. Ему не хотелось донимать Марину всякими подозрениями, хотя он чувствовал, что она ещё сможет ему помочь. «Впрочем, почему мне? – подумал он. – Разве не главная задача общества жить по правде? Я лишь инструмент в его руках для узнавания правды, поскольку по самым разным причинам, кажущимся всегда уважительными, очень часто её пытаются скрыть. Все, от малого юнца до государства».

– Я всегда за вас радовался, – заговорил он. – В молодости любовь окрыляет, а в зрелые годы она успокаивает. Олег был самым спокойным человеком из тех, кого я знаю. Мне не доводилось видеть его раздражённым, кроме последних нескольких дней, когда мы общались урывками и в основном по телефону. Я и тогда не думал, что между вами что-то произошло, а теперь на девяносто девять процентов уверен, что это из-за каких-то событий в лаборатории. Насколько я понял, у них была очень разношёрстная компания, компания в меру амбициозных учёных, но довольно ревностных в отношении своей роли в проекте. Об этом мне рассказали люди, которые с ними работали. Если они не врут, каждый из ведущих сотрудников имел в своей части важный результат, но придерживал его до поры до времени при себе, препятствуя соединению данных в одно целое. Они даже не знали, сколь существенным мог явиться их вклад в общее дело, не понадейся каждый продолжить свою работу отдельным этапом, самостоятельно, выбив под неё в будущем хорошие деньги. Открытие, на пороге которого они находились, могло состояться ещё год назад. Однако собственно о науке они думали в последнюю очередь, а в первую – о своей доле в выгодном проекте. Коммерциализация фундаментальных исследований – гиблое дело.

Он повернулся к ней, она внимательно на него смотрела, дожидаясь только, что он скажет об Олеге. Остальная история, наверное, её мало интересовала.

– Первым, похоже, просёк ситуацию Канетелин, их непосредственный руководитель. Это естественно, поскольку он имел возможность сопоставить сразу все, даже неточные выводы коллег и ранее других озаботиться новой идеей. Наверное, ему нужен был помощник, всего лишь один, и он выбрал Олега. Он несколько раз посылал его в командировку уточнять косвенные данные, чтобы экспериментально проверить правильность своих предположений, а сам работал на месте, в лабораторных условиях. Но, видимо, и вдвоём им не удалось договориться. Однако в чём состояла суть их разногласий, пока неясно.

– Ты полагаешь, Олег мог быть где-то непорядочным? – На её лице отразился испуг, готовый перейти в негодование.

– Не знаю, Марина. Но если дома у вас была любовь, то на работе у него, похоже, царила ненависть. Элементарная ненависть, с которой он каждодневно входил в контакт, общаясь с другими сотрудниками лаборатории и выполняя свою великую научную миссию.

– Но это очень странно? Откуда ты узнал?

– Я понял о том, что твориться у них в лаборатории, из последнего разговора с Олегом. Тогда я не придал его словам большого значения, думал, что он просто устал. Но вот теперь, после нескольких бесед с другими сотрудниками, стала вырисовываться вполне определённая картина. В том числе я поговорил и с их директором, когда отвозил ему ту тетрадь, которую ты мне передала. Серьёзный господин. Мне кажется, у него всё было под контролем, даже внутренняя атмосфера в коллективе.

Всё это время Марина слушала его как заинтересованное лицо, всё сильнее углубляясь в смысл сказанного. Виталий пытался поведать ей драму человека, завязшего в болоте беспринципности, и эта драма с гибелью Олега оказалась не законченной – она, вероятно, только начиналась.

Теперь уже ей, Марине, предстояло оценивать неизвестное прошлое, определять степень правильности поступков, отличать зло от злословия, чтобы в конце концов оставить добрую память о муже неискажённой и не корить себя потом за глупую упёртость. Пройти мимо, отвертеться от навязчивых мыслей, подбрасываемых ей Виталием, уже не удастся. Он вмешался в дознание каких-то важных вещей, вплёл Олега в неблаговидную на первый взгляд историю и заставил её думать о погибшем в связи с участием в гнусных, нечистоплотных делах. Её, которая не чаяла в нём души.

