Читать книгу Месть палача - Виктор Вальд - Страница 4

Душа ликовала, а в коленях ощущалась благоденственная дрожь.

«Так и должно быть. Так и должно…», – без устали бормотал себе под вытянутый нос бледный от волнения и еще и взмокший под тяжелыми официальными одеждами Никифор.

Как и предписывала суровая «Книга церемоний», Никифор весь предыдущий день постился и горячо молился. Только так можно сполна прочувствовать все великолепие придворного церемониала – необычайно сложного и строго определенного.

Разве мог еще юный писец-грамматик Никифор, многие ночи напролет читавший и вживавшийся в величайшие книги империи «Книгу церемоний» и «Книгу управления» мечтать, что наступит день, и он сам станет одним из главных действующих лиц описуемого.

«…Внешнее проявление внутренней гармонии… Ритуал, который помогает повысить значимость монарха…», – и это и многое другое кружилось в голове от намертво запомнившихся строк из этих книг, подаренных потомкам просвещенным и талантливым императором Константином VII Багрянородным.

«Ах, как это прекрасно… Как прекрасно…»

Как в прекрасную старину, Никифора встретила у дворцовых ворот спальная стража василевса. Эти рослые, широкоплечие воины, всегда со строгими лицами, казались бессмертными воплощениями бессмертных книг. Они делали все четко, выверено, с пониманием и… очарованием. Чтобы не случилось в империи, спальная стража василевса оставалась безукоризненным воплощением традиций церемониала. Разве что по нынешним печальным временам золотые доспехи, щиты и оружие заменены на позолоченные, а роскошные белые одежды из шелка и благородных северных мехов, многие годы не обновлявшиеся, посерели и облезли.

Какие приятные для слуха Никифора команды начальника стражи. Приятные и громкие. Они заставляют остановиться и даже поспешить множество придворных к месту начинающегося торжества некогда убогого сына простого торговца. Они видят Никифора в окружении почетной стражи и до крови от зависти кусают свои губы. Этими же губами напыщенные вельможи и множество другой мелочи изображают улыбки, согласно «Книги церемоний» и даже восклицают приветствия. Но сам Никифор, согласно все той же книги одетый в ритуальные белые с золотом одежды, даже головой не ведет. Согласно правилам он сейчас читает про себя молитвы, время от времени накладывая на себя широкое крестное знамение.

А вот и распахнулись огромные двери зала аудиенций. И все присутствующие при особе василевса повернули головы на входящего Никифора. Все эти небожители империи: новелиссимы, магистры, анфипаты, патрикии, логофеты, стратиги и прочие носители почетных и должностных званий и титулов. А вот и сам василевс.

Конечно, трон Иоанна Кантакузина не так божественно великолепен, как в годы рассвета империи, но все же инструктирован полосами из золота, слоновой кости, и во многих местах отсверкивает драгоценными камнями. Этому трону так далеко до трона некогда сверх могущественнейшего василевса Феофила, как ослу до породистого жеребца.

Было время, и механический трон Феофила спускался из-под небес – золотое ложе с редчайшими и не имеющими цены камнями – на красный ковер с золотой вышивкой. Приветствуя василевса, тут же вставали и рычали механические золотые львы и другие звери. А золотые птицы на золотых деревьях пели дивными голосами, взмахивая крыльями из алмазов, рубинов и изумрудов.

Но Никифору особо не виделся даже этот обычный трон его трудного времени, так как весь его затмевало огромное пятно в ярко красочных одеждах. «Лужайка в живописных цветах». Так когда-то отозвался об одеянии давно почившего василевса Мануила Комнина один из ломбардийских купцов, удостоенный аудиенции. Этот купец был потрясен свечением, исходившим от короны и камней повелителя самой могучей из империй.

Никифор в молодые годы читал об этом сравнении в книги донесений, куда заносилось все интересное из переписки гостей столицы с их странами. Почта Византии была и остается не только надежной, но и любопытной. В этом она родная сестра венецианской почты и, так же как и та, родительница многих коварных интриг.

Мог ли молодой Никифор, осторожно вскрывая чужие письма, уже продолжая государственную службу в секретном ведомстве асекритиса[26] подумать, что когда-нибудь процитирует про себя чужие строки, необычайно уместные в данный момент. И вообще! Мог ли он тогда подумать, что увидит эту «лужайку», а тем более приблизится к ней на расстояние руки.

Ах, если бы можно было сейчас опустить на нос волшебные венецианские стекла и рассмотреть и одеяние, и корону, и лицо автократа!

Конечно же, и одеяния и камни – все это не то, что в благодатную старину. И все же – они одеты в честь Никифора. Но… Не приличествует украшать лицо венецианскими стекляшками. Стекляшкам, благодаря которым (О, Господи, велика милость твоя!) Никифор шаг за шагом приближается к самому автократу.

Да и Бог с ними. С каждым шагом все отчетливое многокрасочное пятно. Еще шаг… Нет, это трудно выдержать. Так и хочется согласно давней привычке и тому же церемониалу упасть на пол и поцеловать ступню императора, протянув руки вперед. Но «проскинез» – эта древняя поза почитания василевса отменена Иоанном Кантакузиным. Тем более она не приемлема была для помощника эпарха, а теперь еще и совершенно смешна для…

Никифор чуть было не застонал от сладости. Теперь он как равный сенаторам может поцеловать грудь василевса справа, когда Иоанн Кантакузин прикоснется губами к его макушке.

Поцеловал ли при приближении и поклоне василевс голую макушку головы Никифора, сам ее обладатель и не почувствовал. Может от чрезвычайного волнения, а скорее от того, что с упоением погрузил лицо в приятно пахнущие одежды повелителя. Наверное, он там оставался значительно дольше, чем требовал церемониал, поэтому и был отстранен рукой самого василевса.

Нарушая торжественность события и установленный порядок, василевс отстранил от груди едва держащегося на ногах Никифора, несколько мгновений осматривал его бледное лицо в мелких капельках пота, а после (о, Господи!) неожиданно крепко обнял. Затем повелитель повернул обласканного чиновника к множеству собравшихся придворных и громко произнес:

– Вот он – явивший чудо!

* * *

От внутреннего, радостного возбуждения василевс долго и не совсем ясно говорит. Да и его многие и не слышат. Каждый из придворных думает о своем и о главном – о себе. Но если еще два дня назад эти главные мысли лишь хмурили лицо и заставляли дрожать руки, то сегодня морщины на благородных лбах расправились, а руки… А руки потирают друг друга в удовольствии. Еще бы! Теперь нет неизбежной необходимости, бросая многое из имущества, бежать в неизвестность.

А все началось с этого лысого безродного, многими презираемого помощника эпарха, которому сегодня сам василевс вручает хризобуллу – особую грамоту, писанную не на какой-то там бомбазине, а на благородном пергаменте. А писана она золотыми буквами и подписана пурпурными чернилами. А на верху той грамоты изображен золотой Христос и василевс в официальной мантии и короне!

Если уж строго судить, то эта золотая булла никак не должна была оказаться в руках никчемного чиновника, даже согласно ей ставшего теперь эпархом столицы. Но… На то радостная воля самого автократа, пожелавшего чтобы этот день навсегда остался в истории империи как особо важный и памятный. Ведь такие грамоты скрупулезно вписываются в книги Империи и хранятся в государственном архиве. Пусть поддержит в руках ее счастливчик Никифор. Никому от этого хуже не станет. А вот лучше…

Несомненно!

С Никифора все и началось. Теперь все наладится. Уйдут боль и тревога. Империя встанет с колен. И жизнь потечет как в старые добрые времена при могущественнейщих императорах.

Сколько ему быть эпархом… Время покажет. Люди смертны, и не только по воле Божьей. А пока действительно – нужно благодарить этого носатого и лысого человечка вылезшего из нечистот Константинополя.

Так думают почти все власть держащие вельможи в зале аудиенций. И хранитель архива, за свой счет поставивший пурпурные чернила, и табеллион[27], вскрывший последний сосуд с золотой краской, и чуть небрежно наклонивший императорский скипетр силенциарий[28], и даже та дородная магистресса[29], любимица Ирины – жены василевса, держащая ее правящий жезл прямо над головой августы.

А еще сотни и сотни «бородатых»[30], евнухов и женщин, что в одночасье явились ко двору из своих убежищ. Как мгновенно слух о том, что василевс назвал «чудом» облетел горы, леса и острова. Как скоро вернулись к своим дворцам, обязанностям и привилегиям те, кто покинул Иоанна Кантакузина в трудные дни. И он всех простил. Ибо неожиданная радость мать прощения.

