Читать книгу Месть палача - Виктор Вальд - Страница 3

Этого нельзя было увидеть, потому что этого уже давно не существовало.

Невероятно огромный стол из чистого золота, вокруг которого уместилось одновременно тридцать шесть лож для почетных гостей. На золотых цепях с невероятно высокого потолка опускаются золотые блюда, чаши, кувшины. И перед каждым вкушаемым стоят золотые тарелки и кубки.

Чего только нет в медленно опускаемых сосудах; мясо оленей, косуль, сайгаков под сладким винным соусом, медвежьи лапы, сваренные на меду и горьком перце, свиные окорока, копченные на миртовых опилках, тушки фазанов, уток, цаплей в имбире, языки павлинов на веточках корицы, соленый анчоус, посыпанный сахарной пудрой. А еще свежайшие овощи и фрукты, столь огромные и тяжелые, что трудно поднять и удержать.

Вина, настойки, медовухи, извары, пиво и прохладная синяя вода из вершин горных ледников…

В это нельзя было поверить, ибо нельзя было даже представить возлежащими на ложах за одним столом и живущих и умерших, и любимых друзей, и ненавистных врагов.

Этого нельзя было принять ни умом, ни сердцем, ни душой, ибо все это противилось ему, василевсу[1] Иоанну Кантакузину, сидящему в порфировом гробу, возвышающемся на золотом столе, посреди жуткого, и слава Господу, не реального пира.

Конечно же, не реального, не возможного ни при каких обстоятельствах сборища вещей и людей некогда видимых, слышанных и прочитанных в архивах императорской библиотеке, а также встреченных на извилистых тропах его непростой судьбы.

Можно было сразу успокоиться и взять себя в руки. Но….

– Константинополь – Новый Рим! Наша держава – единственная Римская хранимая богом империя – владычица других народов!

Это голос императора Константина Великого, перенесшего славу Рима в маленький городишко Византий. Как и положено святому, его лик богоподобен и ярок до рези в глазах. Нужно прикрыться ладонью. А лучше отвернуться.

– Един бог – един василевс – единая империя. Где многовластие – там и неразбериха, погибель для подданных!

Какой противный и пронзительный голос. Неужели он и был таким у премудрой августы[2] Анны, жены и матери императоров.

Тут же взгляд Иоанна Кантакузина впивается в лицо двадцатидвухлетнего своего тезки и соправителя Иоанна из рода Палеологов. Он ненавидит этого строптивого и неучтивого молодого выскочку всей душой и телом. И эта ненависть еще более возрастает сейчас, когда он видит, как этот враг обнимает свою жену Елену. Эта красавица, (и, о горе!) дочь самого Иоанна Кантакузина, желавшего таким браком обуздать желание молодого императора править единолично, без учета сложившихся ситуаций и заслуг соправителя. Так сказать, по зову и праву императорской крови. А на то, что Кантакузина править и спасть Ромейскую империю (ее в дальнейшем мы будем называть более звучным для нас словом – Византия, хотя это наименование Ромейская империя получила лишь в XIX веке) призвал сам Господь, ему закрыть глаза и уши, и не знать о том титаническом труде и горах золота, что были истрачены старым Иоанном на борьбу с врагами империи.

А враги повсюду, и они радуются и наслаждаются той долгой и кровопролитной войной, которую ведут между собой свекор и зять Иоанны. Вот они явные и скрытые враги за золотым столом императорской столовой: король Сербов Стефан Душан, болгарский царь Иоанн-Александр, государи латинских стран и их жадный до власти и золота папа Римский. А еще ближе и страшнее эти торгаши и ненасытные морские волки – дожи Венеции и Генуи. А еще… И еще, и еще…

А друзья? Если за этим роскошным и жутким столом друзья?

Долго оглядывается из своего гробового возвышения василевс Иоанн Кантакузин в поисках дружеских обличий. Они есть, все больше домашние и родные, но какие-то не устойчивые и быстро меняющиеся. Жена и преданейший друг Ирина…. Старший сын и объявленный отцом еще один со-император Матфей…. Младший и удачливейший из всей семьи Кантакузинов – Мануил, деспот Мореи….

А вскоре всех их заменяет только одно – морщинистое и аскетическое лицо османского бея Орхана. Но как можно назвать другом того, из-за которого несколько месяцев не может спокойно уснуть правитель империи Иоанн Кантакузин и из-за которого жители Византии в страхе покидают свои города? Такого друга нужно ненавидеть. Тем более что его старческие руки, сейчас на ложе, нежно ласкают дочь императора Феодору. Ту, которую Иоанн выдал за варвара и врага веры в надежде на дружескую и родственную помощь.

О, несчастный Иоанн! Отдал дочерей врагам. Отдал империю врагам. Теперь и себя отдает. Но слава Господу в его справедливые руки. И уже нет смысла оглядываться, прислушиваться, реагировать на то и тех, что и кто окружают золотой стол.

На василевсе Византийской империи, согласно «Книги церемоний» составленной просвещенным и талантливым правителем Константином VII Багрянородным золотая корона, а так же дивитиссон, хламида и сапоги пурпурного цвета. Можно спокойно лечь, если это угодно Господу, и предаться его воле.

Вот уже императорская охрана подняла и понесла роскошный гроб. За ними следует духовенство и сенаторы в строго указанных одеждах. И несут Иоанна по скромно убранной в траур главной улице Константинополя Месе к церкви Мирелайон. Все правильно. Так и желал он. Все согласно древним традициям и расписанному до мелочей церемониалу.

Вот распорядитель делает шаг вперед гроба василевса и громко возглашает:

– Входи император! Царь царей, Бог богов, призывает тебя! – и еще громче: – Сними корону свою!

Какой громкий и ужасный крик! От него даже мертвые поднимутся, не то, что спящие и видящие в глубоком сне свои собственные похороны!

Василевс Византийской империи Иоанн Кантакузин резко поднялся со своего ложа. Его ночная рубашка, обильно пропитанная холодным потом, прилипла к спине и на груди.

* * *

Да! Ему можно все. Ведь он автократор[3] многих земель, источник закона и порядка, возведенный на престол самим Господом! Ему можно и даже должно в силу сложившихся испытаний нарушить дворцовый церемониал.

Когда постельничий трижды в шестом часу утра постучал в двери императорской спальни, сам василевс уже молился перед иконой Спасителя, установленной в специальной нише Золотого зала. Когда многие из тех, кто остался в императорском дворце, хмуро поглядывали на трон в ожидании завтрака василевса и во время его обсуждения распорядка дня, сам василевс легко, как для его шестидесяти лет, карабкался по узким ступеням на смотровую площадку знаменитого маяка Фарос.