Могла ли она заподозрить супруга в подлости? В нечестности не по отношению к ней, что приходит прежде всего на ум женщине, а по отношению к своим коллегам по труду? Наверное, до сей поры ей действительно было на это глубоко наплевать. Какое ей дело до каких-то высоколобых долдонов, путающих туше с антраша, увлечённых несчётными закорючками и синхронными полями, если они и рядом не стояли с её избранным, исходя из той деликатной нежности, изысканности и красоты в жизни, темперамента в постели, в конце концов, которые он имел? Что они могли противопоставить ему, даже если бы нашли нужным посоревноваться с ним в умении любить? Ей не нужно было даже знать его истинных друзей. Она достаточно видела и слышала подобных лысых истуканов, либо неврастеничных умников с заискивающей улыбкой, либо элегантных пижонов с куриными мозгами и такими же клевательными манерами и походкой. И потому узнать о том, что он попросту кинул пару-тройку таких теоретиков, пожалуй, и не стало бы для неё драмой, если бы Олег при этом, страстно обняв её, как он нередко делал, уткнулся влажными губами в её шею, обжал её талию, изобразил бы силу и, как тростинку на ветру, буквально с ходу увлёк её в постель. Вряд ли она тогда придала бы его творческой нечистоплотности большое значение.

Но теперь она вдруг поняла, что мелочей в жизни не бывает. Те нервные срывы, которые позволял себе муж при его рациональном и спокойном всегда поведении, наверное, уже были последней каплей, чтобы выплеснуть из чаши терпения всё то негодование, которое накопилось в нём за годы работы у Канетелина. И если с ней он компенсировал негатив страстью, то вне любви, в делячестве по-крупному, в кругу отчаянных пройдох, возможно, был ловок не более, чем музыкант перед фрезерным станком.

Она его, конечно, не идеализировала, считая себя не вправе предъявлять супругу претензии, касающиеся его дел, поскольку это только в церковных постулатах личность в абсолютном грехе и стопроцентный праведник есть два разных субъекта. В жизни всё гораздо сложнее, в жизни работают законы диалектики. В любой твари всего понемногу, и в своих действиях она всегда сообразуется с представлениями об окружающей её обстановке. В конце концов, если бы в мире не было зла, мы бы понятия не имели, что такое есть добро. Однако предел допустимого, который у всех разный, есть та особая мера, которую и стоит только принимать в расчёт и вести за неё борьбу, что и должно являться целью каждодневного воспитания.

Олег был, безусловно, талантливым учёным, а главное трудолюбивым, об этом все говорили открыто. То есть он находился на такой стадии становления, что подчеркнуть его талантливость уже не считалось мягкой похвалой авансом, которой удостаиваются обычно молодые дарования. Он много печатался, участвовал в нескольких телевизионных проектах, его часто цитировали в статьях и в Интернете, но всё это до того момента, как его пригласили однажды заняться серьёзной научной проблемой в обмен на обусловленные такими случаями некоторые ограничения. Следует отметить, что такие предложения зря не поступают. Затрагиваемая в разговоре тема, как правило, стоит того, чтобы потратить на неё определённые жизненные силы. Молодой амбициозный учёный без долгих раздумий приступил к делу и был последним, кто влился в слаженный коллектив лаборатории, хотя насчёт слаженности, здорового честолюбия у них, наверное, было не всё гладко. Марина сразу почувствовала перемены в настроении мужа, как только он перешёл на новое место работы. Некое внутреннее напряжение и мрачноватость, чего раньше у него не наблюдалось, довольно долго не оставляли его по вечерам, и она связывала это только с его работой – никакой другой причины быть не могло. Из всех знакомых только с Виталием он расслаблялся по-настоящему, за это Марина и ценила Виталия как друга семьи, то есть и её друга тоже. Виталий был такой же деловой и интересный, но делить с Олегом ему было нечего, они занимались совершенно разными вещами. А сама она никогда бы не стала причиной раздора между ними, они это прекрасно знали оба: она очень сильно любила Олега.