А василевс все говорит и говорит:

– …Божья милость вернулась к вечному городу святого Константина. От ныне и впредь, империю ждут только приятные события и дни, наполненные благодатью и радостью. Пусть наши враги знают – империя жива и сильна. Пусть каждый убедиться в этом на празднике города. В этот день, как и в старые добрые времена, я объявляю народные торжества, которые закончатся, как и положено, заездами колесниц на ипподроме. А предписанное проведение и соблюдение порядка Константинополю обеспечит наш новый эпарх…

Василевс запнулся и несколько растерянно посмотрел по сторонам. В своей неожиданной радости и в том облаке счастья, в котором он пребывал последние дни, Иоанн Кантакузин растерял свою сосредоточенность и внимание к мелочам.

– Никифор, – злорадно шепнул василевсу стоящий за его спиной силенциарий.

– Да, да!.. Наш дорогой спаситель Никифор.

* * *

Приказ василевса о том, что через три дня, 11 мая, состоятся игры в честь основания Константинополя, настолько оглушил Никифора, что весь этот день и даже пир во дворце в честь нового эпарха прошел для него как в тумане. Более того, огромная тяжесть ответственности не позволяла его телу подняться с отведенного ему места при столе автократа, а голова и вовсе отсутствовала, погруженная в бездну проблем. И только привыкшая к особенностям двора шея, да растянутая годами почтительная улыбка спасли Никифора от неудовольствия вельмож. Уж очень быстро поворачивала шея улыбку в сторону тех, кто в силу должности, или прихоти поздравлял безродного выскочку с величайшей милостью василевса.

И только на следующее утро, почти отойдя от вина в роскошном ложе теперь уже его дворца эпарха, Никифор очнулся и… загрустил.

Вот и все чего страстно желалось. Вот она и сбылась мечта сына торговца, благодарного отцу за то, что тот не допил в свое время сладкого вина и не насладил свое тело в объятиях публичных девок, а уплатил с трудом заработанное серебро достойным учителям при монастырской школе за обучение сына. Достойным потому, что не только умели пороть худой зад мальчишки, но и учили интересно, а главное, на явных примерах того, что умный и ученый человечишка в образованной и прагматичной империи способен выслужиться в человеки богатые и знатные.

Это была удивительная особенность империи Ромеев[31], берущей свое начало у породившей ее Великой Римской империи. Затем принявшая все лучшее от ученых греков, хозяйственных персов, мудрых арабов и деловитых иудеев и выстоявшая тысячу лет благодаря тому, что она была подвижна в понимании рациональности и необходимости, а не костенела в рамках неразумной покорности людям, имевшим только единственное достоинство – благородное рождение.

Во все времена Византийской империи человек из низов мог пробиться к власти. Если ты великий воин, мудрый правитель, непревзойденный дипломат[32], способный представлять и защищать свою империю и ее граждан так как никто другой – это только польза и выгода для государства и каждого ее жителя. А если ты еще это доказываешь на протяжении многих лет, то… На то воля Господня. Ведь пожелал Всевышний, чтобы василевс Лев V отложил из-за празднования Рождества казнь необразованного наемника, а тот не упустил свой шанс и вскоре низвергнул автократа и сам стал василевсом Михаилом II. Да еще каким почитаемым! И за военные успехи и за то, что был терпим к иконопочитанию, и тем усмирил внутренние волнения в империи, спасая ее от раздора и краха.

Селянин, а затем объездчик лошадей стал Василием I, который очистил Авгиевы конюшни чиновничьего самоуправства, дал справедливые законы и отвоевал имперские земли у арабов.

А еще Роман I – так же селянин. Да и Михаил IV до того как стать василевсом был менялой, как и многие в его семье…

Эти худородные людишки стали первыми и равными Богу. Дали новую кровь дряхлеющей империи – новые династии, новую славу, силу и богатства.

Если простой селянин мог добиться короны императора, то что говорить о сотнях и тысячах вельмож – детей гончаров, кузнецов, грамматиков, актеров и простых воинов. Не ленись, учись, не пропивай свои дни и без того короткой жизни, а главное верти головой как сова и не упусти свой (для подавляющего большинства людишек) единственный шанс.

Никифор его не упустил.

Он часто, то с легкой усмешкой, то с молитвой на устах, вспоминал день, который перевернул его жизнь, и теперь, как и мечталось, привел его к главенству над столицей империи. А тогда…

…Его разбудили, впрочем, как и обычно, ударом ноги:

– Вставай, сын осла и старой кобылицы! Уже солнце взошло. К работе… Бездельники!.. Нахлебники!.. Телом моим питаетесь и кровью моей запиваете, отродье антихриста!..

Стиснув зубы и сжав губы в ниточки, вместе с Никифором быстро вскочили на ноги еще два писца-нотария, такие же юные, не высыпавшиеся и вечно голодные, как и сам он. А еще двое мальчиков-слуг и старый повар, который ни с кем не говорил и на кухню не пускал.

Сам хозяин, почти всегда пребывающий в дурном расположении духа, выполнив утреннюю важную работу, тут же удалился из полуподвальной комнатушки-спальни. Теперь его недовольный голос слышался в кладовой и направлялся на женскую половину дома.

Как замечательно быть адвокатом-тавуллярием! Свой дом, своя кладовая, свой повар, свои писцы, свои слуги. Сейчас накричится, выпьет вина, закусит белой лепешкой с медом и усядется в приемной дожидаться клиента. А уж если тот постучится в дверь, то можно быть уверенным – цепкий паук адвокат ни за что не выпустит из сетей хитросплетенных законов не то что худородную муху мелкого торгаша, но и жирнющего купца или даже навклира[33].

Как завидовал ему Никифор! Как мечтал со временем собрать для вступления в корпорацию нотариев-адвокатов тридцать номисм[34] и стать уважаемым в городе тавуллярием. А пока… А пока он только входит в корпорацию на правах писца тавуллярия, и, как младший член корпорации, не имеет даже права голосовать. Его удел трудиться от зари до зари, мерзнуть в холод, обливаться потом в духоту и зной и не иметь времени поднять голову, или почесать за ухом.

Многому уже научился Никифор у невыносимо противного тавуллярия. Мог бы и сам уже заняться составлением различных документов возле Особого Суда, что на ипподроме. А доходнее – возле Суда Моряков, который находился у бассейна и назывался в народе «суд фиалы»[35]. А к Суду Эпарха лучше не соваться. Могут избить и стражники и те, кому места у этого суда перешли по наследству. Он будет пользоваться спросом. Ведь византийцы так любят решать свои проблемы в судах. А у Никифора даже же есть купленные и тщательно припрятанные от хозяина сборники законов – и «Прохирон» и «Василик». И знания многих дел и документов уже имеются.

Хозяин не страшит Никифора. Многое знает о тавуллярии тайного и нелестного его писец. За такое могут и из корпорации выгнать. Взять хотя бы то, что хозяин вместо одного предписанного писца держит троих. А еще выправляет документы без ведома клиента. За это можно и головы лишиться. А еще… И еще…

Вот только страшно как-то броситься в бурю столичной жизни. Одному, без особых денег, друзей и главное – покровителя. Нужно еще подождать. Еще потерпеть. Ведь есть Бог на небе, а счастливый случай на земле.

О последнем с особым усердием молился Никифор, и Господь его услышал.

Как-то и не угадывался ни сразу, ни по истечению долгого времени случай в лице низенького, худенького и вежливого клиента даже в жару носящего гиматион[36] поверх шерстяного хитона зеленого цвета. Сам гиматион некогда был белого цвета. На нем с помощью многочисленных оттенков были выписаны складки. Но со временем эта визуальная хитрость не очеркивала достоинства одежды гордых предков, а придавала ему вид неряшливый и даже убогий. Да и сам владелец скромной одежды выглядел несколько убогим, к которому можно было бы отнестись как к уличной собаке. Пнул ногой и пошел дальше. Все было как всегда – наведывался клиент к хозяину, долго не беседовал, быстро уходил.

Какого же было удивление Никифора, когда в тот памятный день этот убогий клиент оскалился так, что самоуверенный и наглый тавуллярий покрылся потом и забился в угол, с ужасом созерцая бумажный свиток, которым разгневанный посетитель размахивал перед его лицом.

– Ты меня уверял, что это дело прибыльное! При малых вложениях огромная выгода! Договор составлен по всем правилам, с соблюдением всех этих хитрющих законов… Ты сам поставил рядом с моим свой знак на этом документе. И что же? Да я тебя, свиное вымя в Нумерах сгною! Нет! Для тебя тюрьмы мало. Я тебя скормлю тюремным собакам. По куску мяса буду от тебя отрезать и бросать своим псам. А ты будешь на это смотреть, – тихо шипел клиент, и от того шипения закипал мозг.

– Все исправлю. Все улажу. Детьми клянусь. Господом клянусь, – заикаясь, бормотал тавуллярий, все больше заливаясь потом.

– Как ты это себе представляешь? В суд понесешь этот договор? На посмешище меня выставишь? Разоришь меня и брата? Ты знаешь, сколько у меня врагов, и как они будут рады увидеть меня нищим? О чем думала твоя голова и печень. А ты знаешь, как собаки любят человеческую печень?