Этому сооружению, немыслимо как воздвигнутому на узком мысе в пределах стен дворца, никогда не сравниться высотой и славой с погибшим от гнева Всевышнего языческим александрийским чудом света. Но он действует и помогает, указывая морякам безопасный путь в гавани Константинополя. А еще именно с этой смотровой площадки все еще посылаются и принимаются по эстафетной системе световые сигналы из удаленных уголков империи.

Хотя…. Нет уже удаленных уголков империи. Да и сама империя, если трезво поразмыслить, сузилась до околиц самой столицы.

Эти околицы прекрасно видны в это чудесное ясное майское утро несчастного 1354 года от рождества Христова. Воистину несчастного и, если трезво поразмыслить, губительного для тысячелетней империи года.

Чудо! Только чудо может спасти империю, Константинополь и самого василевса Иоанна Кантакузина. Может именно в надежде узреть это чудо и взобрался на немыслимую высоту старый император.

Только где оно – чудо? В какую сторону направить свой взгляд? Откуда появится оно, или его посланное богом знамение?

В солнечное утро восхитительны воды Босфора. В вечной игре перекатывает свои волны древний пролив от европейского к азиатскому берегу. А затем от того берега к крепким стенам Константинополя. Вот так играючись, да еще призвав попутный ветер, некогда главная жемчужина Византийской империи может за несколько часов доставить огромный флот зятя – османского бея Орхана.

А может и быстрее. Может, идут уже с юга по несчастной земле предательством захваченного полуострова Галлиполя его кровожадные всадники. И вот-вот раздадутся под стенами пронзительные звуки боевых труб, и грозно забьют огромные барабаны.

И что тогда? На что надеяться?

Василевс резко повернулся к северу и тяжело вздохнул. Там, через узкие воды Золотого Рога[4] вгрызлась в сердце столицы змеиное кубло Галаты, огромный торговый квартал, подвластный врагам генуэзцам, ставший уже крепостью. Оттуда не жди чуда. Оттуда скорее нужно ждать каменного обстрела из требюше и огненных стрел из спрингалдов. Эти западные машины будут наводить знатоки своего дела, и, конечно же, наводить на огромную территорию императорского дворца.

Иоанн Кантакузин чуть повернул голову налево.

Вот он – гордость империи многих и многих веков! От ипподрома и до собора Святой Софии, дворец сужался к береговым стенам, умещая в себе множество отдельно стоящих зданий, каждое из которых было и больше и пышнее любого дворца любого правителя Европы и Азии. Золотой триклиний, Триконхий, Октагон, Дафна и другие менее величественные, но до сих пор никем не превзойденные дворцы.

А собор святой Софии, а множество церквей и часовен? И еще под стать им в мраморе и граните императорские конюшни, в которых содержались боевые, охотничьи, беговые лошади и даже пони для игры в мяч. Не менее роскошные псарни и зверинцы. Птичник, арсенал, монетный двор, архив, сокровищница, университет, мастерские….

А еще множество специальных строений для различных надобностей; первой брачной ночи императора, бассейн для императрицы после этого священнодействия и другие. И самое знаменитое – порфирный дворец, специально предназначенный для рождения императорских детей, в котором все некогда было оббито или задрапировано бесценными пурпурными тканями.

Давно уже нет и следа от этих тканей. Нет уже множества сказочно прекрасных лошадей, над стойлами каждой из которых висела золотая сбруя. В мастерских нет шелка. Сокровищница пуста. Нет драгоценейшей золотой посуды, нет и золотого стола.

А ведь они были указаны в «Книге церемониалов».

И изысканных блюд из ночного страшного сна также нет. Есть несчастный василевс Иоанн Кантакузин, и за высокими стенами дворцового комплекса, на север от него, несчастный Константинополь, уже опустевший едва ли не наполовину. Опустел бы и весь, но на водах Золотого Рога и Босфора уже нет кораблей, а немногие оставшиеся принимают к себе на борт только за золотые номисмы.

К счастью столичная чернь уже давно забыла, как выглядят золотые монеты. Но что будет, когда вернуться те корабли, что вывезли богатых константинопольцев? А если к этим проклятым суденышкам прибавятся множество латинских, венецианских и генуэзских галер? Как остановить опустение великого города? Как успокоить народ, обезумевший перед османской угрозой? Что должно случиться? Что произойти?

Чудо. Только чудо!

Но этим утром василевс Иоанн Кантакузин так и не узрел его с высоты маяка Фарос.

* * *

Да и что Иоанн Кантакузин ожидал увидеть? Неужели действительно чудо? Или все же желал услышать что-либо утешительное от всегда хмурого Пелантия, которому поручена столь тайная и деликатная служба, как световые сигналы от немыслимо дорогих соглядатаев на уже вражеских территориях?

Вражеских… Даже трудно себе представить берега Анатолика[5], Греции, Фракии, островов Эгейского моря вражеской территорией. От этой мысли даже голова раскалывается.

Эта боль заставила василевса взяться за голову двумя руками и крепко сжать виски. Но это не помогло. Как и не помог долгий взгляд по редким рядам царедворцев, что держатся от трона своего императора на положенном расстоянии. Не помогло и созерцание расписного потолка и мозаичных стен императорского дворца. Не добавил, а вовсе наоборот, усилил боль двуглавый орел, вытканный серебром на растянутом алом штандарте василевса за спиной престарелого правителя.

И зачем он только повернулся? Зачем он увидел этот герб рода Палеологов?

«… един Бог – един василевс – единая империя. Где многовластие – там и неразбериха, погибель для подданных!»

Именно предок ненавистного молодого соправителя Иоанна из династии Палеолога возвеличил этот древний символ языческих народов, вывезенный им из глубин Азии. О чем думал старый император Михаил Палеолог, сажая изображение не существующей в природе птицы на флаги, стены зданий, на шелковые подушки и даже на собственные сапоги, понять и трудно и все же возможно.

С одной стороны, это ответ ненавистным германским императорам, решивших широко использовать изображение римского орла на своих знаменах и регалиях. Этим они еще больше думают подчеркнуть свое право считаться истинными наследниками величия Древнего Рима. Но законный наследник уже давным-давно определен. Византия! И только она. И двуглавый орел это не одна голова. Византия одновременно следит и правит Западом и Востоком. И Европой и Азией!

К тому же двуглавый орел не только символ древних богов, он и хранитель, и защитник от потусторонних сил. В архивах дворца хранится множество свидетельств путешественников и купцов, видевших изображение этой птицы охраняющей дворцы, дома и даже тысячелетние пещеры по всей Азии и даже в немыслимо далекой Индии. А если к этому прибавить то, что грозные воины викинги, много веков составлявших личную охрану византийских императоров, верующие в своих северных богов, наносили на свои щиты изображение именно двуглавой птицы, то становится ясным – двуглавый орел символ более распространенный и могучий, чем символ Юпитера[6].

Вот только… Не стал ли этот двуглавый символ пророком, предсказавшим то, что в империи появится две головы, два императора? А теперь, с объявлением соправителем и старшего сына Иоанна Кантакузина, и вовсе – три!

