Читать книгу Колокол и держава - Виктор Смирнов - Страница 24

Пока посольство готовилось к отъезду в Литву, таинственно исчез толмач Путята, обычно сопровождавший новгородских послов за границей. Беглый толмач должен был перевести на два языка – латынь и немецкий – договор новгородцев с королем Казимиром, и теперь посольство осталось и без переводчика, и без договорных грамот. Хуже того, прошел слух, что Путяту перекупили московские лазутчики и что он за мзду немалую продал им копию договора. О том, какие еще секреты республики мог продать Москве много знавший толмач, Дмитрий Борецкий боялся даже думать.

Кощунственно поминая святых угодников, посадник кинулся на владычный двор и отыскал там дьякона Герасима, ведавшего библиотекой и переводчиками. Выслушав посадника, протодьякон задумчиво почесал выбритую на затылке «поповскую плешь» и уверенно изрек:

– Есть у меня человечек. Должен справиться.

По высокому резному крыльцу они поднялись в книгописную мастерскую, где в свете лучин скрипели перьями полтора десятка переписчиков.

– Бог помощь, грамотеи! – поздоровался посадник и, поморщившись, добавил: – Однако дух тут у вас тяжелый!

– Не взыщите, гости дорогие! – под общий смех ответил один из переписчиков. – Как едим, так и пердим!

– Митя! Малой! – позвал Герасим.

Встал русоволосый отрок лет четырнадцати, вежливо поклонился и вопросительно уставился на пришедших живыми карими глазами.

– Брат мой меньшой, Митя Герасимов, – представил отрока протодьякон. – Вот он-то тебе и нужен.

– А ты, я гляжу, шутник, отец Герасим! – осерчал посадник. – Тут важнейшее дело, а ты мне дите титешное суешь!

– Зря гневаешься, боярин. Митька хоть и юн годами, а уже три языка в доподлинности знает. Может разговор толмачить, может книги переводить.

– Что, взаправду три языка знаешь? – недоверчиво вопросил отрока Борецкий.

– Ведаю латынь, немецкий и греческий, – бойко ответил Митя. – Еще польский и еврейский понимаю, только говорю плохо.

– А ну проверим. Wo du erlernte deutch zu besprecen?

– Ich viel herumreiste, mein Herr! [5] – на чистейшем нижненемецком ответил отрок.

– Да ты не сомневайся, боярин! – встрял Герасим. – Он малый головастый, в Ливонии учился. Грамматику Донатову перевел, мы теперь по ней в школах ребят латыни учим.

– Ну а держать язык за зубами он умеет? – вспомнив Путяту, спросил Борецкий.

– Митька ганзейским купцам переводит, а уж они свои секреты блюдут пуще глаза, – успокоил посадника протодьякон.

Разговор продолжили в библиотеке Софийского собора, смотрителем которой служил отец Герасим.

– Ну вот что, тезка, – сказал Борецкий, извлекая из рукава сложенный вчетверо лист бумаги с текстом договора. – Надо перевести эту грамоту на немецкий и на латынь, а потом переписать на трех языках, да так, чтобы королю не зазорно было представить. И знай: от этого манускрипта много чего зависит, может, даже вся наша жизнь. Если справишься, возьму тебя с собой в Вильну. А не справишься, твой брат за тебя ответит. Уразумел? На все про все даю тебе сутки.

Оставшись вдвоем, братья долго молчали. Первым заговорил Герасим:

– Работать будешь здесь, в библиотеке. Двери запри и никому, кроме меня, не открывай. Пергамент, перья, чернила и прочее возьмешь в мастерской. Еду, питье и нужное ведро принесу тебе сам. Все понял?

Митя молча кивнул.

– Ну, братка, не подведи!

…Прежде чем приступить к работе, Митя спустился к алтарю и пал на колени перед иконой Знамения Пресвятой Богородицы, перенесенной в Софию по случаю престольного праздника. Богородица смотрела на Митю с жалостью, будто говорила: и зачем ты с ними связался, сынок? Ликом Матерь Божья напоминала Мите рано умершую мать, вот только у матери не было щербинки под глазом, выбитой вражеской стрелой, когда Новгород был осажден суздальским войском, но выстоял благодаря Небесной Заступнице. Отец умер еще раньше, и расти бы Мите круглым сиротой, если бы не старший брат Герасим, заменивший ему и отца, и мать, и школьного учителя.

