Читать книгу Как он будет есть черешню? - Виктория Лебедева - Страница 7

Слушание назначено на одиннадцать, и Илья Валерьевич велел нам прийти за час, чтобы обсудить «кое-какие нюансы», но мы, конечно, оказались на месте почти за два с половиной. Коридоры тут как в фильме ужасов, не совру: серые стены, редкие лампы дневного света и тревожный полумрак. По стенам железные стулья, тоже светло-серые, с дырками. Чувствуешь себя на таком как на дуршлаге – холодно и жестко. По ногам откуда-то сквозняк, хотя на улице с самого утра страшная жара.

Сейчас мы сидим в коридоре уже втроем с адвокатом, и про истекшее до прихода Ильи Валерьевича время, проведенное здесь, я ничего не помню, кроме того что оно очень медленно шло. Мы сидим, Илья Валерьевич перелистывает нашу папку, в которой справки, грамоты и характеристики. Что я думаю про Илью Валерьевича? Честно признаться, уже не знаю. Сначала он меня немного пугал, но в тех обстоятельствах, при которых мы познакомились, меня пугало все, так что это не показатель. А сейчас? Нормальный (вроде) спокойный мужик чуть за пятьдесят, немножко усталый. Точно не понторез, и, общаясь с ним, мы не чувствуем себя идиотами, хотя, видит бог, мы не знаем о нашей ситуации почти ничего. Если задать Илье Валерьевичу конкретный вопрос, он дает конкретный ответ – насколько возможно, и это представляется очень ценным. Мы начитались в интернете всяких ужасов о бесплатных адвокатах, но этот надуть нас, похоже, не пытается. Даже о деньгах пока ни разу не заикнулся. Говорит: все потом, пусть пройдет заседание.

В день знакомства, когда Андрей его спросил – осторожненько, но довольно конкретно: может быть, кому-то сколько-то дать, чтобы замять дело, ведь явно же речь о подставе и ребенок не виноват, Илья Валерьевич только головой покачал. И объяснил – если денег сразу не попросили, прямо ночью, значит, целью были не деньги. А, например, раскрываемость. И если денег… «А денег точно не просили у вас?» – «Точно! Да неужели бы мы… То есть мы небогатые люди, но нашли бы…» и если денег точно не просили, то, похоже, упомянутая «раскрываемость» как раз наш случай. И вообще, запомните, дорогие родители, на будущее – ибо мало ли что и кого из нас ждет в будущем, – как только дело документально оформлено, забудьте уже о том, что можно запросто откупиться… Откупиться у нас бывает можно, да, даже врать не стану, но только «до» – да и то по нынешним временам не факт, что это поможет.

Эта его прямота нам с Андреем понравилась тогда… в смысле «понравилась» – слово не самое удачное при наших обстоятельствах, но как-то сразу стало Илье Валерьевичу больше доверия. А теперь он сидит, листает Ванькину папку, предварительно отложив стопочкой медицинские бумажки на свободный стул, читает характеристики и разглядывает грамоты. Тут и самые свежие, с выпускного, – за хорошую учебу и высокие в ней результаты, за активную работу в классе, за умение «по-настоящему дружить с одноклассниками и учителями»…

– Умение дружить… – задумчиво тянет Илья Валерьевич. – Когда я говорил с вашим мальчиком… Боюсь, именно «умение дружить»… Я думаю, в конечном итоге именно из-за него он здесь…

Мы в растерянности смотрим на адвоката, пытаясь уловить мысль. Чего плохого в дружбе?! А Илья Валерьевич продолжает:

– Он ведь не просто так этот гашиш-то нес, вы поймите. Его же друг попросил. Сказал, мол, плохо мне, умираю без дозы… Понимаете?

Что уж тут непонятного. Это так похоже на Ваньку. Друг в беде. Другу помоги, не задавая вопросов… Я ежусь и без успеха пытаюсь устроиться поудобнее. Жмусь к Андрею, и он обнимает меня за плечи, трет их, стараясь согреть. Какие же тут все-таки стулья отвратительные, просто слов нет!

– Хороший, видно, парень у вас, – говорит Илья Валерьевич, откладывая последнюю грамоту.