Если одна голова на плечах так адски болит, то, как болят две? А три?

«… един бог – един василевс – единая империя. Где многовластие – там и неразбериха, погибель для подданных!»

Никак не может избавиться от противного ночного голоса премудрой августы Анны несчастный василевс Иоанн Кантакузин. Есть вина его в том, что на истерзанном теле империи много голов, и смотрят они в разные стороны.

– Чудо. Только чудо, – одними губами произнес Иоанн Кантакузин.

Но в огромном и гулком помещении эти слова слышат все из тех немногих, что еще остались при дворе.

* * *

– Ты слышал? Он сказал чудо. Только чудо!

– Нет, не слышал, – не моргнув глазом, ответил Никифор.

Ему ли правой руке самого эпарха[7] Константинополя, искушенному во всех и всяких делах и делишках дворцовой жизни ловиться на возможных хитростях и без сомнения затеваемых интригах.

– Не может быть. Это все слышали. Все!

А, может, это и не хитрости, а просто глупость, граничащая с отчаянием? Смотри, как побагровело лицо Василия Теорадиса. Не подобает самому паракимомену[8] самого василевса пребывать с таким лицом! Может, он и в самом деле поглупел и утратил многолетний опыт дворцовой жизни? Вон как с жирных щек стекают ручейки пота. А, может….

Был когда-то при Иоанне Цимисхии временщик, и он же паракимомен Василий Нофа, евнух. Посетовал василевс, что многое из государственной казны попадает в руки его постельничего, и что же? Умер вскоре василевс.

Осторожным нужно быть со словами. А этот, как и тот паракимомен. К тому же, как и тот – Василий. И также евнух по преемственности.

– Что делать? Как быть? Если уж сам василевс решил положиться на чудо…. То….

Толстые руки евнуха растерянно разошлись в сторону.

– После того как наш василевс вернулся от проклятого бея Орхана, это едва ли не первые его слова при нас. Скажу тебе, друг Никифор, что я сделаю. Сейчас же велю перенести свои сундуки в Галату…

– Ты доверяешь генуэзцам? – притворно удивился «друг» Никифор.

– Нет, конечно. С сундуками будет несколько… Не важно. Но с пирса Галаты все же легче будет… Сам понимаешь… Если что…

Никифор неоднозначно кивнул головой и поспешил на выход.

В третьем часу по полудню двери дворца закрываются, чтобы дать возможность василевсу отдохнуть от тяжких государственных дел в кругу семьи и ближайших друзей. Так что мысли о чуде можно отложить автократу до утра.

Если он сможет.

* * *

Свои сундуки Никифор уже неделю, как отправил в Галату. И охрана накопленного за многие годы службы куда надежнее, чем у этого толстого евнуха.

Но, все же. Нет покоя в душе правой руки самого эпарха столицы. Нет, и все!

К тому же проклятый герцог наксосский так и не прислал ни единой весточки о себе и своей раззолоченной галере. Как в воду канул Джованни Санудо. А если точнее, то в вино. В этом и не сомневался многоопытный Никифор, отлично видящий сущность каждого смертного, возникшего на его жизненном пути.

Сломала могучего герцога смерть простого человечка. А может и не простого. А может и не человечка. Никифору со слабым зрением, истраченным в молодые годы пребыванием в услужении у писаря, увиделось лишь размытое лицо на чудовищно огромной голове, да длиннющие руки, еще более длинные от собственного страха и грозного кнута в них. Такие ручища бывают только у демонов в аду.

Ах, да! Он же и есть сам демон – Шайтан-бей. «Синий шайтан». Разрушитель городов. Так что может даже и не человечек, а человек, потеря которого разрушило многое важное в жизни великого герцога наксосского.

И чего этот демон пришел на ум Никифора?

Ах, да! Мысли переплетаются. Это плохо. Герцог… Его галера… И как бежать, если… Не случится чуда? Чудо… Чудо…

Никифор сидел на верхней террасе ведомства эпарха и свойственно его натуре занимался несколькими делами одновременно. Ему хотелось в это верить, но мысли… Они переплетались. К тому же месяц тому назад каким-то таинственным способом прямо из-под руки у Никифора исчезли венецианские стекла. И теперь без очков главный помощник эпарха был наполовину слеп. Близкие предметы расплывались, а читать важные документы приходилось едва ли не носом. И от этого и от тяжелых раздумий он часто находился в дурном расположении духа.

– Что? – коротко спросил Никофор.

– Слово от эпарха.

В низком поклоне Семенис протянул свиток своему начальнику.

Никифор сердито глянул на лысую макушку своего первого помощника и поморщился. Ему и не нужно было читать это «слово» и напрягать слабые глаза. Он наперед знал, что эпарх, в привычно замысловатом и много витиеватом «слове», не указывая виновных, и без особых требований и указаний, будет требовать скорейшего наведения порядка в столице. А, значит, бессонных ночей для своей правой руки, и, конечно же, его нахождения на пыльных улицах столицы в остальное время суток.

Проклятый старик. Никак не умрет. И никто его…

Никифор задрожал, вспомнив о склянке с отравой в тайнике своего дворца.

А было бы не плохо… Даже хорошо, если бы принять в свое служение Константинополь. Ведать снабжением столицы, заботиться о ее безопасности, благоустройстве, внутригородской и внешней торговле, контролировать работу всех общественных учреждений (а главное тюрьмы и тайную службу столицы). А еще заниматься организацией строительных государственных работ, церемоний, празднеств, представлений на ипподроме, казней, похорон семейства василевса и даже самого автократора!

А ныне владычествующий уже и сгорбился от молчаливых упреков подданных.

«Даже неумелые и плохие правители, которых в нашей империи было предостаточно, возведены на трон самим Господом, который избрал их на столь высокий пост во испытание верующих».

Кто это сказал? Слова вспомнились, но произнесшие их, забылись. Стареет Никифор. Ох, стареет. Какая неприятная лысина у Семениса! Она значительно больше, чем у самого Никифора.

Эх, и все же… Принять бы на себя ведомство эпарха! Ведь это власть, уподобляемая власти императора, только без порфиры и короны. А с другой стороны… Будет сидеть какой-нибудь человечек и думать о склянке с отравой.

И все же, и все же…

Это какая же власть! Это какие же деньги! Особенно в эти дни хаоса и тревоги. Когда все в порядке нет, и не может быть, такого высокого дохода. Сумасшедшие богатства наживаются только в период беспорядков и страха.

Так о чем это «слово»? Зачем оно так вычурно выписано на дорогой сегодня бомбазине[9] и подписано дряхлой рукой.

Во исполнение положенного Никифор приложил уста к свитку, а затем им коснулся лба. Только после этого неторопливо развернул и со вниманием на лице принялся читать. Едва ли не носом.

Не многим же это «слово» отличается от того, что прислал эпарх вчера. Немногим. И все же нужно служить, как и вчера. С пользой. И прежде всего для себя.

