Читать книгу Страшная сказка - Виолетта Векша - Страница 3

– Соф, – я проигнорировала её, как игнорировала с десяток таких попыток весь последний час.

Лежа на неразобранной кровати, полураздетая – в одной лишь ночной рубашке. Смотря заледеневшими глазами в потолок и слыша, как пунцовое бешенство вскипает под кожей. Разносясь по всему телу, от центра груди – до кончиков мизинцев на ногах.

Становясь жарче, сильнее.

Беспощадней.

Через час напряженного, давящего на мозги молчания руки, заложенные за голову, затекли, а глаза превратились в два сухих песчаника, словно я провела на этой теплой – до отвращения уютной – кровати ни одну бессонную ночь.

– Соф, ответь мне, – голос Мии задрожал, и она с усилием сказала: – Давай поговорим… Пожалуйста, Соф.

Ни один мускул не дрогнул на моем лице; я так и заснула – тихо, неподвижно, со слабой надеждой, что все еще будет хорошо.

Утром я проснулась со стойкой уверенностью, что вечер вчерашнего дня мне просто приснился. Кошмарные сны ведь иногда навещают нас, правда?..

Заправленная кровать сестры, чемоданы, из которых уже свисали рубашки, платья и прочие девичьи тряпки, разом оборвали поток моих лихорадочных мольб.

Вдох. Выдох.

Успокойся, Соф. Все еще может измениться.

И ядовитый голос в ответ: Измениться? Серьезно? Ты сама хоть в это веришь?

Горько усмехнулась. Да, верю. Верю, иначе бы вчера вдребезги разгромила всю кухню.

В школу я не пошла. Спустилась к берегу, смотрела на тихую, слишком тихую гладь воды, которая неспешно колыхалась в резонансе с моими мыслями.

День был пасмурный, промозглый; со стороны леса собирался густой туман. Сидя на берегу, я слушала гогот собирающихся в кучки альбатросов и следила за тем, как ласково, точно силясь охладить разгоряченные нервы, касается пальцев ног прохладная морская пена. Несмотря на все старания, шелест волн меня скорее раздражал, нежели успокаивал.

Горя жгучим желанием всё изменить, я бы всё в ту минуту отдала, чтобы сестра никуда не уезжала. И как вы думаете я поступила? Как самая последняя трусиха, конечно. Я поднялась с мокрого песка, отряхнула юбку и медленно, словно идущий на поправку тяжело больной, поплелась домой. Что я могла сделать?

Сейчас эти мысли не дают мне покоя, и я всё гадаю: а что, если бы Миа тогда не уехала, что, если бы я уговорила ее остаться в Лаундервиле, может, тогда не произошло бы всего этого? Какой вообще была бы моя жизнь, если бы я заставила остаться сестру дома? Этого я уже никогда не узнаю. Через несколько дней Миа умчалась в Крослин, спустя два года я познакомилась с Марком, а дальше в памяти остались какие-то разрозненные, вращающиеся в беспорядочном хаосе обрывки: слишком много там было смертей, сомнений и боли.

Когда я пришла домой, то увидела отца, сидящем за кухонным столом. Его мешки под глазами перекрывали искристую зелень его глаз, и, возможно, возможно, мне только показалось, но выглядел он старше, чем утром вчерашнего дня.

Ни слова не говоря, я поднялась по лестнице наверх, отворила дверь и зашла в комнату. Я ожидала увидеть свору одежды и мамины причитания на фоне суеты – неизбежной спутницы всех сборов, – а вместо этого меня встретила всё та же пустая комната.

Раздраженно застонав, я рухнула на кровать, и пока солнце спускалось всё ниже, а мой голодный желудок рычал не хуже злого изголодавшегося зверя, у меня из головы никак не шло выражение лица Мии, когда мать произносила слово «Крослин»: оно сияло, будто ослепленное всем золотом солнца и всем серебром звезд, когда-либо горевших на этом свете. Эти мысли не отпускали меня, я думала об этом и тогда, когда хлопнула входная дверь, в дом влетели веселые голоса и шаги Мии, приближаясь, стали всё звонче стучать по ступеням.

В комнату ввалилась сестра – раскрасневшаяся, запыхавшаяся, в обеих руках зажаты натянутые до предела пакеты.

– Привет, – она посмотрела на меня, и энтузиазма в ее лице немного поубавилось.

Девочка бросила сумки на кровать и, не глядя на них, подошла ко мне.

– Соф, не обижайся на меня, – она присела рядом и впилась мне в лицо своими большими светлыми глазами.

Еще одна попытка, дорогая? Не смотри на меня своими расширившимися озерцами, я все равно с тобой не заговорю.

– Я понимаю, всё произошло так быстро, я сама еще не до конца свыклась…

– Всё нормально.

Резкий, слишком быстрый ответ слетел с моих губ минуя аналитический аппарат. Словно загодя прокрученные, обсмакованные со всех сторон слова только и ждали этого обеспокоенного вида, этих приподнятых, умоляюще-просящих изгибов бровей. Ждали этих чертовых крупинок, собирающихся у края нижних век.

Строя засаду и выжидая время, чтобы в один момент выпустить ложь на волю.

Никогда в жизни мне не приходилось прилагать таких усилий, чтобы выдавить из себя жалкое подобие улыбки.

– Правда? – брови Миа взлетели, зрачки ее расширились, а рот в неверии полуоткрылся. Похоже, она не могла поверить, что я так быстро отойду.

Боже, какая ты еще глупая.

– Ну конечно. Крослин – это такие возможности, такие перспективы… – как попугай, повторила я слова матери. Несмотря на душивший горло въедливый ком, я очень старалась, чтобы мой голос звучал как можно искренней.

