Читать книгу Как он будет есть черешню? - Виктория Лебедева - Страница 9

Как он будет есть черешню?
(повесть)
Глава 7

Оглавление

В месяцы, оставшиеся до суда, самый сложный квест – устроить Ваньку на работу. Илья Валерьевич подробно объяснил: судьям все равно, что мальчик едва окончил школу и собирался в университет. По документам он нигде не работающий совершеннолетний подозрительный элемент, не имеющий самостоятельного официального дохода, и, стало быть, принадлежит к группе риска и имеет к преступлению мотив… Я постепенно привыкаю к этому словесному ряду: мотив, преступление, подозрительный, подследственный… Как устроить на работу подследственного? Соврать? Во вранье – ни малейшего смысла. Лишь только появится у Ваньки официальная работа, появится и необходимость в характеристике с места работы, для суда, – и все немедленно всплывет.

Мы, кажется, уже всюду обратились, где было возможно, спросили всех-всех своих друзей и друзей друзей – и результат, конечно, нулевой. Тем вроде и неудобно отказывать, это видно, но помочь все равно боятся – уголовная статья, да еще такая, как у нас… Получается, обижаться тут не на что, но и что предпринять – непонятно, поэтому я в панике и Ванька старается не попадаться мне на глаза. Последний раз он вел себя так, кажется, классе в седьмом, когда, не проездив и недели, сорвал тормоза у нового велосипеда.

Друзья к нему всё ходят, ходят… Сочувствуют, галдят, строят планы по спасению, один нелепее другого. Тут же Юля с Мариной охают и в пылу сочувствия носят Ваньке всякие сладкие гостинчики. Он общительный, наш Ванька, знает, наверное, полрайона. Друзья ходят, одноклассники ходят, и меня начинает преследовать мысль: а тот, который его сдал, нарочно подвел под облаву, он тоже у нас бывал? Не сейчас, конечно. Раньше?

У Ваньки вечно проходной двор, как бы я ни сопротивлялась.

«Патологически общительный», – так определил Илья Валерьевич. И он прав. В Ваньке всегда это сидело – и всегда пугало и меня, и Андрея. Желание понравиться всем, быть удобным. Любой ценой помочь встречному и поперечному. Со всеми перезнакомиться, перездороваться, ощущать себя частью максимально большой тусовки… Откуда это в нем? И что тут виной – доброта или слабость?


Постепенно, из обрывков разговоров с сыном, с адвокатом, с одноклассниками, вырисовывается личность нашего злого гения.

Его зовут Дима, Димыч (при упоминании этого варианта Илья Валерьевич делает многозначительное лицо, и нам приходится погуглить, что «димыч» значит на наркоманском сленге). Димычу уже исполнилось двадцать, но окончил школу он только в прошлом году, потому что оставался по два раза и в девятом, и в десятом (боги, ну зачем таких берут в старшие классы?!). И вот он доучился кое-как, с грехом пополам, и с тех пор ведет на районе ночную дискотеку, в кабаке у МКАД, в просторечье – «Телеге». Натурально там перед входом, как раз между кабаком и шоссе, вкопана покореженная деревянная телега, с виду насквозь гнилая. Слава у «Телеги», разумеется, самая скверная, «Телегой» родители пугают детей, когда хотят обозначить хрестоматийное злачное место, куда ходить не следует ни при каких обстоятельствах. Словом, этот Димыч – такой типичный маргинал, который вместе со своей «Телегой» все катится и катится по наклонной.

– А знаете, мамочка… – говорит Илья Валерьевич раздумчиво, – вам ведь повезло…

– Повезло?! – едва не ору я. – Это называется – «повезло»?!

– Повезло, – повторяет адвокат твердо. – Мы с Иваном поговорили… он ведь, этот Димыч, у него не гашиша просил. Вот уж нет. Просто ваш добренький неиспорченный ребенок ничего другого достать не смог, опыта не хватило. И денег…

– А что же тогда… – теряюсь я. И сердце в очередной раз ухает куда-то в пятки (еще одна фигура речи, подкрепленная, на опыте последних дней, вполне реальными физическими ощущениями).