– Что? – еще раз коротко спросил Никифор и со скукой посмотрел на серый и размытый, не смотря на обилие солнечного света город.

Жалобы, просьбы, прощения…

Как долго и нудно их излагает Семенис! А, может, на нем опробовать содержимое склянки? Нет. Надежен, обласкан, куплен от лысины до кончиков ногтей на ногах. И все же, как нудно и долго. А главное, бесполезно для кошеля. Все дела, что могут принести золото, эпарх оставил у себя. И все же нужно чем-то заняться. Нужно чем-то кормиться.

– Жалоба от…

Никифор вздрогнул. Кажется, он все же заснул. Вздрогнул, и поудобнее устроился в кресле.

– Читай сначала, – строго велел, подавшись вперед.

Семенис, без малейшего удивления повторил:

– Жалоба от…

* * *

Ну, это хоть что-то. Не ахти сколько, но сегодня на вечер будет свежее мясо и хорошее вино. И то и другое всегда в избытке у корпорации[10] макеларив на площади Стратигии. Конечно, можно было послать кого-то, но и пройтись не мешает. Да и мысль неплохая зародилась в голове. К тому же он так давно не видел Андроника.

Они не обнялись. Коротко кивнув головами, тут же заняли места за столом на возвышенности просто посреди площади. Уселись друг против друга. Даже не верилось, что эти два такие разные и телом и умом и положением мужчины некоторое время в юности были добрыми друзьями. Слабый телом, но крепкий умом и памятью Никифор выбился из младшего писаря во вторые лица градоначальства столицы. Медлительный на слово и мысли резчик скота Андроник, благодаря бычьей силе и упрямству возглавил одну из самых зловещих и часто бушующих корпораций Константинополя.

Дружбы давно нет. Давно сгорел тот многоэтажный дом, в котором их родители снимали убогие комнатушки. Давно они не ели разорванный пополам хлеб. Давно не прогуливались по злачным местам города. Разошлись дорожки из-за юной красавицы соседки. Теперь они другие.

Да и как дружить, когда один способен схватить и сгноить в Нумерах, в темнице страшнее Аида[11], ибо заключенные во мраке не видели даже лиц друг друга, любого константинопольца. А второй также обладал известной частью власти, выражавшейся в том, что по углам площади Стратигии часто находили человеческие кости вокруг которых сонно и сытно возлегали огромные псы мастиффы, собственность корпорации макелариев.

– Давненько не видались, – с усмешкой начал Никифор.

– Слава Господу нашему не было причины, – скривив губы то ли в радость, то ли в презрение, ответил друг юности.

Помолчали, приглядываясь друг к другу.

– Как идут дела? Сыты ли мясники и их семьи?

– Большой пост закончился. Работа началась. Да и народа прибавилось…

Никифор вскинул брови и огляделся.

Старый массивный дубовый стол, за которым восседали главы корпораций макелариев площади Стратигии множество веков, стоял на возвышенности, облицованной беломраморными плитами.

«Как колода для рубки голов на эшафоте», – так всегда думалось Никифору. И всегда добавлялось: «Как можно здесь решать дела?»

И действительно, каждый на площади – от пастуха, пригнавшего скот на убой, до последнего нищего – мог подойти к этой возвышенности и, навострив уши, узнать о том, как идут дела в этой странной во многом корпорации. И все же…

Если что и знал сейчас Никифор о событиях в этом многолюдном месте столице от своих информаторов, то в такой незначительности, что не шло ни в какое сравнение с тайнами подвалов скрытных во всем корпораций ювелиров и даже менял, которые в подражании генуэзским коллегам все чаще называли себя банкирами[12]. И это не смотря на то, что убойный скот продавали под строгим контролем городских властей. А это означало постоянное присутствие на бойнях возле площади и на самой площади должностных лиц и массы различных информаторов.

Но… Но… Но… Все, как и в былые времена.

Дела и замыслы мясников остаются тайной для эпарха столицы и его главного помощника, а мастиффы все так же сонно и сыто разевают пасти в дальних углах площади.

– Да. Народа прибавилось, – удивленно согласился главный помощник эпарха столицы.

С одной стороны понятно – пастухи из Пафлагонии[13] традиционно после Пасхи пригнали огромные стада на продажу. Этих грубых, суеверных и глупых, но превосходных наездников не отпугнули вести о том, что Константинополь на половину опустел из-за страха перед нападением турок-османов. Множество лет, даже в страшные годы войн и моровых болезней их отцы и деды гнали в Константинополь рогатый скот и овец. И никто не мог им помешать или переубедить в этой вековой традиции. Так почему сегодня они должны отказываться от возможности продать за раз огромные стада, которые мигом поглотит желудок огромного города?

Даже уменьшившись наполовину.

Понятно присутствие сербов с их визжащими свиньями. Охотников македонцев с живой и мертвой дичью. И даже выживших после опустошительных набегов осман и болгар фракийцев с козами и овцами.

Но огромное множество самих константинопольцев, многие из которых явно явились не за покупками, ошеломило Никифора.

Здесь же во все нарастающей толпе кроме ремесленников, моряков и рыбалок было немало женщин, детей и даже монахов.

Что за диво? Что за чудо такое? Спросить бы друга юности. Но нельзя. Это сразу же понизить цену всезнающего и всемогущего главного помощника градоначальника. К тому же не ответит помнящий обиду юности Андроник.

– Хорошо, когда все хорошо, – неуверенно произнес Никифор, все еще оглядываясь по сторонам.

Он бы и дальше оглядывался, но глава корпорации мясников поднялся из-за стола:

– Дело есть у меня. Так что… Если что… Заходи, поговорим.

– Ах, да! Дело! – громко воскликнул помощник эпарха, и, сузив не по-доброму глаза, ухмыльнулся. – У меня к тебе дело. Жалоба на корпорацию макелариев на площади Стратигии.

– Жалоба? – скривился глава корпорации, и нехотя сел на широкую дубовую скамью.

– Может, угостишь друга юности? А то как-то в горле пересохло.

Андроник вяло махнул рукой и очень скоро перед ними возникли кувшин с вином и два серебряных кубка.

– Фракийское. Неважного урожая вино, – кисло улыбнулся Никифор, едва пригубив кубок.

– Ты же знаешь – в постные дни всякая торговля мясом прекращается. А великий пост только недавно закончился. Откуда взяться вину получше.

– Да, да… – согласно кивнул головой Никифор и снял с головы свою порядком надоевшую шапку. Тепло в майскую послеобеденную пору. И даже очень. Но шапка на русичьем меху придает цену владельцу.

– Так что там? – явно торопясь, наклонился вперед Андроник.