Зажегши свечи, Митя занялся переводом, сначала на латынь, потом на немецкий. Текст оказался не особо сложный, а по сравнению с «Христианской топографией» Козьмы Индикоплева, которую Митя сейчас переписывал для Софийской библиотеки, и вовсе простой.

Закончив перевод, стал выбирать подходящие по размерам и качеству листы пергамента. Пергамент был телячий, местной выделки. Греческий, знамо дело, был бы лучше, но этот тоже неплох. Книги в Новгороде переписывают во множестве, покупать иноземный пергамент никаких денег не хватит. Брат рассказывал, что на огромное Евангелие-апрокос, заказанное много лет назад для Софии посадником Остромиром, потребовались шкуры полутараста телят. Это ж целое стадо!

Отобрав из кипы три подходящих листа, Митя вооружился коротким острым ножом и по линейке обрезал края. Потом тщательно исследовал поверхности пергамента, потерся щекой, прошелся кончиками пальцев. Не приведи Бог пропустить невылощенные жировые пятна – «зализы»: чернила растекутся, и все, пропало дело! Обнаруженные пятна пошлифовал пемзой. Несколько круглых дырочек – следы от укусов телят оводами – заклеил тонкими заплатками с помощью осетрового клея.

Ну вот, теперь можно приступать.

Аккуратно разложил на особом столе со скошенной столешницей все необходимое для письма. Чернильница из лосиного рога с двумя отверстиями – одно для чернил, другое для киновари. Песочница с белым кварцевым песком. Два ножичка, один для заточки и обрезки перьев, другой – с широким лезвием – для подчистки клякс. Губка для смывания текста. Пемза. Подкладная доска. Шильце острое и шильце тупое. Линейка. Свинцовый карандаш. Кусочки пергамента с образцами шрифтов на трех языках. Листочки с переведенным текстом.

Кажется, ничего не забыл.

Теперь перья. Их Митя хранил в заветном туеске из бересты. У переписчиков особым шиком считалось пользоваться павлиньими перьями, но Митя предпочитал лебяжьи. Во-первых, павлиньи стоят несусветно, опять же где их взять, павлинов-то, а лебеди – вон они, каждую весну садятся огромными белыми стаями в ильменскую пойму. Только перо надо брать непременно из левого крыла птицы, чтобы загиб был удобен для пишущей руки. Держат писцы перо по-разному: кто щепотью, кто двумя, кто тремя пальцами. Митя предпочитал держать перо так, как на иконе с изображением апостола Иоанна, диктующего Евангелие писарю Прохору, то есть четырьмя пальцами. Большой палец снизу, полусогнутый указательный – сверху, средний и безымянный – сбоку, мизинец опирается на лист пергамента.

Обрезав опахало, Митя потыкал перо в разогретый песок, чтобы снять жировой слой. Затем срезал кончик наискосок, расщепил и заточил. Отложив готовое перо, залил в чернильницу свежие чернила собственного приготовления, секрет которых Мите достался от брата. Берется ржавое железо, ну там старые замки, ключи, цепи, гвозди. Все это рубят на мелкие кусочки и опускают в кувшин, а потом заливают раствором дубовой коры, в который надо добавить процеженные кислые щи или уксус. Потом кувшин ставят в теплое место для выдержки, время от времени добавляя новый раствор. Черные чернила делают из сажи, их еще называют копчеными. Для них ставят в печь горшки с пробитым дном, снизу разжигают костерок из бересты. Сажа оседает на стенки горшка, ее потом смешивают со слюной либо с вином и разбавляют вишневым клеем – камедью, для прочности еще добавляют дубовые орешки.

Прежде чем начинать писать, чернила следует непременно «покушать», то есть испытать на пробу. Митя так и сделал, написав на клочке пергамента: «Помози Господи рабу Божию Димитрию». Правильные чернила должны глубоко проникать в пергамент, неправильные быстро осыпаются, выгорают и выцветают. Чернила оказались правильные: густые, темно-коричневые, с металлическим отливом. Написанный ими манускрипт можно будет прочесть через много лет.

Прикрепив лист пергамента к столешнице, сверху наложил «карамсу» – прямоугольную рамку с натянутыми поперек тонкими жилами – и разлиновал пергамент тупым шильцем. Начинать Митя решил с русской копии договора как более простой. Но сначала надо было решить, каким письмом писать. Можно, к примеру, старинным уставом. Письмо торжественное, буквицы квадратные, благолепные, каждая черточка пишется с отрывом пера. Есть еще полуустав, он мельче и проще, буквы строятся с наклоном. Наконец, есть скоропись, в ней соседние буквы пишутся безотрывно, а слова можно сокращать. Поразмышляв, остановился на полууставе. Устав более приличествует для книг богослужебных, скоропись – для деловых бумаг, зато полуустав будет в самый раз.