Тавуллярий горько зарыдал:

– Я все исправлю… Я обо всем договорюсь. Этот документ не признают законным, и тебе не придется нести убытки…

– Ты в это веришь? Ты это сможешь? Думай! Через час я вернусь… И тогда…

Убогий клиент бросил в лицо тавуллярия злополучный документ, и, хлопнув гиматионом, покинул приемную залу.

Не видя сидящего в углу изумленного Никифора, хозяин еще долго ползал на коленах и гладил каменный пол, но к документу так и не прикоснулся. К назначенному времени тавуллярий произнес все известные ему молитвы и выпил большой кувшин вина.

Увидав маслянистую рожу изрядно охмелевшего хозяина нотариальной лавки, убогий клиент только усмехнулся:

– Мне сразу же нужно было сообразить. Ты ничего не придумаешь по этому делу. Послезавтра будет суд, а через три дня надо мной будет потешаться весь Константинополь. И не только надо мной. Над моим братом! Над всей моей семьей! И все потому, что я доверился тебе – дьяволу в человеческом обличии. Даже твоя смерть не облегчит мою участь. Но облегчит мое сердце.

По громкому хлопку клиента в приемную залу ворвались четверо крепких мужчин и тут же принялись вязать хозяина нотариальной лавки.

Тавуллярий громко хрипел и пытался сопротивляться. Но все его попытки были тщетны.

– А где этот проклятый документ? – вспомнив, огляделся странный клиент.

– У меня, – из-за платяного шкафа выглянул Никифор, и смело ступил несколько шагов. – Простите меня за дерзость… Я прочел этот документ…

Лицо низенького, худенького и убогого гостя, от которого веяло теперь смертью, перекосило:

– И этого вяжите.

Но Никифор сделал еще один шаг вперед:

– Я прочел… Я знаю, как не признать законность этого документа.

– И как же? – как искусный мим, клиент изменил гримасу гнева на маску сарказма.

– Я… Посмотрите сами. Вот! Смотрите… В слове Эллада пропущена буква…

– И что же?

– Значит ваши долговые и финансовые обязанности не распространяются на территорию, которая не обозначена. Эллада – это материковая европейская часть полуострова. А если в этом слове ошибка… То это не Эллада… То эта территория не определена. Ее не существует, как и не существует ваших обязательств… Значит…

– Постой, мой мальчик, постой… Дайка я взгляну. Верно. Писец олух допустил ошибку. И что же? Неужели… Верно. Верно. У суда теперь не будет оснований. Это спорный документ. Можно затянуть время. А там… Главное сейчас время затянуть. Ошибка!.. Слава Господу, что есть недобросовестные писцы… А не ты ли составлял этот злополучный документ? Это уже не важно. Важно другое!

На следующий день хозяин выдал Никифору полугодовое жалование, которое так упорно задерживал, да еще набавил три золотые монеты. Еще через день за преисполненным счастья юным писцом пришли из дворца.

Вот так Никифор оказался асикритом – простым писцом в службе тайной канцелярии[37], ибо брат странного клиента как раз и являлся главой этой наиболее близкой к василевсу службы.

И это был первый шанс, который Никифор не упустил, несмотря на то, что страх останавливал сердце, а дрожь бросала тело то в жар, то в холод.

* * *

Вот и сбылась великая мечта. А дальше, как? Дальше, что?

А и дальше нужно жить. Только уже в величайших трудах и стараниях. Иначе… Иначе просто сожрут завистники, и костей не выплюнут.

– О, Господи! Всемогущий и милосердный! Дай силы мне на этот день. Как же я? Как? Ох, труды… Труды тяжкие. А трудиться над. Только в труде… В поту… В соленом и тяжком. «Ибо кто имеет, тому и приумножится, а кто не имеет, у того отнимется и то, что имеет»[38].

Никифор, причитая и вздыхая, стащил свое тело с роскошного ложа. Рядом с худыми ногами нового эпарха Константинополя тихо опустилась шелковая простыня, угодливо потянувшаяся за своим ночным хозяином. Никифор тут же бросился поднимать роскошное убранство, вовремя вырванное, как и многое, из жилистых рук старого эпарха, когда тот стремительно покидал дворец главного чиновника столицы. Но кусок удивительной ткани заскользил в руках живой плотью тысяч нитей, рожденных в чреве тысяч шелкопрядных червей.

– Да ну тебя к дьяволу! – рассердился новый хозяин и с силой швырнул простыню опять на пол.

Никифор еще более разозлился, когда ткань не легла у его ног, а грациозно, по своему усмотрению, заскользила по отшлифованным мозаичным плитам пола.

А чего злиться и зачем? Кому, как не Никифору знать и понимать – дворцы сильных мира сего – это иной мир смертных: ужасный и прекрасный, волшебный и прагматичный, таинственный и открытый. Здесь стены имеют уши, потолки – глаза, мраморный пол сглатывает слова и выплевывает их на камнях мостовых. Здесь внезапно умирают самые крепкие мужи, а слабаки и моральные уроды стают титанами. Здесь есть вещи, живущие как разумные существа. Есть люди предпочитающие служить вещам, теряя разум. Здесь нужно ходить тихо и чрезвычайно медленно, но очень быстро бегать, желательно, к тому же, очень тихо.

А главное – каждый переступивший порог дворца становится двуликим, как древний бог Янус[39]!

И не знаешь, что и от кого ожидать…

Вот как от этой противной простыни…

Грустно, грустно, грустно…

А еще…

Никифор хлопнул в ладоши. Тут же огромная, резная дверь чуть приоткрылась, и, скользнув по полированному полу, перед эпархом, в низком поклоне, предстал верный Семенис. А может вовсе и не верный… Но это потом.

– Все собрались за кем я посылал?

– Все, Ваше величайшее достоинство…

– Да! Пусть так все ко мне и обращаются. Все. Все! Значит, собрались все… И что?

Семенис, как обычно в мгновения затруднений, несколько раз тяжко вздохнул, и еще ниже опустив голову, тихо ответил:

– Некоторые злятся, что их так рано заставили явиться во дворец к Вашему величайшему достоинству. Некоторые даже плюют на пол. А многие… Многие пересмеиваются в своих беседах…

– Они насмехаются надо мной?

– Да, Ваше величайшее достоинство, – со вздохом ответил верный помощник.

А может и не верный вовсе. Это потом. Сейчас за работу.

– Записывай Семенис, кто, в каком порядке должен входить, кто из помощников и писцов мне нужен, и что нам предстоит сделать за день. Особо помни – каждый с кем я побеседую пусть, выходит через боковую дверь, чтобы не мог переговорить с этими… Как ты говоришь – злятся, плюют и смеются? Еще бы! В такую рань поднять свои благородные и достойные задницы. И ради кого? Сына торговца ставшего эпархом Константинополя… Ставшего эпархом… Но это ли предел мечтаний…

Последние слова Никифор вымолвил так тихо, что подавшийся на смелый шаг вперед верный Семенис (а может и не верный) так их и не услышал.

* * *

Ох, и долгий день случился сегодня. Едва успел к заходу солнца эпарх столицы принять всех тех, кого вызвал короткими записками в свой дворец. Никто не посмел уклониться от приглашения. Хотя за некоторыми пришлось посылать еще одну записку. Удивительно, наверное, было созерцать домашним, например, магистра оффиция[40], или даже самого асекретиса[41], как с утра насмехавшиеся над новым эпархом Константинополя высшие чины империи, вдруг бледнели, после прочтения второй записки, и едва набросив на себя лучшие одежды, спешили отбыть к сыну простого торговца.

Да и те, кто с легкой ухмылкой, вальяжно входили в комнату к Никифору, к концу тихой беседы обливались потом и согласные со всем, что требовал новый эпарх, кивали головой, не смея не то, что возразить, а даже слова сказать.

Что там богатейшие купцы, владельцы кораблей, квартальные города и старейшины крупнейших корпораций Константинополя. В поклоне и в глубокой задумчивости спешили протиснуться в боковую дверь высшие мужи империи. Более того, всегда дерзко державшиеся перед всеми и всякими заносчивые димократы[42] и голубой и зеленой партии клятвенно обещали не только полнейшее содействие, но и полнейший порядок во время игр на ипподроме. А главное – после них. Так что…

Можно было подвести первые итоги. Тем более что солнце уже опустилось на зубцы величайшей из когда-либо возведенной городской стены, и тем останавливало торговую и ремесленную жизнь Константинополя. А уж чиновничья, по крайней мере, официальная работа заканчивалась еще в полдень.

Так что Никифор трудился двойной день, но трудился с такой пользой, что был уверен – день города пройдет как в добрые старые времена. То есть на улицах будет оживленная торговля по доступным ценам, на крышах и балконах будут вывешены праздничные флаги и ткани, гирлянды из цветов и ветвей дуба, лавра и оливы. Фонтаны города будут изящно украшены, и благоухать полными струями свежей воды, а в отведенное время вином и хмельным пивом. Будут бесплатные угощения от первых лиц городских кварталов. На деньги богатых купцов и корабельщиков на улицах выступят актеры, мимы, певцы, танцоры и дрессировщики животных.