Именно в силу своего особого статуса в их доме Виталий однажды и поведал Марине о том, что её муж, похоже, не очень ладит с учёными коллегами и, как Виталий подозревает, проблема может вырасти в серьёзный конфликт. Не доверять его словам не было резона, но она поначалу также не придала новости особого значения. Мало ли что может происходить у мужа на работе. Совсем необязательно ему делиться с ней своими трудностями, чего он, собственно, никогда и не делал. Он вполне волевой человек и способен отстоять свои позиции без особых трудностей, а если будет что-то важное, то, разумеется, посвятит её в возникшие проблемы в первую очередь. И вот теперь Виталий говорит, что его друг ежедневно ездил на работу, как на битву, теряя вдохновение в жалких противостояниях. Но если постоянно раздражаешься, беспричинно или имея для того повод, то рано или поздно начинаешь осознавать вполне конкретно оформившееся по отношению к оппоненту чувство. Ненависть – штука коварная. Она возникает, когда нет возможности убедить себя в безразличии, наоборот, возводя безразличие на пьедестал своих амбиций, доказывая себе, что это главная твоя цель.

Она давно уже изучила Олега во всех подробностях. Он умел отстоять свою правоту в равных, аргументированных спорах. Умел организовать работу в коллективе. Делячество и зазнайство вызывали у него глубокую неприязнь, а нечестность в достижении конкретных целей он глубоко презирал. Но в этой своей правильности сам довольно часто позволял себе лукавство в мелочах, обман без зримого эффекта – так, по пустякам. Она не раз наблюдала, как он жульничал с проходимцами или говорил неправду людям для своего удобства. Однако критерии нравственности для себя определяем ведь мы сами. Даже у идеально правильного человека нечестный поступок может выглядеть в его глазах как временное оружие против ещё более мерзкого – но опять же на его взгляд – деяния. Он собственноручно выдаёт себе индульгенцию на отпор и даже не утруждает себя оценками своего личного поведения на фоне коварного недруга, мило вздыхая после одержанной победы, будто в умении побеждать ему нет равных. И потом опять возвращается в русло своих понятий, забывая неприятный инцидент как самый будничный, текущий эпизод в жизни.

Однажды Олег сказал, что, видимо, достоин в этой жизни большего и обязательно добьётся своего, если не возникнет никаких серьёзных осложнений в их коллективе. Она поинтересовалась тогда, какие это могут быть осложнения, заметив, кстати, что он и так пользуется значительными привилегиями, они очень даже неплохо живут и для любви им, в общем-то, всего хватает. Олег как-то странно улыбнулся, сделав вид, будто она чего-то не понимает. Он впервые тогда заговорил о своих возможностях, словно они только что познакомились и она практически ничего о нём не знает.

– Я чувствую в себе силы, огромный потенциал, – сказал он. – Мне кажется, будь я музыкантом или художником, я и там бы достиг серьёзных успехов.

Будь он музыкантом или художником, оценить его талант было бы проще. То, что ей сразу пришло в голову и о чём она, будучи умной женщиной, не сказала вслух, означало ни много ни мало глубокую неудовлетворённость творческого самолюбия, когда не видишь плоды своего труда многократно умноженными, в непосредственной близости от тебя играющими яркими красками признаний, благоухающими тонкими ароматами восхищений, что подбадривают бравурным звучанием аплодисментов, растворённых в гордой зависти иных и являющих тот сладкий привкус величия, который единственно и даёт тебе право считать себя непревзойдённой личностью. Нет, он не был актёром – он являлся великим тружеником. Она живо представляла себе, как у него кипели мозги, как он дёргался во сне в своих видениях, как снисходил до обычных приветствий по утрам, казавшихся ему бытовым убожеством, но непременно каждый раз воспроизводимых им, чтобы только не касались его мыслями о каком-то там диком невежестве. Это ли он хмурый и невесёлый! Вы ещё не видели его хмурым, как говорил однажды Штирлиц. Он скрывал свои заботы и чаяния, но та невыносимая карикатура, которой они выливались наружу, на всеобщее обозрение, не давала покоя ни ей, ни ему самому. Необходимо было делиться внутренним, необходимо было описывать то, что не можешь описать, – в этом было главное мучение. Она давно поняла этого милого зазнайку, настоящего гения предубеждений, славного баловня судьбы, приравнявшего свой безусловный талант к великой поступи человечества. Но если он наслаждался любовью без вдохновения, если носил иногда маску неприкасаемого, то, значит, действительно был озабочен мыслями, касающимися жизненно важных вещей.