Она из велоклуба, и там тоже что-то про взаимовыручку. Это они прошлым летом в Карелии катались. Илья Валерьевич откладывает грамоту и раздумчиво вздыхает, и от этого вздоха у меня вдруг возникает очень странное ощущение – как будто голова изнутри чешется, ото лба и до макушки, и кожа от этого словно бы немного перемещается… вот интересно, не это ли ощущение описывают люди расхожей фразой «волосы шевелятся на голове»?.. А следом догоняет другая мысль: в любой непонятной ситуации – работай. Собственно, эти рассуждения об этимологии в коридоре суда – типичный пример, как я спонтанно начинаю думать о работе в моменты, когда боюсь подумать о другом.

Андрей смелее меня – гораздо, гораздо смелее, – и он задает прямой вопрос:

– Чего нам ждать?

– И хотел бы вас утешить, да нечем, – отвечает Илья Валерьевич и, в лучших традициях, разводит руками. – Я буду ходатайствовать за то, чтобы мальчика отпустили под подписку о невыезде до основного суда… вот и зрение у него… он ведь без очков не может, и это при наших обстоятельствах хорошо… но… не хочу вас пугать, только и обманывать смысла не вижу… на моей памяти ни одного человека под подписку не отпускали… то есть вообще ни одного… вот после основного суда условные сроки – это еще помню… тоже крайне редко, однако случалось при благоприятном стечении… а так, чтобы до суда… нет… не было такого… вы поэтому пригото…

Илья Валерьевич говорит, и говорит, и говорит, а мы с Андреем слушаем, и слушаем, и слушаем замерев. Тупо слушаем – самый точный эпитет, когда тебе логически объясняют, что шансов нет. И тут – тоже как в каком-то кино, я это прямо чувствую – на лестнице раздаются стремительные шаги, и я сразу почему-то понимаю, что эти – наши, хотя в коридоре не сказать чтобы совсем никого, эти – точно наши. И действительно – к нам приближаются наши. Впереди шагает Ванька, выставив ладони перед собой, как будто несет в пригоршне воду и боится ее расплескать, а за ним следует добрый молодец, косая сажень, такой высокий, что едва не скребет затылком по низкому потолку. Ванька не сразу замечает нас, потому что он без очков, да в коридоре к тому же темно, плохо видно, будь у тебя зрение хоть единица. Мы вскакиваем, пытаемся идти навстречу, но нас оттесняют, не дают Ваньку даже обнять, даже просто нормально сказать «здравствуй» не дают, и вот уже вся кавалькада скрывается в проеме непонятно когда распахнувшейся двери. Следом впускают Илью Валерьевича, а когда мы пытаемся войти тоже, дверь закрывается перед нами.

Это называется «закрытое слушание».

Следующие непонятно сколько минут мы с Андреем сидим, притиснувшись друг к дружке, и гипнотизируем закрытую дверь.

Когда она открывается, первым выходит наружу давешний амбал и останавливается посреди коридора, придерживая ее за ручку. Сердце спотыкается. Сейчас будут выводить. Дальше пауза, и на порог выступает Ванька. У Ваньки в руках бумажка. Белый листок формата А4. В руке! То есть – в одной руке, потому что Ванька – без наручников. Он подслеповато щурится, выйдя со свету в темный коридор, и с некоторым сомнением – мы или не мы – идет в нашу сторону. И тогда я на нем висну. С разбегу. И больше никто меня не удерживает, не отстраняет.

Уже обняв сына, стиснув так, что он бормочет смущенно: «Ну чего ты, мам, задушишь», я бросаю взгляд у него из-за плеча и вижу, как из зала выходит Илья Валерьевич. То, как нервно он пытается закрыть свой портфельчик (а тот не дается), говорит о крайней растерянности. Илья Валерьевич отрывается от этого безуспешного занятия и смотрит на нас – он в недоумении.

– Отпустили под подписку, – говорит Илья Валерьевич, как будто сам себе удивляясь. И не к месту прибавляет: – Нет… ну надо же!

Даже несмотря на последнюю фразу, я сейчас готова его расцеловать.