– Бывает даже такое, что нельзя оставить без должного действия законную жалобу очень уважаемого человека. Более того – имеющего государственную должность и звание архиатра[14]. Даже для друга, которого знаешь с давних времен…

– А-а-а-а… – нахмурился Андроник и крепко сжал оба своих огромных кулака. – Я же отправил ему два кувшина вина и мешок муки.

– Что для ученого человека, обучившегося лекарскому искусству в Аудиториуме[15] и в школе Кесарии[16] такая незначительность. А если учесть, что архиатр Валентин Анибес ревностно исполняет свой долг не только в больничных палатах при монастыре Пантократора, но и ведет прием страдающих недугами пяти близлежащих кварталов, в том числе и приписанных к площади Стратигии, то как не признать за ним исключительное право пользовать больных и раненых. За его тяжкие труды государство платит ему жалование, выдает продукты, а монастырь предоставляет бесплатное жилье и монастырских лошадей. А что получилось?

Так и не набравший ни роста, ни дородности Никифор поднялся из-за стола и грозно навис над главой корпорации мясников. Грозно – это так ему хотелось. Но друг юности даже глазом не моргнул. Как и прежде – лишь криво усмехнулся.

– Ладно, – присаживаясь на место, погладил по полированным годами доскам стола Никифор. – Согласно «Книги эпарха», этого великого и справедливого закона городской жизни нашего любимого Константинополя, ответственность за нарушения порядка на территории предоставленной корпорации несет ее глава. То есть ты – мой дорогой друг Андроник.

– В той же «Книги эпарха» сказано, что глава корпорации на своей территории должен принять все меры… Как там?

Андроник нетерпеливо закрутил головой и тут же рядом с ним из-за широченной спины главы корпорации возник молодой человек в новой шерстяной тунике и добротных сандалиях. На его широком поясе имелись кармашки для чернильницы, перьев и другого важного, что необходимо опытному писцу.

– …Для сохранности имущества государства и церкви, недопущению и немедленному тушение пожаров, а так же сохранению и защите жизни и здоровья членов корпорации и по возможности тех гостей, что пребывают на приписанной территории.

Тут же скороговоркой выпалил молодой человек и исчез там же откуда и возник.

«Что-то поумнел мой друг юности», – неприятно подумалось правой руке эпарха. Все-таки давно не виделись. Может, что и случилось. Истинно случилось, ибо даже речь Андроника стала живее и правильнее.

– И вот представь себе, мой дорогой друг Никифор пренеприятную ситуацию: охмелевший сборщик подати (а многие утверждают, что этот государственный служащий едва стоял на ногах) во исполнение своей обязанности клеймить животное после уплаты за него подати для дальнейшего забоя и продажи, решил развлечься. И как ты думаешь? Он тыкнул раскаленное клеймо в пятак огромного борова. Кто и как в наше тяжелое время умудрился выкормить, а главное укрыть от разбойников и стражников такое страшилище – не знаю. Но я знаю невероятную силу, которая утраивается при ранении и с которой не управились дубовые ограды. Боров вмиг раскидал их и ослепленный болью ринулся на площадь.

Знаешь, мой друг Никифор, сколько людских рук и ног этот зверь сломал? А сколько ребер и хребтов? А скольких торговцев и покупателей потоптал в кровь? А было бы еще больше. Но случилось чудо!

– Чудо! – не удержавшись, громко воскликнул бредящий «чудом» весь день Никифор.

* * *

– Да, чудо! Ибо это можно считать чудом, или божьим проведением посланным пять дней назад на площадь Стратигии. Это чудо…. Это невероятный человек. А может он и не человек. До сих пор не могу понять. Во всяком случае, у него голова, руки, ноги, но на все это без содрогания смотреть невозможно. Честно признаюсь первое впечатление от него жутковатое. Даже для меня. А если к этому прибавить невероятную стойкость и храбрость… То… Вот представь себе, Никифор. Несется на тебя огромное обезумевшее животное. Его клыки, зубы вся голова в людской крови. Ноги и даже брюхо в кровище. Оно опрокидывает и разметает в стороны людей, лошадей, повозки, торговые лавки. От собственно боли и от крика сотен людей боров бежит, не видя куда. Ты бы стал на его пути? И я так же предпочел бы убежать, улететь, провалиться под землю… А этот человек нет… Только сделал пол-оборота, пропуская это чудовище. Я сам видел. Сам! Боров смог сделать только несколько шагов после того, как едва не угробил этого смельчака, и замертво свалился. Только дважды и дернулся огромной тушей. И все! Околело чудовище. Вот! А пока мы рассматривали торчащий в загривке борова нож и удивлялись силе и точности удара, хозяин ножа уже принялся перевязывать раны и складывать кости у пострадавших. Родственники и друзья искалеченных тут же потащили из своих домов все, что просил этот человек. Стоило ему только на них посмотреть. Бинты, дощечки, сажу, масло, травы, и… Все что просил он! Не поверишь друг Никифор. Этот человек так быстро и умело справился с невероятным количеством пострадавших, что не оставил сложной работы твоему уважаемому архиатру. И когда тот через час пришел, то был, конечно, очень раздосадован и этим, а более, конечно, тем, что потерял не один кошель серебра. От той досады и жалоба.

– И справедливая жалоба! – громко воскликнул Никифор. – Без изучения врачевания, без неразлучного с ним Quadriviuma[17], без специального разрешения василевса никто не имеет право в пределах стен Константинополя оказывать помощь в лечении и брать за это оплату. А еще, как указывает уважаемый архиатр Валентин Анибес, применять такие действия, которые являются спорными или отклоненными ученым советом империи. Всякие там сшивания внутренних органов, мышц, сухожилий, не предписанные настойки, мази и прочее. А тот, кто способствовал незаконным методам лечения и не принял меры, препятствующие их применению, подлежат наказанию в виде штрафа или заключения в темницу. Мы не варвары. Мы живем по законам империи тысячу лет.

– Да, да, – согласно кивнул головой глава корпорации. – Но человек, о котором я говорю, отказался от денег. Представь, не взял и медного обола[18]. Сделал свое дело и как-то не заметно и ушел. Я даже не поблагодарил его за то, что с его помощью принял меры… Как там?

– …По сохранению и защите жизни и здоровья членов корпорации и по возможности тех гостей, что пребывают на приписанной территории, – тут же вышел из-за спины, скороговоркой отчитал, и скрылся молодой законник.

– Ушел… – разочаровано произнес Никифор. – И я так понимаю, ты не знаешь того, о ком говоришь «этот человек»? И не знаешь, как мне его разыскать? Все же он формально нарушил закон.

«И какая нечистая сила потащила меня на эту площадь? Куска свежего мяса захотелось? Этого добра и при более печальных делах от друга юности было не оторвать. А в этом случае… Не тащить же его в суд. Да и какой судья пожелает судить главного городского мясника. Да и не за что… Ох, как мне желалось его прижать и… Ведь впереди такие сложные времена».

