Читать книгу Воображая город. Введение в теорию концептуализации - Виктор Вахштайн - Страница 33

Классическое представление о сообществе в городских исследованиях вобрало в себя три интуиции, концептуально зафиксированные в трех разных языках описания. Это идея сообщества как исходной примордиальной общности (Gemeinschaft) у Фердинанда Тённиса [Тённис 2002b]. Это антропологическая интуиция сообщества как племени, обладающего собственной морфологией, космогонией, ритуалами, верованиями и практиками солидаризации [Мосс, Дюркгейм 2011; Дуглас 2000]. И это идея локального сообщества как соседства у представителей двух первых поколений Чикагской школы [Park, Burgess, McKenzie 1925]. Соединение трех этих интуиций в городских исследованиях привело в конечном счете к рождению идола сообщества – субстанциализации и овеществлению социальных единиц города. Но для самих классиков нашей дисциплины сообщества еще не были непроблематичными, самозаконными и суверенными единствами. Этому концепту требовались обоснование и основание. Любопытна история одной из таких теоретических опор – идеи судьбы.

В 1873 году Фердинанд Тённис, еще будучи студентом, нашел в библиотеке своей старой школы в городе Хусуме недавно изданную работу Ницше «Рождение трагедии из духа музыки». «Тённис был очарован и поражен», – пишет Гарри Либерсон, автор блестящего исследования «Судьба и утопия в немецкой социологии (1870–1923)» [Liebersohn 1988]. Греческая интуиция судьбы и трагедии в ее ницшевском переосмыслении благодаря Тённису стала частью социологической теории. Дальнейшая история, рассказанная Либерсоном, включает в себя романтические чувства Тённиса к Лу Саломе, попытки достучаться до Ницше, разочарование в его философии и многое другое, но главное – прочный альянс судьбы и сообщества, которое начинает мыслиться в зарождающемся языке социологии как сообщество судьбы, или судьбическая общность (Schicksalsgemeinschaft).

С самого своего рождения концептуализация судьбической общности оказывается на стыке двух линий теоретического напряжения. Первая – напряжение между fate и destiny. Судьба как destiny предполагает предопределенность и предзаданность событий человеческой жизни. Она являет себя в мрачных пророчествах и предсказаниях. Это интуиция детерминированности событийной связи. Судьба как fate, напротив, отсылает к выбору судьбы и к возможности связать свою судьбу с чем-то иным – городом, человеком, профессией, сообществом. Связь событий не предопределена, но и не случайна – каждый следующий выбор до некоторой степени детерминирован всей совокупностью предыдущих выборов. Это интуиция контингентности. Этимологический анализ латинского концепта fatum может указать на происхождение данной линии напряжения [Бенвенист 1995: 321–323].

Вторая линия фронта проходит между двумя способами мыслить отношения судьбы и сообщества. Если мы – вслед за Тённисом – отдаем предпочтение сообществу, то Schicksalsgemeischaft становится тем самым примордиальным коллективом, который только и делает возможной судьбу индивида. Мы рождены в определенных исторических обстоятельствах, мы принадлежим своей семье и своему поколению, мы всегда уже являемся частью некоторого социального целого. Мы не выбираем тех, с кем параллельно стареем, и тех, кто уйдет раньше нас. Сообщество – первично, судьба – производна. Связь между событиями вашей жизни появляется благодаря вашей связи с другими людьми. Судьба оказывается экзистенциальной подпоркой и одновременно деривативом социального единства. Противоположное решение предполагает акцент именно на Schicksal. Судьба – это нить, на которую вы нанизываете события своей жизни. То, что Георг Зиммель называет «жизненными интенциями», образует последовательность неслучайных событий. Если моя жизнь последние пятнадцать лет представляет собой постоянную череду перелетов, то гибель в авиакатастрофе не будет в полном смысле слова случайной (и, следовательно, не будет в классическом определении гибелью). Событийная связь делает возможной связь социальную [Вахштайн 2019].

Две этих линии напряжения образуют пространство возможных концептуализаций сообщества судьбы. Интуиция судьбы как destiny чаще предполагает выбор тённисовского решения (сообщество первично). Интуиция судьбы как fate тяготеет ко второму решению (сообщество производно). По изложенным выше причинам нас будет интересовать именно вторая концептуальная сцепка, предложенная, в частности, Георгом Зиммелем.

Собственно, Зиммель – автор одной из самых внятных концептуализаций судьбы как основания сообщества. Событийная логика жизни – тот доминирующий экзистенциальный стиль, который придает событиям индивидуальной биографии внутреннее единство. Ключевая характеристика этой логики – интенциональность. По ту сторону интенциональных событий вашей жизни лежат иные события – случайные или каузально связанные. Что находится на стыке жизненной интенции и каузальности «внешних» событий? Именно здесь у Зиммеля появляется категория судьбы:

Можно говорить о пороге судьбы, о количестве значительных событий, начиная с которого они благоприятствуют или препятствуют идее нашей жизни. Встреча со знакомым на улице остается в сфере случайности, даже в том случае, если мы собирались ему написать и случайность становится вследствие этого «удивительной», т. е. получает оттенок осмысленности. Однако это все-таки переходит в случайность, не вступая в связь с окончательной определенностью жизни. Но если эта встреча в результате связанных с ней последствий становится отправным пунктом глубоких изменений жизни, она называется в обычном словоупотреблении велением судьбы и рассматривается как совершенно новая категория: теперь чисто периферическое событие по своей позитивной или негативной телеологии принадлежит единству и смыслу индивидуальной жизни, интегрируя их. Там, где мы говорим о чисто внутренней судьбе, само «Я» соответственно разделилось на субъект и объект. Подобно тому, как мы для себя – объект познания, мы для себя и объект переживания. Как только наше чувствование, мышление, воление подводится для нас под категорию «события», наша текущая, субъективная, центральная жизнь ощущает это как воздействие содержаний внешнего мира; мы называем это воздействие в пределах замкнутого объема всей нашей личности судьбой [Зиммель 1996: 95].