Андрей у меня за спиной откашливается, и я уступаю ему Ваньку. Отец и сын обнимаются по-мужски, хлопают друг друга по спине (наверное, мне никогда не понять – это похлопывание, оно зачем?). Илья Валерьевич подходит поближе и вдруг расплывается в улыбке. Говорит:

– Ну вот значит как. И это – пре-це-дент!

– И это… это же все теперь, да? – лепечу я, преданно заглядывая ему в глаза снизу вверх. – Его же теперь совсем отпустили, да?

Илья Валерьевич смотрит на меня как-то странно.

– Суд в конце августа, – напоминает он после небольшой неловкой паузы. Называет число.

– Суд?.. А это сегодня что, не…

– Елена Владимировна, ну я же вам объяснял, – говорит адвокат с досадой. – Сегодня Ивану была выбрана мера пресечения. До следующего, главного суда. И это в нашем случае – подписка о невыезде.

Я накануне гуглила подписку о невыезде, но все равно зачем-то уточняю:

– А ему теперь из дома можно будет выходить? Хоть иногда?

И опять Илья Валерьевич смотрит странно (а если совсем честно – он смотрит на меня как на чокнутую).

Я наивно думаю, будто Ваньку можно сразу забрать домой, – не тут-то было. Его сейчас вернут в СИЗО на несколько часов, а Илья Валерьевич за это время должен съездить к районному следователю и подписать документ – да-да, ту самую бумажку, которую Ванька зажал в руке и уже немного помял в процессе воссоединения с семьей, – и поэтому Илья Валерьевич ее отбирает, прячет в папку-файл, файл отправляет в портфельчик и – ура! – наконец-то его застегивает.

Только когда документ окажется подписан, можно будет поехать с ним в СИЗО, где и дадут вместо него Ваньку – с рук на руки, – поэтому Андрей немедленно вызывается сопровождать Илью Валерьевича. Ну а что? Все равно же с работы отпросился; чем ждать, лучше двигаться и быть при деле. Это он оправдывается так перед адвокатом. Как будто это все требует оправданий.

Некоторое время мы топчемся на улице у здания суда, провожая Ваньку у «бобика», на котором его доставили и сейчас повезут назад. Андрей и Илья Валерьевич курят, Ванька стоит между ними и что-то возбужденно рассказывает, размахивая свободными руками; «добрый молодец» отошел в сторонку и звонит кому-то, называя абонента «ну, зая», а я завожу общение с дежурной, которая мается на переднем сиденье, одетая по всей форме. Конечно, и рукава у рубашки короткие, и ткань не такая уж плотная, летняя, но по сегодняшней жаре этого вполне достаточно, чтобы истечь потом и возненавидеть человечество. Однако полицейская женщина ничего, держится, только время от времени отирает лоб скомканным платком. Она сперва зыркала на нас, на Ваньку, но потом-то поняла, что он без наручников, а стало быть, наверное, не бандит.

– Ох… молодые, глупые… – тянет женщина.

Я согласно киваю.

– Вляпаются не пойми во что, а нам потом…

Я согласно киваю.

– Вот и мой-то… в прошлом-то году… – говорит она и утирает лицо (а я придаю своему – на всякий случай – сочувственное выражение). – Сколько вашему?

– Восемнадцать.

– Вот-вот, восемнадцать… Молодые, глупые… – опять вздыхает женщина. – А моему-то скоро двадцать пять, но ума все равно ни в одном глазу.

Я в очередной раз киваю и машинально отмечаю про себя: какая складная формулировка. «Ума – ни в одном глазу!»

Потом мы еще немного обнимаемся с Ванькой на прощание, и я стараюсь не позорить сына своими охами и вздохами: и так ему, бедному, досталось за последние несколько дней. «Бобик» увозит Ваньку в одну сторону, Илья Валерьевич выгоняет со стоянки свою «ауди» и везет Андрея в другую, а я чувствую, что мне сейчас необходимо пройтись пешком, и отправляюсь на колхозный рынок, где покупаю для Ваньки целый мешок черешни – черной, сладкой и такой огромной, будто это не черешня, а алыча.