Все как в добрые старые времена. Забытые времена могущества империи. Забытые, но многократно описанные в многочисленных книгах, так памятных Никифору по молодым годам. Как тогда он мечтал увидеть великолепные праздники на родных, и уже лет тридцать как обнищавших и потерявших покой и веселье улицах. Теперь праздник состоится. И не за счет несуществующей государственной казны, и не за слезы выбитых их простонародья налогов, а за добровольные пожертвования достойных граждан.

Добровольные или нет, сейчас это не важно. Важно главное!

А главное… В городе будет строжайший порядок, который всегда был головной болью всякого эпарха столицы. Всякого, но только не Никифора. И это не только потому, что в день празднования основания Константинополя главный стратег города выведет на улицы и площади весь гарнизон, но и вечно негодующие и постоянно устраивающие драки между ипподромными партиями димократы костьми лягут, но не допустят, чтобы их приверженцы устроили массовые беспорядки не только во время гонок колесниц, но и после оглашения победителя.

Более того, главы зеленых и голубых партий, устроят за свой счет гонки колесниц. То есть предоставят и лошадей и упряжь и наездников в цветах своих партий. Роскошных лошадей и роскошную упряжь. Вот уж удивится василевс. Еще больше удивится, когда узнает, что ему не нужно тратиться на призы для абсолютного победителя. И оригарион[43] и серебряный шлем и пояс автократу Иоанну Кантакузину предоставит его новый эпарх Никифор. Тот человек, которого василевс назвал «явившим чудо»!

Что ж… Чудеса продолжатся.

Несомненно, василевс еще будет крайне удивлен, когда узнает, что на утро после празднования дня города на его улицах и площадях не будет найден ни один труп со следами насильственной смерти, и ни один горожанин и гость Константинополя не пожалуется, что обокрали его или его помещение.

А что делать и как поступить с ворами Никифор точно знает.

– Он еще ждет?

– Да, Ваше величайшее достоинство, – в поклоне ответил Семенис.

Никифор самодовольно усмехнулся.

– Ждет, значит.

– Терпеливо ждет, – чуть усмехнулся помощник эпарха.

– Не стоит заставлять ждать друга юности. Впусти.

* * *

– Давненько не видались, – с усмешкой начал Никифор.

– Слава Господу нашему… – начал, но не закончил, скривив губы то ли в радость, то ли в презрение, друг юности.

Помолчали, опять приглядываясь друг к другу.

Прошло так мало времени, а как многое изменилось. Куда теперь и делась императорская фривольность старейшины корпорации макелариев. Теперь друг юности выглядит… как обычный мясник, которого обвинили в продаже краденого быка. Где и подевалась неукротимая физическая силища, куда исчезли крылья вседозволенности?

– Ты, наверное, думаешь, что для тебя уже приготовлена самая грязная комнатушка в Нумерах? Нет, мой друг Андроник. В темнице для тебя ничего не приготовили.

Андроник тяжко опустил голову.

– Кто знал, что так выйдет. Если все по воле Господа, то… как от этого уберечься?

– Истину говоришь, мой друг. И все же?

– Воля твоя… Теперь… Держал меня за спиной в юности, и теперь туда загнал, – с трудом выговорил глава корпорации макелариев.

Никифор довольно откинулся в высоком и удобном кресле:

– Сказано у Матфея: «Если же согрешит против тебя брат твой, пойди и обличи его между тобой и им одним: если послушает тебя, то приобрел ты брата твоего»[44].

Главный мясник Константинополя чуть приподнял голову.

– Что скажешь, Андроник? – Никифор пристально посмотрел на собеседника.

– А что сказать. Назвал братом, как в давние года. Решим между собой. Как скажешь, так и будет… Как в давние года.

– Именно! Как скажу! Согласен? Бери, налей вина. И мне плесни. Устал я сегодня. Так много слов сказал. Так много. И окорок бери. Не хуже, чем у тебя. Ешь. Все бери. Для тебя мне ничего не жаль. А помнишь… Эх, только и мечтали мы в юности с тобой о хорошем вине и… Нет! Не о куске мяса. А о простой лепешке. А теперь! Помню, помню я годы былые и дружбу нашу. Не дам я тебя в обиду. Защищу. Помнишь как ты меня в Вороньем тупике от воров спас? Не только мои книги и пару серебряных… Мою жизнь спас. Так что теперь я? Губить тебя буду? Нет, и нет! Пей! Ешь!

Прошла судорога по огромному телу главы корпорации макелариев. Вышла слезой из обеих глаз:

– Не думал, что ты так… Как друг!.. Как брат!.. А что было? Что вышло? Кто мог подумать, что так все обернется. Посмотрел я тогда на того, кто людишек излечивал от ран рассвирепевшего кабана и даже рассмеялся. Множество людей повидал за свою жизнь, но такое страшилище увидел впервые. Да и мои люди рассмеялись. А он как глянул, так у всех губы склеились. Что за рожа? Что за сатанинский взгляд? Много уродливых рож и страшных глаз повидал… Ну, а у этого… Что и сказать… Сердце черная кошка лапкой мое прижало… Только смирно он голову опустил, и тихо спросил: не найдется ли у нас работа ему под силу? Тут мне полегче на сердце стало. Посмотрел я на его медвежье тело, на узловатые руки, да и решил себя и людей своих потешить. Ты же хорошо помнишь «топор русича»? Да ты все своими глазами и видел…

Никифор согласно кивнул головой, в душе огорчаясь тому, что не было в тот день с ним волшебных венецианских стекол. А значит, он мог только представить себе это невероятное зрелище – взмах, несколько кругов, мягкий удар отсекающего плоть железа и удар отделенной бычьей головы о дубовые доски помоста.

– Решил повеселиться и повеселить, а этот… – продолжал главный мясник. – Ну, невероятно. Трех быков я в тот день не пожалел. Такой силищи, такой сноровки, такой работы с топором не видел, и уже не увижу!.. Или…

Андроник неожиданно заискивающе посмотрел снизу вверх на друга юности. Никифор выжидающе допил кубок со сладким вином, и не спеша вытер льняным платочком губы:

– И не увидишь.

Глава корпорации макелариев грустно кивнул головой:

– Жаль. Очень жаль, что оно так. А как же иначе. Если уж и в самом деле оно так. Только… Ты бы видел, как у собравшихся старых мясников челюсти до колен опустились. Невероятный мясник был перед ними. Невероятный человек. Ах, да! Не человек. Знаю, знаю… Даже трудно представить, что сатана дал своему сыну такую силу, ловкость и умение. На это стоило посмотреть каждому, хотя бы раз в жизни…

– И тогда ты решил устроить зрелище. Очень полезное для себя зрелище.

– Понятное дело. Не лекарем же его в корпорацию лекарей проталкивать. Дорого это и хлопотно. Особенно невозможное для чужеземца. А зрелище из этого рубщика знатное. Не для себя устраивал зрелище. Что я?.. Корпорация! И все кто при ней. Только в пользу для них. Потянулись на площадь люди. Торговля оживилась. Дети наши сытыми спать ложились. Да за это я бы и дьявола на представление пустил бы…

– Не забывайся, Андроник, ты во дворце эпарха Константинополя! И одна из моих обязанностей, это уберечь жителей столицы от козней дьявола, и тех, кто способствует врагу Господа нашего. Так что тебя… Как того, кто приманивал к сатанинскому проявлению силы массу народа, следовало бы сжечь вместе с этим порождением демонических сил… Ты пей. Ты ешь…

– Я… Я… Кто же знал? И как тут… Коварен дьявол. Это всем известно. Вот и меня попутал. Но я… Верой и правдой… За тобой и для тебя…

– Я знаю, друг мой Андроник. Устал я сегодня. Много слов сказал. Многим и о многом. Так что буду краток. Послезавтра день города. Будут празднования и гонки колесниц. Своих мясников расставишь, где следует. Ни единого трупа, ни единого грабежа. Так что, будь добр, договорись с ворами…

– С этими я договорюсь, – промолвил и безнадежно вздохнул глава корпорации макелариев. После небольшой паузы продолжил: – А как быть с этими «голубыми» и «зелеными»? Конечно, их силы уже не те, что когда-то свергали императоров после скачек. Но они еще способны вывести своих людей на улицы. Ты представляешь тысячи одетых в голубое и тысячи одетых в зеленое? И у каждого в руках оружие. Как их остановить? Ведь гонки на колесницах для них это только предлог для вековых выяснений и имущественных и религиозных вопросов. Они никогда не примирятся. А гонки… Это только взбудоражит их кровь.

Никифор усмехнулся:

– Колесницы голубых, будут соревноваться с колесницами зеленых, за их счет и даже призы. Их зрители будут кричать и аплодировать. Затем совместно поприветствуют победителя, кто бы им ни стал…

Эпарх самодовольно потер руки перед изумленным лицом главного мясника столицы:

– На дне праздника города они забудут о партийных разногласиях и будут приветствовать василевса только добрыми словами…

– Но как тебе это удалось? – едва выдавил из себя Андроник.