– Конечно, я вряд ли смогла бы ему чем-то помочь, – рассказывала Марина Виталию. – Советы постороннего никогда не приносят нужного эффекта, они могут только раздражать. Видимо, я ещё не успела стать в его жизни самым главным звеном.

– Дело не в этом… Возможно, мы представляли Олега по-разному. Но мне кажется следующее.

Виталий, в постоянном побуждении рассказать ей о своих подозрениях, до этого момента одёргивал себя, пресекая самолюбивые попытки нагрузить её излишней информацией, но теперь не смог.

– Каждый человек непроизвольно оценивает себя на предмет своих сильных и слабых сторон. В любом сообществе, в любой период, – продолжил он. – В этом мы мало отличаемся от животных, а там если ты не имеешь права выпендриваться, то подыхаешь всегда одним из первых. Застолбить место под солнцем можно только завоеваниями. Талант этому безусловное подспорье, активность тоже важна в какой-то степени. Но рано или поздно приходится делать широкие шаги, чтобы бить дилетантов по боку.

– Без этого никак?

– Я думаю, нет. Надо действительно расталкивать всех локтями, иначе тебя сомнут. Причём действовать так приходится и по дороге к великим свершениям, и на пути к спокойному счастью в тихой гавани. Но вот тогда по-настоящему и проявляются нравственные позиции человека, отвечающие за то, чтобы идти вперёд, но не опускаться до элементарной подлости.

– Ты так говоришь, будто подлость бывает неэлементарной.

– Иногда её умело скрывают, даже от самого себя, так что и не распознаешь её никак. И долгое время, а то и навсегда она так и остаётся необнаруженной.

– Ты что-то знаешь про Олега?

Он все же заронил в её сердце подозрения – воспользовавшись правом лучшего друга, пренебрегая светлой памятью о нём, будто беря на себя обязанность поведать ей возможную горькую правду.

– Если бы я что-то знал, то сказал бы тебе прямо. Но, видишь ли, мне показалось, что Олег о чём-то торговался с Канетелиным. Разумеется, неспроста. Я больше чем уверен, им было что обсудить помимо результатов их исследований. Я, безусловно, на стороне Олега, но у тебя наверняка ещё будут интересоваться его связями, отношениями, выспрашивать какие-то подробности. У меня к тебе есть просьба. Всё, что ты ещё вспомнишь касаемо работы Олега, сообщи и мне тоже, и желательно даже раньше других. Поверь, это очень важно. Для всех, и для тебя не в последнюю очередь.

Она кивнула головой:

– Хорошо. Конечно. А что всё-таки произошло?

Виталий некоторое время соображал, давать ли ей повод для новых переживаний. Ещё можно было отыграть назад: если она начнёт повсюду задавать вопросы, то закопает все концы окончательно. Впрочем, он ей верил, как никому другому.

– Они сделали большое открытие, совсем недавно. Но в прикладном плане их достижениями кто-то уже вовсю пользуется.

– Канетелин, мне сказали, невменяем.

– Да, несколько месяцев. Всё очень запутанно. Сейчас ведётся следствие по факту гибели Олега и двоих его коллег. Они занимались исследованиями, инициированными Министерством обороны, однако на что-то наткнулись и параллельно вели собственные изыскания. Никто не понимает, какие. У тебя Олегово всё изъяли?

– Компьютер, книги и бумаги из стола.

– Вот видишь. У них в руках все данные и записи, и та тетрадь, в которую я смог заглянуть лишь потому, что приехал к тебе самым первым. Однако, кроме обозначенной темы, в них ничего уникального не обнаружено. Ни слова, ни намёка. Поэтому главный сейчас вопрос: как могли трое-четверо человек реализовать прорывную идею, не оставив после себя никаких следов?

– Так, может, ничего и не было?

– Было. Что-то было. И это не моё мнение.

Она напряглась, невольно подавшись вперёд, будто ухватила вдруг давно витавшую в воздухе мысль:

– Ты думаешь, Олег погиб не случайно?

– Мне кажется, они все погибли не случайно.