Читать книгу Обстоятельства речи - Виктор Каган - Страница 74

Незащищённость бытия…

На песке времён построен

прочный дом не устоит

и обманчиво спокоен

бытия неспешный быт.

И по божьему почину

счастье в поисках ловца.

Всё прекрасно, чин по чину

от начала до конца.

Но откуда эта нотка

чашки, треснувшей в руке,

и неверная походка,

и застрявший ключ в замке?

Голос времени натружен

и то плачет, то хрипит.

До рассвета стынет ужин,

чай вечерний не допит.

Что за приторная сладость

над отечеством дымка?

И откуда эта слабость

в белых крыльях ангелка,

и прощенье, и отмщенье,

и мольба, и лития,

жизни смертной причащенье,

беззащитность бытия?

Вверх по течению веков

плывёт челнок.

Протяжный лиственниц букет

вдоль берегов.

Горит брусничный белый цвет,

как свет снегов.

Глядится небо в зеркала

воды земной.

В них свет сливаются и мгла,

мороз и зной.

Позвякивают в зеркалах

огни зрачков

и дух, и прах, и в кандалах

поток веков.

И вольница воды живой,

и ледостав,

и поворота плечевой

хрустит сустав.

Трещит усталый позвонок,

сходя с ума.

Наперекор всему челнок,

как жизнь сама,

когда хрупки земная твердь

и склянки век,

когда в затылок дышит смерть

и зверем век.

Продрогшая душа любви.

Судьбы правёж.

Мелькают блики на крови.

А ты плывёшь.

Больного сердца голос властный…

Жить бы себе да и жить,

не изменяя веселью,

сладкую требу служить

в шатком дому новоселью.

Жить бы себе поживать,

жить, головы́ не мороча,

манку по крошке клевать,

не ворожа, не пророча.

Жить бы, язык прикусив,

жить бы, о жизни не плача.

петь на расхожий мотив,

бред полоумный толмáча.

Только колотит в груди

и разрывается коло,

только гульбы посреди

колокол смертный глагола.

Только нездешняя власть

болью звенящего зова,

только горчащая сласть

неукротимого слова.

Только дорога туда,

где ни конца, ни начала,

где до рассвета звезда

птицей подбитой кричала.

Всё те же снега Аввакумова века…

Танцуют лучи на скоблёном полу,

забытая память толчётся в углу

и печь подмигнёт сквозь железное веко —

туманное эхо минувшего века.

А здесь на чужом и промозглом ветру

придвинься поближе к сырому костру

и грейся в голодной ломóте

в сторожкой пунктирной дремоте.

Ты лагерный номер, прижизненный прах

на мушке прицела в расстрельных снегах.

Голодною пайкой земных благостынь —

колымская яма, смертельная стынь.

Но руки к огню тянет скованный странник,

но слово живуче, как кедровый стланник,

срывается с губ и уходит в бега.

И век уж не тот, да всё те же снега.

2017