В ответ Никифор лишь загадочно улыбнулся:

– Ну, если так… Ты действительно самая мудрая голова и самый великий эпарх Константинополя!

– Пусть об этом узнают многие, – Никифор поднял руку. Тут же из ниши, завешанной тяжелой тканью показался один из писцов. – Проводи дорогого гостя.

Но едва Андроник встал, тут же поднялся и эпарх.

– Ах, дорогой друг! Совсем забыл. Еще одна просьба. Передай эту серебряную монету той нищенке. Ты знаешь, о ком я говорю. И скажи всем, что эту монету ей дал эпарх Никифор.

Никифор остался доволен тем, что монету друг юности принял с поклоном и пониманием.

* * *

А теперь что-нибудь для души. Почему же не начать новый день с воодушевляющего и приятного.

Никифор долго возился с тайными замками двери, и, отворив последний, сладостно вздохнул. Первое, что новый эпарх сделал после того, как вышвырнул из дворца его бывшего владельца, так это устроил в подземелье хранилище своих ценностей. Нет, не золота, серебра и чарующих камней. Для этого добра есть давние и надежные тайники. Здесь, в могильной тишине вечности, пока еще неупорядоченно горкой на дубовых столах возлежала мудрость веков, подаренная потомкам мудрейшими из мудрых.

Александрийские папирусы, тяжелые франкские пергаментные книги, изящные альбомы мавританской Испании, арабские фолианты из дамасской бумазеи, новомодные издания на доступной сицилийской бумаге. История, астрономия, математика, философия… Фалес Милетский, Солон Афинский, Периандр, Тит Кар Лукреций, Марк Тулий Цицерон, Мухаммад ибн Мусааль-Хорезми, Аль-Фараби…

Годы, десятилетия, жизнь понадобилась, чтобы собрать столь нужное и важное. Купил, выпросил, вытребовал, и даже не одиножды украл – это не важно, когда это нужно. Господь дает свою мудрость немногим и понемногу, но этих немногих сложив можно узнать многое. Может даже постичь божественную мудрость.

Вот только очень сложно правильно все это воспринять, а еще сложнее правильно использовать. При этом беспрерывно окунаться и окунаться в глубины знаний и в безбрежность познаний. Это океан, это космос, это непостижимость осознания.

– Жди здесь! – не оборачиваясь, велел Никифор верному (?) Семенису.

Закрыв крепкие двери на внутренний засов, эпарх Константинополя, как старательный писец, готовящийся к долгой работе, зажег множество свечей в безопасных стеклянных колпаках и установил их по периметру самого большого стола. Теперь можно было удобно усесться в большом, мягком кресле и предаться приятному. Можно было бы… Но… Не то время. Не та должность. Не те заботы… И уже не те мысли.

И все же. Хоть на мгновение, хотя на самую краткость. Рука сама потянулась близь лежащей книге. А та сама, кажется, по себе распахнулась, заставив склониться над ней. А почему бы и не прочесть, и не вспомнить. Не помешает. Лишь настроит на лучшую работу.

«…и это не вследствие какой-либо вражды или, напротив, расположения к воюющим государям, но из ревности, зависти, ненависти друг к другу и желания уничтожить своих же соплеменников. Это – старинная болезнь эллинов, которые, постоянно находясь в раздорах и стремясь истребить тех, кто казался выделяющимся из других, погубили Элладу».

Нет необходимости смотреть титульный лист[45]. Это слова римского историка Геродиона, написавшего о вспыхнувших распрях в малоазийских провинциях, последовавших после победы Септимия Севера над другим претендентом на римское первенство Песценнием Нигером.

Мудрые слова мудрого историка заставили тяжело вздохнуть и без этой тяжкой правды уставшего Никифора. Но как это верно сказано. И как Господь напомнил рабу своему, открыв нужную страницу, о том, что так давно не дает покоя эллину, скрытно, но всегда гордому за право быть потомком величайшего из народов.

Эллины создали все прекраснейшее и завоевали полмира. Но… «Старинная болезнь эллинов», эта их ревность к тем соплеменникам, кто чего-то достиг выдающегося и славного, стремление к соперничеству во всем, от физического соревнования, до политического влияния, разобщало и ослабляло. В конце концов, великие эллины признали над собой господство настойчивых и сплоченных римлян, перенявших все, от быта, до богов, у покоренных ими «великих эллинов».

Тысячу лет последовавшего сращивания эллинов и римлян в едином государстве позволили Византии выжить в кровавых войнах с соседями. Даже теряя век за веком провинции, города и население, империя продолжала жить и бороться. Слабея и увядая, она помнила о былом величии, и ее же неизбежном возвращением и жила. Думал и мечтал об этом каждый гражданин империи. Но одно дело думать и мечтать и совсем другое действовать и воплощать.

Легкая дрожь пробежала по телу Никифора. Волею Господа, волею судьбы он оказался способен изменить, кажется неизбежную печальную участь империи. Теперь он рядом с василевсом, а завтра…

Приятная дрожь вновь пробежала по телу. А почему бы и нет?! Ведь смог же Никифор за один долгий день едва ли не поставить на колени множество самоуверенных и влиятельных лиц Константинополя. И это оказалось не так уж и сложно. Только лишь стоило дернуть за их тайные нити, только сыграть на их обширных полях трусости и низменных желаний. А для этого нужно было всего лишь знать… Но знать многое и о многих.

Почти тридцать лет Никифор слушал, прислушивался, выслеживал и покупал все гнусное, лживое и предательское, чем жила и едва ли не гордилась верхушка имперской власти. И все это записывалось, записывалось и записывалось рукой неутомимого в этой работе Никифора. Записывалось не просто так, а с использованием сложнейшего шифра, придуманного им самим. Это не атбаш[46], и не шифр Цезаря[47], это намного сложнее. Много сложнее, чем шифр, которым пользовался глупый посланник Венеции Джокомом Палестро.

Никифор принес с дальнего угла и положил перед собой то, что сам для себя назвал «вторым шансом, посланным Господом». И этот шанс стал куда более весомым и важным, чем увиденная много лет назад ошибка писца в счастливом для Никифора договоре. Причиной «второго шанса» стали… очки! Венецианские волшебные стекла. Как радовался им счастливый Никифор. Как обрадовался в двойне, когда благодаря им, в мельчайших подробностях рассмотрел через тайное окошко, как глупец Джокомом Палестро, в отсутствие хозяина, быстро пересматривает документы на его столе. Мало того что пересматривал и перечитывал. Посланник Венеции в волнении допустил грубую ошибку – он вытащил и стал записывать в свою книжицу что-то, что его крайне заинтересовало.

Не мог многоопытный Никифор оставить на столе что-то поистине тайное и важное. Донесения о поступивших в город товарах, прибывших кораблях, сводка происшествий и отчеты мелких осведомителей все это не то. Хотя… Венецианцы от того и венецианцы, что в любой мелочи видят выгоду и из искры способны раздуть всемирный пожар.

В тот же вечер Никифор с легкой улыбкой и огромным интересом уже погрузился в тайную книжицу посланника Венеции. Досталась она прозаически просто – изрядно охмелевший после щедрой руки помощника эпарха Джокомом Палестро и не заметил, на какой улице парочка подосланных воришек ловко вытащила из потайного кармана его бесценную драгоценность.

Что эта книжица бесценна, Никифор понял сразу же, как расшифровал первый текст с использованием небуквенных символов. Вычленив часто повторяющиеся слова и предположив, что ими являются такие слова как василевс, Венеция, зерно и османы, бывший писец тайной канцелярии уже к утру изрядно дополнил свои личные записи многим из зашифрованных текстов. А главное… Главное то, что Никифор теперь точно знал, сколько и кому платит Венеция за продажу государственных тайн, кто украл часть казны и отправил ее в банки Генуи, Флоренции и той же Венеции, кто поставляет сведения об армии и флоте, кто готов войти в тайную организацию, разрушающую основы государства.

И кроме этого еще очень и очень многое. В том числе и о том, для кого посланник Венеции заказал волшебные стекла своей родины. Теперь можно было предугадать, у кого из крупных чиновников в скором будущем исчезнут очки. Теперь бледнели перед бывшим простолюдином великие мужи империи и готовы были выполнить все его «просьбы».

Так что Никифор мог бы быть на седьмом небе от счастья. Но на седьмом небе он не был.

Он был на восьмом. На невозможной высоте!

В самом конце книжицы, вероятно уже покидая дом эпарха, Джокомом Палестро, в спешке, на латыни, черкнул всего несколько строк.

Вот они перед глазами Никифора, как в тот счастливый вечер. Всего-то название квартала, улицы и дома. А вот далее крупными буквами приписка: «С ужасающим обличием. Странные синие одежды… Синий шайтан. Шайтан-бей. Проверить». Именно все это в спешке писал посланник Венеции, склоняясь над столом помощника эпарха.