Писать красиво не каждому дано. Нужен талант, но главное – терпение и прилежание. Брат начал обучать Митю этому искусству с пяти лет. Сначала писали на цере – можжевеловой дощечке, покрытой воском. Потом на бересте. От железного писала на руке появились волдыри и мозоли, зато пальцы обрели твердость. Потом стали писать на бумаге, и только на третий год обучения брат доверил Мите пергамент. Учителем Герасим был строгим, заставлял снова и снова копировать прописи, случалось, и за виски драл, и линейкой охаживал, но своего добился. Ныне почерк у Мити Малого едва ли не лучший в Новгороде.

– Всегда помни, Митька, какие ты книги переписываешь, – часто говаривал Герасим. – По ним люди молитву ко Господу возносят. Ошибешься в едином слове, и не дойдет их молитва куда надо. А посему, начиная писать, запасайся терпением ангельским, и все суетное гони прочь!

Митя глубоко вздохнул, трижды прочел «Отче наш» и тонкой кисточкой вывел киноварью заглавную буквицу «С» – слово. Отложив кисточку, взял перо и начал писать:

«Се яз честны король полский и князь велики литовский докончал есми мир с нареченным на владычство с Феофилом, и с посадники новгородцкими, и с тысяцкими, и с бояры, и с житьими, и с купци, и со всем Великимновымгородом…»

Всех пунктов договора было 29. Когда Митя дописал последний, на Софию уже опускалась ночь. Ломило плечи. Митя вышел из библиотеки и спустился на хоры. Отсюда храм был как на ладони. Вечерняя служба давно закончилась, собор был пуст и заперт снаружи. Тускло поблескивал серебром огромный иконостас, рубиново светились огоньки лампад. Сверху из купольной полутьмы на Митю взыскующе глядел Спаситель: дескать, не подведи, коли взялся!

Вернувшись в библиотеку, Митя помахал руками, разгоняя сонный морок, и снова взялся за перо. Когда закончил латинскую копию, сквозь окна уже пробивался бледный утренний свет.

Оставалась последняя и самая трудная немецкая копия. Для нее Митя выбрал угловатый готический шрифт, привычный ему по ганзейским документам. Шрифт этот, правду сказать, ему не нравился, тот, кто его придумал, казалось, нарочно старался сделать текст трудночитаемым. Буквы стоят плотно, впритык, немцы – известные крохоборы, на всем экономят, особливо на дорогом пергаменте.

…Ночь давно истекла, слипались глаза. Когда перо начинало предательски подрагивать в усталых пальцах, Митя вставал, приседал, бил себя по щекам, яростно тер уши и садился за работу снова. И вот уже сквозь запертую дверь библиотеки донеслись звуки заутрени. Заглянул Герасим, что-то спросил, но Митя только нетерпеливо дернул плечом. Дьякон повздыхал, глядя на согбенную спину младшего брата, и тихо удалился.

Уже отслужили обедню, когда Митя вывел последнюю строчку. Внимательно перечитав все три копии, скатал их в свитки и перевязал красной тесьмой, после чего уронил голову на руки и уснул как убитый.

Очнулся Митя от властных голосов. В сопровождении Герасима в библиотеку вошел Дмитрий Борецкий, с ним еще двое, которых Митя не знал.

– А ну, малец, показывай! – строго велел Борецкий.

Пробежав глазами ровные, красиво выписанные на трех языках строчки, посадник облегченно вздохнул и молвил потеплевшим голосом:

– Ай да Малой! Правду сказать, не верил, что так быстро управишься. Ну и как тебе сей договор?

– Скажу, когда его исполнят, а покамест это только буквицы, – ответил Митя.

– А ты востер! – рассмеялся Борецкий. – Ладно, беру тебя в толмачи. Поедешь с нами в Вильну. Только сначала надо тебя одеть прилично да лохмы постричь. Чать, самого короля переводить будешь!

Перед уходом посадник снял с указательного пальца серебряный перстень и протянул его Мите со словами:

– Держи, это тебе от меня.

Перстень оказался велик, и, чтобы не потерять, Митя повесил его на кожаный шнурок вместе с наперсным крестом. Шагая по тесаным плахам мостовой и, ощущая на груди приятный холодок серебряного перстня, Митя тихо напевал любимый псалом: «Радостно, радостно шествую в путь…»