Таким образом, судьба – это оператор селекции. То есть то, что отбирает «внешние», объективные, каузальным образом связанные события, размещенные в историческом времени, и делает их событиями вашей жизни, переносит их в иную, интенциональную, темпоральность. Поэтому солдат не может умереть на «чужой войне». К моменту смерти это уже «его» война. Самоубийство Жиля Делеза – продолжение логики его письма. Гибель солдата – продолжение его образа жизни.

Чем в таком случае оказывается сообщество? Узлом, переплетением событийных цепочек. Мы пересекаем свои биографии друг с другом, разделяя события коллективной жизни, но это именно сплетение, а не сама нить. Вернемся на минуту к эпиграфу – в нем концепт судьбы повторяется трижды. Как отсылка к совершенному в прошлом экзистенциальному выбору (переехал = связал свою судьбу), как элемент государственной пропаганды (сообщество судьбы немецкого народа) и как указание на коллективную судьбу горожан (пространство общей судьбы). Первое и третье упоминания весьма точно выражают зиммелевскую интуицию судьбы, показывая, что нового она дает исследователям города. Город как пространство судьбической общности, как узел событийных связей, как экзистенциальное единство. Понятое таким образом городское сообщество уже не основывается на солидарности, доверии и взаимном признании. Это принципиально иной способ мыслить город, сообщество и идентичность.

Приведем пример. С 1914 года в период массовой мобилизации добровольцев в британской армии использовался территориальный принцип формирования военных подразделений. Командование решило опереться на уже существующие сообщества – локальные и профессиональные. Так называемые приятельские батальоны состояли из людей, выросших по соседству, с детства знакомых друг с другом, связанных узами дружбы и общим желанием отправиться на фронт. Неудивительно, что плохо обученные британские добровольцы понесли огромные потери; за один день битвы на Сомме только городской батальон Шеффилда потерял 495 человек убитыми и ранеными [Simkins 1994: 242]. Однако основной причиной отказа от территориального принципа формирования военных подразделений для британского командования стали даже не сами потери, а то влияние, которое они оказали на гражданское население. В течение недели почти половина семей Шеффилда получила похоронки. Жизнь в городе замерла. Индивидуальный траур многократно усиливался дюркгеймовским эффектом коллективной травмы. Возникло сообщество судьбы, формировавшее новую городскую идентичность. Именно в этот момент Шеффилд стал городом.

Судьба самого понятия судьбы в социальной теории оказалась трагичной. В 1907 году австрийский социалист Отто Бауэр пишет работу, посвященную связи национального и классового вопроса [Бауэр 2015]. В ней он пытается использовать понятие сообщества судьбы для концептуализации нации. Спустя двадцать лет о «судьбической общности немецкого народа» заговорят теоретики уже совсем иного толка. Благодаря Хансу Фрайеру этот концепт сыграет одну из главных ролей в обосновании «революции справа» [Фрайер 2008] и очень быстро превратится в расхожее клише нацистской пропаганды [Gregor 2000]. Отчасти из‐за такой апроприации понятие судьбической общности будет скомпрометировано и надолго забыто в послевоенной социологии. Ханна Арендт, посвятившая диссертацию толкованию августиновского противопоставления двух градов – понятых ею как сообщество судьбы и сообщество веры [Arendt 1996], – почти не возвращается к идее Schicksalsgemeinschaft [Ямпольский 2004; Дуденкова 2015]. Ирвинг Гофман лишь вскользь упоминает этот концепт в своей теории тотальных институтов [Goffman 1961: 56]. В относительно недавней работе Деланти, где прослеживается история понятия сообщества, сообщество судьбы также упоминается, но лишь в качестве вспомогательного концепта [Delanty 2003]. Вплоть до конца ХХ века на нем лежит печать damnatio memoriae – проклятия памяти26.

Однако в XXI веке все меняется. Недавно Питер Бэр создал группу исследователей сообществ судьбы. Его собственные работы посвящены анализу «пересборки» городской жизни Гонконга в период эпидемии атипичной пневмонии [Baehr 2005; Baehr 2008]. Дина Окамото возвращает этот концепт в анализ иммигрантских городских сообществ [Okamoto 2003]. Кажется неслучайным то, что именно исследователи города пытаются сегодня реабилитировать интуицию Schicksalsgemeinschaft. Говорим ли мы о «судьбографии» иммигрантских гетто или о коллективной мобилизации людей, ставших заложниками пораженного эпидемией города (вспомним «Чуму» Альбера Камю), мы обнаруживаем в разрывах городской повседневности экзистенциальные основания городской жизни.

У трех описанных выше теоретических стратегий есть лишь одна общая черта. Все они пытаются проблематизировать сообщество, вывести его из региона первичных реальностей, лишить несомненного онтологического статуса. Из универсальной и всеобъясняющей «причины» города оно вновь должно стать объясняемым, хрупким и ненадежным его элементом, нуждающимся в новых теоретических ресурсах. Современная философия, где тема сообщества опять оказалась на передовой, предложит нам несколько десятков других стратегий ревитализации этого концепта. Возможно, в обозримом будущем исследователи города сумеют импортировать новые философские интуиции в свою область.