Продолжая свои неприятные размышления и выцеживая кислое вино, Никифор вдруг приободрился – друг юности не спешил с ответом. Более того, на столе появился другой кувшин и особо изготовленный окорок со слезинкой. От этой щедрости повеяло запахом жареной свинины на вертеле над очагом в доме Никифора. И возможно даже помощью мясников в щекотливых ситуациях.

– Как разыскать этого человека? Ты, Никифор, пей, ешь…

* * *

– И все же? – сладко отрыгнув, прикрывшись египетским платочком с золотой вышивкой, спросил главный помощник эпарха.

Он не спешил задавать этот вопрос. У Никифора было время с удовольствием и аппетитом отведать сочный окорок и запить превосходной мальвазией[19]. Было время потешиться внутренними мучениями Андроника, явно не знавшего как правильно поступить, и от того обильно вспотевшего.

Наконец глава корпорации макелариев не выдержал:

– Ладно, пойдем. Все равно скоро узнаешь.

О, как за последний час изменилась площадь. Мало того, что стало как в праздничный день многолюдно и суетно. Откуда-то в такие тревожные и печальные дни появились и взялись за свое ремесло мимы, акробаты и даже актеры, устроившие свои подмостки на двух соединенных повозках. Более того, как в старые добрые времена над площадью повис дурманящий запах жареного мяса и свежевыпеченного хлеба.

«Просто праздник какой-то. А какой? Я не знаю… Не знаю, – со злостью на своих многочисленных соглядатаев подумалось тому, кто по долгу службы должен знать все о столице. – Всех разогнать и нанять более смелых и ответственных. Тех, кто не побоится мясников. И верой и правдой…»

Вот только где взять таких в это смутное время. И это не первый вопрос. Первый – чем платить им?

И все же на сердце стало приятнее. Вспомнились юные годы, радостные лица соседей, оживленные рынки, вино и долгие дружеские беседы в многочисленных банях[20], доступных даже городским нищим. И все это от того, что лица собравшихся на площади Стратигии на удивление тревогам сегодняшнего дня были спокойны и даже радостны. Как будто люди забыли, что на них надвигается смерть, а если повезет то рабство. Они дышали ожиданием праздника, который прочим и начался после того, как на площадь вкатилось несколько повозок с вином и имбирным пивом.

У одной из этих повозок главу корпорации макелариев, вместе с его гостем, и остановили.

– Выпей! Выпей наш дорогой Андроник этого вина. Клянусь своим домом и винными прессами такого отменного вина ты давно не пробовал. Выпей и прими мою благодарность. Отличный торговый день.

Пройти мимо этого толстого и огромного как пифос[21] торговца вином не предоставлялось возможным.

Андроник лишь пригубил из деревянной кружки и, с недовольным выражением лица, передал ее одному из своих людей, которые расчищали путь в густой массе собравшихся на площади. Более никто не мог преградить движение главы корпорации макелариев. Крепкие мужчины с широкими ножами на кожаных поясах просто отбрасывали каждого, кто желал выразить какую-то свою радость лично Андронику.

Лишь однажды остановился Андроник. На самый краткий миг. У края фонтана он увидел старую нищенку и с щедростью василевса бросил ей под ноги аспру[22]. Нищенка тут же присела, накрывая оборванными краями хитона неожиданную милость. Вокруг нее тут же собрались нищие, и послышалась брань.

Не успев удивиться непонятному поступку друга юности, Никифор уже шагнул в широкие ворота отделяющие площадь Стратигии от зловонных скотобоен корпорации макелариев.

Он и прежде часто бывал в этом неприятном месте. Особенно в детстве, когда вместе с Андроником добывал себе пропитание, убирая навоз из загонов для скота и сбрасывая всякие нечистоты в канавы за скотобойней. Это потом Никифор как самый прилежный из учеников монастырской школы был замечен за отменный почерк и представлен кандидатом в младшие писари корпорации нотариев[23]. А до этого он с избытком хлебнул всех прелестей этого ужасного мира крови и навоза.

То, что увидел Никифор, озадачило его. Территория, где находились загоны для крупного рогатого скота и частоколы для овец и коз, теперь более напоминала площадь, подготовленную для торговли, или публичных зрелищ. Второе представилось Никифору более вероятным. Представилось и заставило ужаснуться. Ибо то, что возвышалось посреди этой новой, не разрешенной властями города площади могло напоминать место казни. С той только разницей, что на крепко сколоченном помосте вместо привычного колоды, виселицы и прочего оборудования палача была устроена металлическая клетка.

– И что здесь произойдет? – набирая властности в голосе, спросила «правая рука» эпарха Константинополя.

– А-а-а! – как от мухи, отмахнулся Андроник и велел одному из сопровождающих: – Проведи к моему месту.

Место оказалось так же вновь устроенным и представляло собой возвышение, на котором были установлены в несколько рядов лавки, на которых, в подражание почетных лож на ипподроме, лежали мягкие подушки. Почти все места уже были заняты достойными гражданами Константинополя и их женами. Но все эти главы корпораций, богатые купцы, владельцы кораблей и прочая мелочь не шла ни в какое сравнение с высоким гостем, который своим появлением заставил их всех подняться и поклониться.

«Ладно. Посмотрим, в какую смолу погрузил свои коготки мой друг Андроник. Во всяком случае, я здесь, чтобы не допустить беззакония. А если что…. Мясники под моей пятой – это уже опора. И все-таки любопытно, почему я ничего не знаю. Ведь судя по тому, что убрали загоны и возвели эти подмостки это уже не первое устраиваемое зрелище», – думалось Никифора все то время, пока он умащивался на самом почетном месте.

Это почетное место оказалось рядом с необычайно красивой женщиной, привлекательность черт лица которой усиливали филигранные серьги с огромными изумрудами и высокая диадема стоимостью с породистого коня. А еще (ну, не мог же Никифор этого не заметить) массивное ожерелье, возлежащее на высокой полуоткрытой груди. Ее ухоженные, унизанные перстнями и кольцами пальцы никогда не знали труда. Но то, как она приветствовала второе должностное лицо столицы, и беседа с ней по соседству и с другими, убедили Никифора, в том, что рядом с ним нет ни единой высокородной особы. Впрочем, слова этой женщины не были лишены грамотности и даже изящества. Но в них напрочь отсутствовали устоявшиеся словесные выражения, или особый язык с готовыми словосочетаниями и образами, резко выделяющий элиту империи от остальных и не доступный непосвященным.

«Посмотрим, что придумал Андроник для себя, себе подобных, и своих соседей».

Это ожидание подсластилось огромным серебряным кубком с отменным вином. Чуть поменьше кубки были поданы всем гостям на почетном помосте.

* * *

Уже прошло более двух суток, но Никифор все не мог отделаться от впечатлений от посещения площади Стратигии. Многое его ошеломило и даже кое-что потрясло. И от этого было неприятно на душе.