Илья Валерьевич вздыхает и поднимает глаза к потолку, разводит руками. У него рубашка с коротким рукавом, загорелая кожа, сильные мускулы, чистые вены… Едва ли он нарочно так руки развернул, чтобы видно было, какие они чистые, но все равно, спасибо, дорогой Илья Валерьевич, я поняла.

Андрей за моей спиной делает то, чего я от него не слышала ни разу за двадцать лет брака: выдает длинную матерную тираду (как человек, постоянно работающий с текстом, я машинально отмечаю: весьма заковыристую и складно скроенную).

– Сидеть бы ему не пересидеть, не будь он такой наивный лопух… – добивает Илья Валерьевич. – Гашиш – это так, баловство. По сравнению, конечно… Вот только много он нес. Плохо.

Много – это, если я правильно запомнила, девять граммов. В голове немедленно заводится «девять граммов в сердце постой, не лови…» Или все-таки «не зови?» И нужен ли там предлог «в»? Иногда я думаю, что тексты – мое проклятие.


Мы ходим и ходим, просим и просим, ничего не получается, и, как всегда в стрессовых случаях, у меня начинаются неприятные шевеления в спине – пока еще слабые, но ощутимые. Я отлично знаю, во что это выльется через неделю-другую, если не принять меры.

И я записываюсь к районному неврологу.

Невролога (кто бы сомневался) опять сменили. На сей раз это задумчивый мужичок с багровым лицом, и я очень надеюсь, что это у него такой нетипичный цвет летнего загара, а не то, на что это похоже.

– На что жалуетесь? – спрашивает невролог. – Раздевайтесь. Повернитесь. Повернитесь. Наклон. Руки вперед. Пальцем до носа. Теперь левой…

Он тычет мне в поясницу и над лопатками.

– Так больно? А так? Хорошо. Наклон. Тут беспокоит? В ногу отдает?

О да, доктор. Еще как беспокоит. И тут, и вот тут, и, что называется, по периметру. И в ногу отдает, как без этого. А плечи так просто узлом завязаны.

– Одевайтесь… Присаживайтесь… – Доктор внимательно разглядывает мое лицо и тянет: – Э-э-э. Да у вас депрессия!..

Ах, нет, доктор. Никакая это не депрессия, это отчаяние! Прекрасное и точное, незаслуженно забытое русское слово. «Депрессия» – это где-то там, за границами нашей реальности. За границей. Там, где порядок и логика. Где, занимаясь от скуки самоедством или случайно загнав себя на работе ради вполне конкретной прибыли, социально защищенные люди идут к психологам за таблеточками от бессонницы, потому что в детстве мама их не любила. А у нас – только «отчаяние», только полная безысходность. И от тебя ничего не зависит. Вообще ничего.

Доктор пялится на меня, изучая; я, изучая, пялюсь на доктора.

– Вам нужно знаете что? – бодро восклицает он, и я приготовляюсь выслушать рецепт. – Красное белье!

– Что, простите?

– Красное белье! – Глаза доктора сияют лихорадочно. – Красный цвет – он дает энергию! Вы не представляете, какой эффект!

Лицо у доктора уже не багровое, а цвета кремлевской стены. Из глубин памяти всплывает фраза «скончался апоплексическим ударом», набранная капслоком. Но тут же отмечаю машинально: это не из книги, это из фильма. Из какого?! Абсурд накатывает большой волной – и накрывает… Опять непроизвольно наворачиваются слезы.

– Вот видите! Вы уже и плачете! – сияет доктор. – Самая настоящая депрессия! – В голосе его – торжество. – Красное белье! Поверьте! Вы не пожалеете!!!

И я ухожу. Даже забываю выписать направление на уколы.


Помощь, как это часто бывает, приходит откуда не ждали.

Один из наших постоянных авторов просматривает верстку и проверяет правку, пока я в другом конце комнаты жалуюсь коллегам на жизнь. Не сказать чтобы я кричала, но помещеньице после последнего переезда у нас крошечное, и он все слышит.