Никифор улыбнулся. Нет, не глупец Джокомом Палестро. В мгновение, прочитав донесение человечка отправленного Семенисом для выяснения всего о том, кого народ назвал по имени легендарного Дигениса Акритома, он все сложил, вычленил и предположил….!

Смог бы это сделать сам Никифор, прочитав донесение информатора? Скорее нет. Ведь видел собственными глазами (жаль все же что несколько в тумане), как бросился за борт и утонул тот, кого герцог Джованни Сануда и его люди называли Шайтан-беем, разрушителем несчастного города Галлиполя. Скорее всего, это страшилище, удачно справляющееся с «топором русича», так и остался бы рубить головы быкам на потеху друга юности, его мясникам и прочему жаждущему зрелищ люду. Ведь Никифор был уверен – ни малыш, ни бросившийся на его спасение человек не могли спастись. Холодная вода, тяжелые лодки, рубящие весла…

Если это просто человек. А если все же в нем есть капля сатанинской крови? А если прав в своем предположении не знавший о гибели «синего шайтана», но отлично о нем осведомленный Джокомом Палестро…

Оставались сомнения. Но лучше с ними разбираться, когда они под надежной охраной мрачной темницы под названием Нумера. И Никифор приказал доставить туда и предполагаемого Шайтан-бея, и тех, кто с ним мог проживать и все имущество принадлежащее этим особам.

И Господь явил милость!

* * *

Теперь Никифор не принадлежит себе. Теперь он не позволит себе роскошь погрузиться надолго в освежающие воды мудрости и полезности. Так. Всего несколько страниц из наугад взятых книг, а дальше сверится с собственными записями, некоторыми государственными документами, изъятыми в последние месяцы хауса, да еще раз просмотреть тайны венецианского посланника.

Нет, ничего не забыл. Все необходимое разумно уложено на полочках в черепной коробке прилежного в трудах византийского чиновника, рожденного с телом простолюдина, но с душой императора.

Сколько пробыл Никифор в собственно созданном раю, понять было сложно. Счастье и удовольствия ведь останавливают время. Поэтому эпарх и не удивился тому, что у дверей «его рая» не оказалось верного Семениса. Пришлось самому освещать собственный путь факелом. А это было весьма неудобно в узких проходах и на крутых лесенках. Хорошо, что путь отлично знаком. Его Никифор проделал достаточно скоро. Осталось только повернуть направо и подняться на шесть ступенек.

– Не торопись, Никифор.

Неожиданно раздавшийся мужской голос ослабил коленки эпарха, и он, помимо воли своей, уселся на каменный пол.

– Кто здесь? Кто ты?

– Тот, которого ты когда-то называл любимым и единственным другом. Тот, который по предательскому наговору твоему был вынужден оставить дом и семью и бежать за Босфор. Тот, кто доверился тебе… Тебе, тому, кто часто клялся именем Господа и святостью нерушимой дружбы. Ты помнишь этого человека?

Никифор с трудом поднялся на ноги. В складках его плаща был искусно пришиты ножны с легким, но необычайно прочным индийским клинком. За голенищем высокого правого сапога был упрятан нож поменьше. Еще в руке был ярко горящий факел на крепкой дубовой рукояти. Но главное… Главное, что Никифор быстро оправился от страха и крепко ухватился за свое главное оружие – ум, с выступающими острыми мечами хитрости, коварства, многоопытности.

– Я узнаю этот голос. Когда-то он действительно принадлежал моему любимому и единственному другу Гелеону, который был уличен в тайных сношениях с врагом. Чтобы не попасть в руки палачей, которые без сомнения, вытянули бы из него всю правду, мой друг бросился в воды Босфора. Его посчитали утопленником. Но он всплыл в лагере османских беев и стал верно служить им. Мой друг принял ислам и новое имя – Даут. У арабов и евреев значение этого имени одинаково – любимый, притягивающий к себе. Тебя там действительно любят, если назначили главой тайной службы.

– Да. Это не та простенькая должность каниклия[48], из-за которой ты оклеветал друга. Эта должность досталась тебе ценой подкупа и предательства. А что касается имени… Любить – не любить. Дружить – не дружить. Притягивать – отталкивать… Это удел коварных византийцев. У осман все проще, правдиво и по чести. Если ты недостоин высокого места, тебе не поможет ни любовь, ни дружба, ни личная притягательность. Но если достоин, то уже никакой «друг» не сможет тебя оклеветать и бросить в лапы палачей, которые вырвут любое признание, какое нужно тем, кто им платит. Как, например, из того человека, которого ты явил василевсу и народу как Шайтан-бея. Синего шайтана.

– Ах, вот о ком твоя печаль! Из-за этого дьявола ты рискнул головой. Или все же османам есть интерес к новому эпарху Константинополя? Так сказать, через разоблачение прибрать эпарха к крепким османским рукам и сделать его рабом своих амбиций[49].

– В тебе нет нужды. Так что голову твою могу свернуть прямо сейчас…

Никифор тихо рассмеялся:

– Но ты желаешь убедиться, что тот, ради которого ты рискуешь собственной головой именно тот, кого ты хорошо знаешь? Тот, который нужен тебе и твоим османским беям. Верно?

– Верно, – послышалось из-за угла, и тут же на свет факела выдвинулась фигура, плотно укутанная в простой дорожный плащ.

– Ну, что же… Чего нам беседовать в этой темноте. Есть еще темень Нумеров. Там ты сам во всем убедишься.

Едва эпарх и его неприятный гость оказались во внутреннем дворике, Даут положил руку на плечо неприятного ему хозяина дворца:

– Ты может и забыл, что Даут – это еще и имя ангела-хранителя. И в этом городе множество его собратьев. Так что без глупостей. Ты же желаешь встретить день города живым и невредимым?

Никифор молча кивнул головой. На этот кивок тут же, как из-под земли, появился верный (или все же неверный?) Семенис. Эпарх посмотрел на источающую преданность лицо помощника и с силой ударил кулаком в нос. Затем Никифор сорвал со скулящего Семениса роскошный плащ, и протянул его гостю:

– В этом ты будешь выглядеть куда пристойнее. Ведь ты же сопровождаешь самого эпарха. А верному Семенису… А может и не верному… Он может и не понадобиться. Стража! Сопровождать нас в Нумера. Семенис, а ты подумай, что скажешь палачам по поводу моих исчезнувших старых очков? И о дружбе с венецианцами… Да и с другими нужными людьми. Такими как этот гость – бывший любимчик бывшего асекретиса[50] А ты мой, бывший друг, набрось все же этот плащ.

Даут сузив глаза, улыбнулся:

– Главное мое оружие останется все же при мне.

Вместе с дорожным плащом на камни внутреннего дворика со звоном упали кривой кинжал и короткий меч.

– Не сомневаюсь и… надеюсь, – согласно кивнул головой Никифор.

* * *

Три большие тюрьмы Константинополя – Нумера, Преторий, и Халки – были многие века соответственно под присмотром доместика[51] городских стен. Еще полсотни лет назад каждый из этих важных чинов с особой ревностью относился к своим мрачным владениям, порой заживо хороня лично неугодных, а чаще используя государственные узницы для личного обогащения. Попасть за стены тюрем не осужденным (тем же нотариям, адвокатам, родным, близким, друзьям и покровителям) было не менее сложно, как и бежать оттуда тем несчастным, чьи богатства не были похожи на тот золотой таран, что пробивает все, или же их вина была так же велика, как и предательство Иуды.

Но времена безвозвратно изменились. В Нумерах уже давно не было захваченных после победоносных войн царственных особ и старейшин племен, как и не было государственных преступников, которых предпочитали уже казнить после скорого суда. В Преторию не заключали крупных нарушителей городских законов, должников и тех, кто злостно уклонялся от уплаты государственных налогов. В общем обнищании и в упадке города туда нужно было бы загнать весь Константинополь, а разумнее всего не трогать никого. В последние годы в Претории пребывали насильники, громилы и неудачники-воры. А в Халках находилось и вовсе ничтожное количество всякого сброда, который, чтобы прокормить себя выходил под стражей просить милостыню. Скорее этот сброд проживал в тюрьме, имея крышу над головой.

О каких богатствах и выгодах могли мечтать те, под чьей рукой находились эти государственные учреждения. Кто в здравом уме и твердой памяти согласится заплатить за должность начальника тюрьмы? Разве кто покупает прогнивший корабль, на который даже страшно ступить ногой, а не то, что погрузить ценный товар?

Но такой человек нашелся. Никифор купил должность начальника самой зловещей и надежнейшей из тюрем. На несколько лет Нумера стали его родным домом и центром паутины, что обманом и коварством опутала не только Константинополь, но и многие дальние порты. Здесь же в Нумерах просто исчезали не принявшие по завышенной цене товар Никифора гордецы навикулярии[52], отказавшиеся дать ссуду трапезиты[53], а самое важное – должностные лица, неугодные кому-то из очень важных государственных лиц.