И совсем не представление с размахом и вкусом устроенное Андроником. Хотя и это было впечатляющим. Еще бы! Только в юности однажды Никифор видел как знаменитый убойщик крупного рогатого скота Визуалий справился со знаменитым «топором русича» и одним ударом отвалил быку голову.

Невероятно тяжел и неудобен «топор русича». Как он попал в корпорацию макелариев, доподлинно не известно. А устоявшаяся легенда твердила, что его принес несколько сотен лет назад один из глав корпорации мясников. Тогда он якобы состоял в войске василевса Иоанна Цимисхия, который прогнал за Дунай воинственных и кровожадных русичей. А топор тот принадлежал одному из воевод свирепого киевского князя Святослава, имя которого лучше не произносить, чтобы его дух не явился за своим оружием.

Многие за множество лет пытались совладать с невероятным оружием, приспосабливая его к более мирному применению. Немного нашлось истинно сильных и умелых способных управиться со взмахами, кругами и волнами, которые должен описывать этот огромный топор. И совсем единицы смогли действительно правильно применить его лезвие с жутким визгом отделяющее голову от туши.

А тот человек… Очень сожалел Никифор, что его слабые глаза не позволили ему рассмотреть в полной мере всю ту красу гармонии силы и невероятного мастерства, которыми обладал тот человек, которому трижды рукоплескала и выражала восторг публика собравшаяся у помоста.

Эх, если бы были у Никифора его волшебные стекла, тогда он бы и сам, наверное, изошелся бы в крике и рукоплесканиях. А так, без удивительных очков он только вертел головой, завидуя своим соседям по почетному ложу, которые от души восторгались всеми теми движениями и ударами, которые сам главный помощник эпарха видел размытыми, и по большей части в молочной туманке.

Только когда от загнанного в железную клетку быка отделялась голова, выставленная в специальное отверстие, и фонтанировала кровь, что-то внутреннее напрягало зрение Никифора, и на краткий миг он видел красные лужи крови, качающуюся рогатую голову на помосте и дергающуюся огромную тушу в клетке. И все это у ног человека огромного роста, с длиннющими руками в черной тунике и с непонятной накидкой на голове, закрывающей половину лица. Он казался Никифору демоном войны, для которого невероятное отрубание головы быка одним ударом это всего лишь развлечение перед чем-то более серьезным.

Но этот человек не был демоном. Толпу обмануть невероятно тяжело. Они принимает сердцем и душой то, что видит. И не иначе. А толпа неиствовала от восторга и дружно орала:

– Дигенис! Дигенис! Дигенис!..

И это было верно. Ибо этого человека только и можно было сравнить с героем песен и легенд Дигенисом Акритом, непревзойденным по отваге и силе богатырем. Теперь этот мясник с «топором русича» становился таким же популярным в Константинополе, а вскоре станет известным каждому в империи, как и его легендарный предшественник.

Такого нельзя упустить из виду. Поэтому первое что сделал Никифор спустившись с почетного помоста поманил пальцем верного Семениса:

– Узнай все об этом Дигенисе. Все!

И для большей важности еще поднял указательный палец к небесам.

Семенис поклонился и тут же растаял в толпе.

А вместо него несокрушимой скалой возник друг юности Андроник. Уставший главный помощник эпарха желал уклониться от беседы. Тем более, что напрягая глаза он тем самым вызвал собственную головную боль, усилившуюся криками толпы. Но уйти сразу явно не получалось. Пришлось опять усаживаться за стол.

И тут Никифор был потрясен тем, чего явно от себя не ожидал. У него, оказывается, что-то еще было от беспечной юности в душе. Он бы даже это назвал чувствами, если бы не был уверен, что тридцать лет на государственной службе выжгли в душе все, что подходило под определение человечность.

Это там, на Западных и в Северных землях и забыть давно забыли, что такое красота, доброта, искусство, любовь, преклонение перед прекрасным, и то, что все это порождает в душе человека. Суровые страны с суровым климатом и суровыми нравами.

Византия наследница искусства Древней Эллады и изысканности Древнего Рима. И люди здесь совсем другие…

«Были… Были другими…», – нашептывал себе Никифор все то время пока изрядно охмелевший Андроник хвастался своей женой.

Той самой, что сидела рядом с Никифором. Женщина удивительной красоты и доброты, доставшаяся мяснику по случаю.

– Мало быть сильным и отважным. Нужно еще иметь звонкую монету в собственном кошеле. Этому ты меня научил Никифор. Это ты мне преподал нужный урок еще в юности. Ты видел ту нищенку? Готов поспорить, что ты немало удивился моей щедрости. Серебро под ноги убожества. Ты еще больше удивишься, узнав, что такую монету я бросаю этой дряни каждую неделю. И каждый раз она нещадно бита своими собратьями и сестрами по ремеслу, потому что пытается скрыть эту самую монету от их корпорации. Да. Да! У нищих есть своя, не платящая налога, корпорация. Так вот, мой друг Никифор, удивлю тебя еще одним – эта нищенка та самая красавица соседка из нашей юности. Ты, наверное, уже и позабыл ее имя. Ты купил ее девственность за серебряную монету и кувшин вина. Ты украл ее у меня, и украл веру в дружбу. Но зато ты мне преподнес наглядный пример и заставил смотреть на жизнь по-другому. И моя жена показала мне другую сторону жизни. Обтесала и причесала. У нас с ней даже очень хорошо. Трое детей! И каждый день, сидя за этим столом, я узнаю новое о вертлявой старухе под названием жизнь. И теперь я счастлив, что потерял первую любовь и первую дружбу. Только потеряв, начинаешь искать и понимать что ищешь….

Что-то еще долго и пьяно говорил Андроник о красавице и умнице жене. А Никифор пил и все пытался вспомнить имя несчастной соседки юности и не мог. А еще он мрачно завидовал. У Никифора так и не состоялась семья.

И сегодня утром он не вспомнил ее имя. Может, от этого и было неприятно на душе. А может от того, что было неприятно от того, что что-то еще способно приносить неприятность именно душе.

* * *

– Чего тебе, Семенис?

– Донесения и почта, – как всегда учтиво и с поклоном ответил верный помощник.

– Оставь. Прочту позже, – сжимая виски указательными пальцами, ответил Никифор.

Головная боль не проходила. Не уходил и Семенис.

– Чего еще? – в голосе начальника послышалось раздражение.

– Джокомо Палестро…

– Только не сегодня, – поморщился Никифор.

Поморщился не от нежелания принять бальи[24] Венеции в Константинополе, а от всё нарастающей головной боли.

– Посланник настоятельно просит принять его.

Никифор, не в силах произнести слово, отмахнулся от приблизившегося помощника. Но тот не отставил своих попыток:

– Посланник говорит, что ваша милость ко мне утроится, так как вы будете рады его подарку.