Он лауреат или как минимум финалист всех наших литературных премий и пары ненаших. Переведен на европейские языки и на китайский. У него тиражи и почет. Только я редактировала четыре его книги – а сколько их всего, я не помню. Про него говорят – «прижизненный классик» (не без иронии, но и не одной иронии ради). Характер у него, по общему разумению, довольно скверный, с редакторами – приличная случаю дистанция. Мне бы и в голову не пришло обратиться к такому человеку.

Тут я, собственно, опять не помню, как все происходит. Видимо, слишком велико удивление от происходящего. Вот наш классик откладывает верстку и невзначай интересуется, в чем, собственно, проблема, а вот он уже звонит по телефону какому-то Петру Евгеньичу и бубнит в трубку, обрисовывая Ванькину историю. А я переминаюсь неподалеку и ловлю себя на мысли, что классик помогает нам вовсе не из человеколюбия, а просто из спортивного интереса: получится или нет? На его обычно скучающем лице читается любопытство и азарт. Этот наш классик – он писатель-реалист. Ему нравится коллекционировать такие вот неладно скроенные сюжеты и наблюдать за персонажами внутри них… Я думаю так, и мне становится ужасно стыдно. Человек помогает – без корысти и уговоров, хотя его не просили, а я вместо благодарности стою и думаю про него всякие гадости… Да не все ли равно, зачем он это делает?! Главное сейчас – Ванька.

На следующий день мы всей семьей едем куда-то в центр, в одну из тех многочисленных, немного зловещих промзон, которые лепятся обычно около любого московского вокзала. В таком месте обязательно встретишь остов ржавого какого-нибудь жигуленка, трансформаторную будку в граффити, старые скрипучие ворота, запертые на висячий замок, и стаю бродячих собак; и обязательно будет ветер, он поволочет вдоль дороги, по которой ты шагаешь, ошметок пожелтевшей газеты или драный пакет; а дорога, конечно, окажется вся в колдобинах, или ее будут копать, или поперек растечется вонючая лужа в бензиновых радугах… Я сейчас не помню этого места и даже не помню, у какого оно было вокзала – может, у Курского, а может, у Савеловского, – но перед глазами так и стоят та изорванная газета и те ворота на цепи. Да и это, не исключено, запомнилось вовсе не с натуры, а вытянуто из какого-нибудь текста или киношки…

Итак, ворота. Скрипели они или нет – неважно. Но за ними обнаружился аккуратный двухэтажный домик, облагороженный евровагонкой, сияющий белоснежными пластиковыми рамами, и внутри этого домика тоже все оказалось сияющее и светлое, как в какой-нибудь модной парикмахерской.

Из домика Ванька вышел «ведущим специалистом» небольшой частной нефтеперерабатывающей компании.


На обратном пути, когда мы уже тряслись в метро (дороги назад я, разумеется, на радостях не запомнила), меня опять нагнала и накрыла волна абсурда. Нет, ну только подумать: ведущий специалист! По нефти!

Если бы я увидела такое у кого-нибудь в тексте, я бы ругалась – еще как! И привела бы сотню аргументов, почему эту историю читатели ни за что не примут на веру. А сейчас сама оказалась в положении авторов, которые за годы практики сколько раз клялись мне: да ведь в жизни-то, в жизни так оно и бъло! Но я в ответ лишь замечала скептически: книга потому и не жизнь, что обязана быть внутри себя логичной и правдоподобной – и просила переделать сомнительное место.

Впрочем, уже через несколько часов мне представилась возможность оценить на практике, чем редактор отличается от адвоката. Адвокат, если бумага заполнена по всем правилам, легко принимает ее на веру и даже вопросов не задает.

Вот и наш Илья Валерьевич принял Ванькино трудоустройство как факт. Сказал только, приподняв бровь:

– Ну вы, блин, даете!

Это тоже было из фильма.

Как он будет есть черешню?

Подняться наверх