Поэтому ничего и не случилось с Никифором, когда в Константинополе вспыхнул стихийный бунт против самого начальника Нумеров. Никто и не попытался в суде доказать, что Никифор отправлял по ночам несколько десятков головорезов и воров за добычей на городские улицы, и на сельские икосы[54]. Таких, после скорого подавления бунта, не нашлось. А сам бунт подавили скучающие по крови варяги из охранных отрядов самого василевса в его отсутствие. Хотя это и обошлось Никифору в груды золота, но при дворе теперь многие почтительно кивали головами и громко приветствовали безродного сына торговца. А после того как начали поговаривать, что палачи Нумеров могут даже из мертвого вырвать признание, число тех, кто стал угодничать перед Никифором значительно возросло. Ведь неизвестно куда, а главное бесследно пропадали доверенные лица, секретари, писцы у многих уважаемых и достойных граждан империи. Пропавшие людишки были надежными хранителями многого тайного. Хорошо, если эти тайны они унесли в сырую землю, или в глубины Босфора.

А если нет? Ведь не зря по Большому дворцу василевса стали шептаться о мастерстве приглашенных Никифором из дальних стран ужасного вида палачей. Кому то же этот слух был нужен. Но нужно ли об этом думать, когда можно просто побеседовать с неглупым и часто щедрым на руку начальником этих палачей. Эти беседы (со временем тайные) стали теми дверьми в покои самого василевса, которые вскоре стали открываться и закрываться его уверенными руками. Но для такой прибыльной и важной работы нужна была соответственная высокая должность.

Как только вовремя исчез во время морской прогулки первый помощник эпарха Константинополя. И кого же должно было назначить на столь высокий пост как не Никифора, который более всех знал и более всех любил город, в котором родился. И кто как не Никифор способен навести порядок в столице и даже… Даже явить чудо!

* * *

– Ну, чего же ты застыл, мой дорогой гость Гелеон. Нет. Все же я буду называть тебя Даутом. Пусть твой ангел-хранитель радуется и пребывает с тобой. Подойди поближе. Взгляни. Думаю, ты хорошо знаком с этим синим демоном. И ценишь его. За кем другим ты бы не решился сунуться туда, где так остр и скор для предателей топор палача. Присмотрись, побеседуй… А я пока определю моего не верного, а может и верного… помощника Семениса. Чтобы тебе не было скучно, писарь прочтет несколько строк.

Даут оглянулся, но уже не увидел новоиспеченного эпарха столицы. Вот он стоял на возвышении у дверей темнице и говорил. Его гость слушал и осторожно ступал вниз по очень высоким и узким ступеням. А когда оказался на каменном полу этой комнаты, более похожей на глубокий колодец, и голос, и сам Никифор растаяли в темноте каменного неба. Лишь несколько несъемных древних бронзовых светильников, сожравших за свое многовековое служение море оливкового масла, да несколько свечей на столе, за которым мелкий чин беспрерывно перемешивал горы свитков.

А посредине этого мрачного колодца, к каменному андреевскому кресту, надежно в два кольца на каждом запястье и щиколотке был прикован огромный человек в странных для восточных земель одеждах. И сама одежда и без сомнения знакомая фигура, и опущенная на грудь голова в огромном и до боли знакомом капюшоне крайне опечалили Даута. Не в силах вымолвить и слово он стал ходить вокруг печального креста, пытаясь вернуть на привычные места разум и силу духа.

Лишь на мгновение остановил начальника османской тайной службы неожиданно громкий и басистый голос писца. Далее Даут слушал и не останавливался. А сам писец, меняя свитки и листы из необходимой в этом случае сицилийской бумаги, привычно, уже в который раз, читал:

– Божье провидение, указавшее верным рабам своим место укрытия черного мага и слуги Сатаны из Западных земель по имени Гудо, более известного на землях Великой Византии как «Синий Шайтан», или «Шайтан-бей», ниспослало на этого еретика и губителя людских душ и тел, великое просветление – раскаяние. В том раскаянии маг[55] Гудо признался, что ведет свой род от противника Моисея, упомянутого в Священном писании мага Мамбрия[56]. Предки мага Гудо принесли из глубин Востока на земли Священной Римской империи еретическое учение известное как манихейство, отрицающее слово Создателя и призывающие к нарушению всех запретов указанных в Ветхом Завете…

– Гудо, мой друг Гудо. Как же так произошло? – тихо произнес Даут, остановившись перед низко опущенным лицом узника. – Почему ты здесь? Как ты мог отдать себя в руки этих коварных и злых людей? Скажи мне. Скажи…

– …Отрицание служения бога и поклонение Сатане, – четко продолжал читать писец, не отрываясь от столь важного дела, – более того – указал, что тот, кого называли Иисус, еврейский Мессия, евреями же и распятый, был дьяволом, справедливо наказанным за вмешательство в дела Эона Иисуса, не рожденного и не умершего. Отсюда и ненависть колдуна Гудо, ибо тот, кто вошел в контакт с дьяволом, ради достижения своих целей и есть колдун, к символу креста. Более тридцати свидетелей указали на то, что видели, как Гудо унес на своих плечах сорванный дьяволом с церкви города Галлиполя крест. Тот крест Гудо передал своему хозяину дьяволу в уплату за помощь сатанинских сил в разрушении стен и домов того же несчастного города Галлиполя. Более сотни свидетелей, не сговариваясь, указали на слова мага и колдуна Гудо. А именно: «Проклинаю этот город и этих людей. Господь или сатана, кто из вас справедливее и поможет мне. Покарайте этот город. Да свершится проклятие палача». Эти свои слова обвиняемый Гудо подтвердил. Ты и сейчас готов подтвердить эти слова, Гудо?!

Громкий окрик писца, казалось, разбудил спящего узника. Тот с трудом поднял голову и несколько раз кивнув, уронил ее опять на грудь.

– Не слышу! – еще громче воскликнул писец.

– Да. Подтверждаю, – едва слышно и едва разборчиво произнес узник.

– Как они смогли сломать тебя, Гудо? Тебя! Знающего все о пытках и палачах. Ты ли это? – в ужасе произнес Даут и резко откинул капюшон с головы человека, прикованного к андреевскому кресту.

Лицо узника опечалило и смутило начальника тайной службы османского правителя. Все та же огромная голова с неприятными и даже отвратными чертами лица. Вот только после жестоких побоев свернут нос и за кровавыми нитками губ нет зубов. А еще… Еще очень тщательно выбрита голова и лицо. Даже брови не забыли снять, как с очень важного преступника. И все это так знакомо и так чуждо Дауту, что в волнении он поспешил опять набросить капюшон на безобразно огромную голову.

– …После разрушения Галлиполя, вынырнув из вод Золотого Рога, этот Гудо первым делом схватил несчастную портовую девку Малисию, и, подняв ее на крышу, раздел и овладел ею. Когда та пришла от ужаса в себя, то увидела, что этот безобразный человек раздвоился и стал двумя демонами, которые вытащили из ее лона ребенка. Но не младенца новорожденного, а мальчика лет пяти. Тот мальчик представлен узнику Гудо и признан им как сын, зачатый от семени дьявола, что находилось на хранении в мужском месте колдуна и мага Гудо. Гудо, ты подтверждаешь свои слова?!

– Да. Подтверждаю, – на этот раз не поднимая головы, признался несчастный.

– Сняв комнатушку у несчастной вдовы Рафиль, страдающей эпилепсией, этот Гудо сделал ее своей женой, после чего она смогла встать с ложа только после ареста постояльца. Не оставляя своих трудов на пользу сатане, его верный слуга с помощью магии и колдовства стал собирать народ, обвораживая его кровью убитых им быков… Ты подтверждаешь это, Гудо?!

– Да, я сын дьявола! Скорее бы и вас и меня забрал домой отец!..

От этих слов Даут отшатнулся. Страшные в своем признании и ужасно тяжелые в произношении слова не оставляли сомнения:

– Они лишили тебя разума, мой друг Гудо!

– Нет, Даут… Нет… – тихо рассмеялся узник, и этот смех прижал уже, казалось, собравшегося телом и духом Даута к каменной стене.

* * *

– Пойдем, Даут, продолжим нашу интересную беседу.

Начальник османской тайной стражи вяло кивнул головой и как послушная собачонка поплелся за широко шагающим по аллеям Большого императорского дворца Никифором.

Как все здесь было знакомо, и как все это ранило сердце. Казалось, еще совсем недавно юнец Гелеон тащил по этой алее вслед своему дядюшке тяжелый сундук вестиария[57]. В любой момент щедрый василевс мог наградить верно исполняющего свой долг слугу империи. Он кивал головой и назначал награду. Тогда дядюшка подзывал Гелеона и открывал заветный сундук хитроумным ключом. Тяжел был когда-то сундучок. Есть ли он сейчас у исполняющего службу вестиария, чьего-то другого дядюшки? Скорее нет, чем да. Все разорено, все в запустении.