Помощник эпарха удивленно и по-новому взглянул на Семениса. Удивила впервые проявленная настойчивость его личного помощника. Такая настойчивость обычно очень щедро награждается просящим встречи. Кому как не Никифору знать об этом. Он сам получал породистых коней и золото за то, что умел во многом уговорить эпарха принять того или иного просителя. Устраивал он встречи и с порфирородными. На такие услуги воздвигались дворцы и покупались земельные уделы в пригородах Константинополя. На подарках и вознаграждениях держалась государственная служба. Все брали подарки и подношения. Но при этом каждый начальник желал иметь хотя бы одного помощника, которого невозможно ничем заинтересовать, ибо его трижды купленная хозяином верность неподкупна.

«Неужели и Семенис?.. Ладно. Посмотрим».

– Зови, – коротко велел Никифор и уселся за стол, на котором уже второй день росла гора служебных бумаг.

Посланник Венеции весьма значимая фигура на той шахматной доске, которая определит победителя в этой затянувшейся войне всех против всех. И то, что Джокомо Палестро уже в третий раз за месяц напрашивается на дружбу с высокопоставленным чиновником столицы это важно. Важно и то, что пронырливый венецианец безусловно знает о низком происхождении Никифора, но считает его важной фигурой в своей игре. Так почему же не принять. Тем более Джакомо Палестро такой обходительный и приятный в беседе. За те четыре месяца, что Венеция отозвала его от двора сербского короля Стефана Душана и направила с широкими полномочиями к дворцу василевса, посланник успел понравиться многим важным и влиятельным чинам империи.

Только вот… Головная боль…

Уже через полчаса от головной боли не осталось и памяти. Более того, Никифор готов был обнимать и даже носить на руках своего гостя. Кто бы мог подумать, что этот обходительный молодой человек сможет вызвать в уставшем и даже измотанном собственными мыслями и тяжелыми обстоятельствами высокопоставленном чиновнике просто детскую радость, граничащую с восторгом.

Посланник Венеции безусловно желал такого эффекта, но совсем при другом случае. Джакомо Палестро так долго и тщательно расхваливал удивительные по красоте и удобству вазы, кувшины и бокалы из волшебного венецианского стекла, что ими, кажется, должен был восхититься сам Господь. Уже несколько раз посланник вкладывал в руки высокопоставленного чиновника свои бесценные подарки, а тот осторожно ставил их обратно на стол, к тем предметам, что составляли дружеское подношение.

Но Джакомо Палестро, с врожденным, как у всякого венецианца, чувством купца вновь вкладывал в руки драгоценное стекло. При этом он говорил, смеялся, нахваливал и восторгался.

И наконец…

– Что это? – дрогнул голосом Никифор.

– Ах, прости, друг Никифор… Прости. Это здесь по ошибке. Видно мой слуга перепутал. Это подарок для…

– Нет, нет, нет! – запротестовал хозяин, прижимая к груди открытый бархатный футляр, на дне которого драгоценными камнями лежали… искусно скрепленные золотой проволокой стекла. – Очки! Это же очки!

– Да. Это очки для тех, у кого ослабли глаза на столь трудной и ответственной…

– Я хочу взглянуть…

И, не дожидаясь ответа, Никифор дрожащими пальцами стал устраивать на носу драгоценные стекла.

– Ах! – только и вымолвил главный помощник эпарха. – Как это славно! Я хочу взглянуть на город. Как я давно его не видел таким.

Он тут же, прикрыв за собой двери, вышел на широкую террасу и оперся обеими руками на мраморные перила.

Никифор действительно давно не видел город таким прекрасным. Его старые, пропавшие очки не способны были так угодить глазам и обострить их взор. А эти… Эти воистину волшебные стекла вернули Никифору его юные глаза, еще не истраченные на многогодовые переписывания при тусклой свече вороха важных бумаг тайной службы логофета[25] Персила. Жестокий и требовательный был логофет. Удивительно, что Никифор оставил у него только глаза. Скелеты многих умников, а также болтунов и бездельников тайной службы покоятся в мешках на дне Босфора.

А где он Босфор? Ах, вот они синие воды вдали и изумрудные у стен императорского дворца. А это небо! Лазурь! Ясная, чистая! Чайки… А это… Морской орел. Несдобровать чайкам! А там…

Никифор взглянул направо и едва не заплакал. Да, прекрасен Константинополь. Ни один город мира не сравниться с ним в великолепии и гармонии. На остром мысе, омываемом с одной стороны водами Босфора, а с другой – причудливо извитым заливом, названным за свою странную форму Золотым рогом, Константинополь сразу стал возводиться как столица. Все дома и дворцы изначально строились из камня, гранита и мрамора. Прямые широкие улицы на перекрестках часто украшались изысканными фонтанами, а сады и аллеи для прогулок обсаживались полезными и вечно зеленными деревьями и кустами.

И вся эта красота начиналась от центра – главной площади Августейон, вокруг которой находились самые знаменитые строения города: храм Святой Софии, Ипподром, Большой императорский дворец, общественные здания. Широкая мощенная камнем улица соединяла центральную площадь еще с одной великолепной площадью – Амастрианской, вокруг которой расположились дворцы могущественных царедворцев. От этой площади отходили две главные улицы: Меса, ведущая к Золотым воротам, и Большая эмвол, заканчивающаяся перед Харисийскими воротами. Обе широкие улицы имели не только бесчисленные лавочки и торговые ряды, но, как и на площадях, великолепные статуи, дворцы, церкви и учебные здания. А далее от них, как перья в хвосте павлина, отходят такие же прекрасные, разумно и добротно устроенные улицы и площади с фонтанами, садами и зелеными аллеями.

И пусть сейчас с высоты дворца эпарха Никифор видит лишь часть города, и в основном его крыши из красной черепицы, но он видит город, который знает как свои ладони, и перед которым испытывает трепет и восхищение. Даже трудно представить сейчас Никифору, что возможно…

Ах, да! Возможно, придется навсегда расстаться с этим великолепием, если…

О, дьявольщина!.. Совсем как мальчишка заигрался и оставил гостя. Дорогого гостя, подарившего (хотя придется изрядно поторговаться за волшебные стекла) такие радостные мгновения, способные убить головную боль. И Никифор знает, как отблагодарить венецианского посланника, который в силу пусть и ошибки, но смог угодить и стать добрым другом главного помощника эпарха. У него есть и превосходнейшее вино, и фрукты, и белые хлебцы на меду.

Только на мгновенье взглянуть – не слишком ли скучает дорогой гость в отсутствие хозяина. Для этого случая есть удобно расположенное на пол-этажа сверху окошко в дворцовом переходе. Такие окошка есть во многих служебных комнатах дворца эпарха, и устроены они с огромной пользой. Немощный старик эпарх уже нет, но Никифор ими частенько пользуется. Ведь кто имеет слабые глаза, у того острые уши. Ими так же можно следить за работой множества служащих ведомства эпарха. А теперь еще вернулись и глаза.