И фасады зданий в некоторых местах осыпались штукатуркой, и мрамор колон потускнел, да и деревья и вечно зеленные кусты уже не так зелены.

– А помнишь это место, Даут? На этой поляне у Октагона[58] османы устраивали свои костры и пляски. Тогда наш василевс впервые пригласил их конные отряды участвовать в войнах с врагами империи. В то время как в дворцовом храме должно было совершаться христианское богослужение, османы плясали, пели, выкрикивали непонятными звуками песнопения и гимны своему Мухаммеду. И этим более притягивали толпу к слушанию себя, чем к слушанию божественных евангелий. В этой толпе ты был первым. Что тебя так тянуло к этим варварам? Дикость? А может запах жареной баранины? Или что?

– Лучше спроси, что меня оттолкнуло от двора василевса. А лучше спроси кто, и почему! Но можешь спросить – не жалею ли я? Я тебе отвечу – нет! Покинуть нору хитрых и лживых лисиц, бежать от готовых предать, умертвить и сожрать гиен, ускользнуть из клубка ядовитых змей для того чтобы быть принятым и со временем стать смелым и сильным волком – можно ли об этом сожалеть? Радоваться и радоваться тому, как трепещут перед волками все эти гнусные твари. Уже скоро знамя волков будет развиваться над стенами Константинополя.

Никифор обернулся и прикусил губу. Посвежевшее на ветру лицо его нежданного гостя смутило его. Еще в главных воротах Нумеров эпарх ликовал, наблюдая за тем, как печально и могильно серо обличие османского лазутчика. А теперь… То ли это взбудораживающее чувство всякого, кто оставил за спиной тюремный страх, то ли действительно свежий воздух, то ли предатель Даут сумел так скоро взять себя в руки. Последнее не радовало. Предстояла важнейшая в жизни Никифора беседа.

– Сюда, – указал рукой Никифор на мраморную беседку, открытая сторона которой позволяла любоваться красотой Босфора, особенно выразительной в безветренный и жаркий полдень.

При виде приближающегося эпарха и его гостя из мраморной прохлады тут же выскользнуло несколько средних чинов. Да так поспешно, что оставили недопитое вино, и, не сняв тяжелые ткани между колоннами, что укрывали их от солнца.

– Да. Это кстати…

Никифор хозяйской рукой налил в два простеньких серебряных кубка. Даут отстранил рукой предложенное вино, на что эпарх весело заметил:

– А когда-то мы смеялись над стихами мусульманина Омар Хайяма. Вино, запрещенное Кораном и прославленное правоверным поэтом. Как там у него…

Тогда мы сравнивали вино с источником мудрости…

– …Или опьянения от познания истины, – грустно продолжил Даут. – Сейчас не время и не место… Я хотел…

– Знаю, знаю, – остановил гостя Никифор и с жадностью осушил кубок. – Ты желаешь говорить об этом Шайтан-бее. Ведь верно?

– Верно, – кивнул головой Даут и устало опустился на пышные подушки, оставшиеся от прежних посетителей.

– О! Если бы это было только моим делом и в моей власти, мы, наверное, смогли бы договориться. Но это дело государственной важности. Это дело выживания империи.

– Значит десять тысяч перперов…

– Десять тысяч полновесных золотых монет за слугу дьявола, разрушившего город? Десять тысяч и он во власти османского бея Орхана. И вот этот «синий шайтан» подходит с войском османов к стенам Константинополя, взывает к своему отцу Сатане, и…

– Оставь Никифор этот тон. Ты умный и ученый человек.

– Да? – сморщил лоб эпарх. – Выпью-ка еще. Неплохое вино. Умом я понимаю, что слова не ядра и не могут разрушить стен. Но еще недавно немногие верили, что при помощи пороха и пушек можно заставить сдаться сильно укрепленный город. И что же? Пять лет назад пушки английского короля заставили открыть французские ворота большого города Кале. Насколько мне известно, твой бей Орхан весьма интересовался этим новым оружием войны для взятия твердынь. Кто знает… Может и проклятия этого «синего шайтана» есть оружие. Значит, я продаю оружие способное разрушить стены Константинополя за десять тысяч перперов. А еще я продаю знамя, за которым пойдут все гази Востока. Эти воины ислама испепелят христианские земли, и превратят христиан в рабов.

– Тебе мало этой горы золота, – понимающе кивнул Даут. – Хочешь еще столько же?

– А что мне с ним делать? А? С этими двумя горами золота? Если падет Константинополь, это объединит весь мусульманский мир под знаменами османов, и тогда падет весь христианский мир. Мне некуда будет бежать. Мне нигде не скрыться…

– Я могу, от имени бея Орхана, предложить его покровительство.

– Ах, вот как! Значит деньги и покровительство самого османского бея! А я решил, что ты рискнул жизнью ради друга… Едва ли не подумал, что и у палача может быть друг готовый сложить за него голову. Значит в этом миру все по-прежнему, и палач нужен как… Палач. А что этот «синий шайтан» удивительный во многом человек и палач, я убедился за дни моего следствия. Я узнал все, что можно было узнать. В том числе и от него самого.

– Никифор! Я знаю этого человека. Он не устрашиться боли. Он выдержит любую пытку, – и тут же Даут осекся.

Гудо, «синий шайтан», Шайтан-бей… Обессилено склоненная голова, подтверждение нелепых обвинений, и этот леденящий душу смех.

– Как же так? Как же?

– Над сатаной властен Господь. Над демонами ангелы. Над колдунами и магами – василевс. На всякую темную силу есть власть божественного света. Я показал этому шайтану божественный свет и он… Покаялся. Он все рассказал о себе. И даже о том, что в наших краях появился потому, что искал женщину, подаренную ему самим сатаной. Я знаю о том, что он едва не погубил великого герцога наксосского Джованни Санудо, как обвалил пещеры Марпеса, как изгнал жителей Цимпе, и в малейших подробностях о разрушении Галлиполя. Я знаю о нем все. И от множества свидетелей и от него самого. Это действительно дьявол и лучшее, что я смогу сделать в своей жизни, так это испепелить его на костре. Во имя империи. Во имя моего родного города – Константинополя.

После долгого молчания Даут поднялся:

– Что-то в тебе изменилось. Хотя… Еще ни одна лиса не рассталась со своей шкурой. Я куплю своего «синего шайтана» у самого Иоанна Кантакузина.

– У самого василевса? – Никифор громко рассмеялся. – Если кто искренне желает того же, что и я в этом деле, так это наш любимый и мудрейший василевс. После захвата Галлиполя османы вышли за пределы Галлипольского полуострова. Сын Орхан-бея Сулейман, как тебе известно, захватил Кипселы и Малгару. Напрасно наш василевс отправился на встречу со своим зятем Орхан-беем. Тот, сославшись больным, даже не пожелал выйти из своего шатра. Как ты думаешь, что сейчас думает о своем зяте наш василевс? А после того, что этот зять отклонил просьбу вернуть Галлиполе за сорок тысяч перперов? А еще…. А еще я перехватил и показал Иоанну Кантакузину тайное письмо венецианского посланника своему дожу. А в письме знаешь что? Там говорится о том, что в высших кругах императорского двора нашлись сторонники идеи подчинения империи Венеции! А есть и такие, что готовы подчиниться королю Сербии или королю Венгрии. А главное! Главное, что сам народ желает любого подчинения, лишь бы не попасть под власть османов. Казна пуста, армия малочисленна, флот слаб. Кажется все потеряно. И тут… И тут Господь явил чудо!

Теперь рассмеялся Даут:

– Господь отдал в твои руки Шайтан-бея? Чудеснее чуда не бывает. По мне так это просто хорошая тайная служба эпарха.

– Ты думаешь, этого было достаточно, чтобы василевс назначил меня на высокий пост эпарха Константинополя? Нет! В том же ведении, в котором Господь указал мне на сына врага своего, он же велел сообщить василевсу о скором прибытии войска Христова. Усомнился наш василевс в моих словах. Но… В тот же день, как я предъявил доказательства о том, что мною схвачен Шайтан-бей и произошло, как я и передавал, настоящее чудо – прибыл вестник от войска Христова. А теперь… А теперь посмотри туда… Чуть правее… Ты видишь эти паруса? Это войско Христово. Теперь Константинополь и империя спасены! Явил Господь милость! Даровал моими скромными устами. А еще…

– А еще!

Пали тяжелые ткани. Перед глазами изумленного Даута предстал в императорских одеждах сам василевс Иоанн Кантакузин с немногими приближенными. Да еще и помощник эпарха, он же все же верный Семенис.

– А еще передай моему дорогому зятю Орхан-бею, что город святого Константина под защитой самого Господа. И всякий, кто посягнет на него сгорит в святом огне… Как сгорит в нем проклятый Шайтан-бей!