– Ох, Соф…

Клюнула. Поверила, блин.

Тело её обмякло, словно с плеч девочки в одночасье убрали тяжеленный груз, и она неуверенно рассмеялась.

– Хорошо, что мы поговорили, – она облегченно улыбнулась. – Я не хотела уезжать не помирившись.

Уезжать… Ну зачем она это сказала?

Миа наклонилась ко мне и обняла меня так крепко, как может обнять только девятилетняя девочка. Душа меня своим легким цветочным запахом, медленно убивая во мне что-то, что без нее, Мии, давно бы сдохло.

Кто-то, не помню кто, сказал: «Бойтесь объятий, они скрывают истинное лицо». Боюсь, у меня в ту минуту было такое выражение лица, что увидь его, Миа бы уже не с таким воодушевлением рассказывала бы мне о своих планах и надеждах на Крослинскую среднюю школу.

* * *

Следующие дни я помню смутно. Всё смешалось, потонуло в какофонии сборов, свежевыстиранных рубашек и слоенных пирожков, испеченных матерью в день перед отъездом сестры.

– Ты будешь скучать по мне? – спросила Миа, когда мы лежали на моей кровати. Ножка сестры слегка подрагивала, отбивая известный только ей ритм, правая рука рассеянно поглаживала левую руку.

– Я буду, – позевывая, ответила девочка на свой же вопрос.

Сумерки тянули за собой очень светлый, очень теплый майский день. Завтра Миа уезжала из родного дома.

– Я тоже буду, – прошептала я, смотря на трепыхающиеся ресницы сестры.

Коснувшись губами её лба, я вдохнула едва уловимый запах мяты и вдруг почувствовала, как глаза стало жечь едкими слезами.

Черт возьми, Соф, ты не расплачешься. Не смей. По крайней мере, не здесь. Не тогда, когда она вот так вот прилегла на твое плечо, умиротворенно дыша и безмятежно улыбаясь чему-то краем губ.

Сжав зубы, я аккуратно приподняла ее тоненькую руку, минутой раннее вцепившуюся мне в запястье, отвернулась и, встав с кровати, стремглав бросилась на первый этаж. Кеды, куртка, железная ручка двери – мне срочно был нужен свежий воздух.

Город, казалось, замер: остановилось движение машин, исчезли суетящиеся люди-муравьи; всё застыло, омертвело. Какой-то бродяга, оторвавшись от мусорки, пошатывающейся походкой вышел на тротуар, пал на колени и, вздернув голову вверх, застонал отчаянным, нечеловеческим криком: «ЗА ЧТО?! БОЖЕ, ЗА ЧТО ТЫ ТАК СО МНОЙ??» Сглотнув, я подумала, что совсем не прочь к нему присоединиться.

Как-то так вышло, что я бродила по улицам всю ночь напролет. Дико замерзнув, я из-за упрямства не стала возвращаться домой. Долгая ходьба отвлекала, отрезвляла – совсем чуть-чуть, но я была благодарна и за это.

Вернулась я домой тогда, когда солнечные блики, словно проворные чешуйчатые змейки, зашевелились на распахивающихся окнах домов, предвещая яркий, погожий денек. Давно в Лау не было такого чудесного утра, подумала я, подымаясь на крыльцо и открывая входную дверь дома.

На кухне, около плиты, стоял отец и варил кофе. Криво улыбнувшись на гомерический хохот, доносившийся из радиоприемника (шла какая-то драматическая постановка), я подошла к отцу.

– Доброе утро, пап.

– Доброе, – его глаза настороженно наблюдали за мной поверх нахмуренных бровей.

Проигнорировав его взгляд, я налила из чайника кипяток и, ничем не разбавляя, стала цедить его. От запаха кофе, пенившегося в закоптившейся кофеварке, меня начало мутить.

– Соф, где ты была? Ты вся окоченела.

– Ну-у… Я шаталась по темным переулкам, всё надеялась напороться на какого-нибудь съехавшего психа, – ответила я, скалясь. – Хотела, чтобы он перерезал мне горло. Увы, ничего не вышло, как видишь.

Отец долго смотрел на меня, не замечая, что совсем скоро бурая пенка, злобно зашипев, выйдет из берегов кофеварки, разлившись грязным пятном на идеально чистой плите. Зато это, как и новый ухват, очевидно, купленный матерью у какой-нибудь слезливой торгашки, и противень для выпечки (все еще в масле, после вчерашней добросовестной службы), и еще куча всякой мелочи, приметила я – всё что угодно, лишь бы не видеть в глазах отца эту проклятую жалость.

– А что? – я пожала плечами, сделав вид, будто не заметила его взгляда. – Мне семнадцать, я могу гулять где захочу.

– Ты не понимаешь, о чем говоришь, – качая головой, сказал отец. Между его бровей залегла глубокая морщинка, он постарел еще лет на пять.

– Да, пап. Ты абсолютно прав. Такой вот дурой уродилась, – я отбросила всякое притворство, чувствуя, как часы молчания перерастают в уже знакомое раздражение. – Но ведь уже ничего не поделаешь, верно?

Из радио, приветствуя мои слова, залпом выстрели бурные аплодисменты, разнесшись по кухне взрывом пороховой бочки. Я отвернулась к окну, в груди у меня всё колотилось. Краем уха я услышала, как отец все же убрал кофе с огня, но только краем: выжирающее внутренности пламя, словно звуконепроницаемая стена, перекрывало звуки внешнего мира. Вылизывая, полируя изнутри кору головного мозга. Снова и снова убивая во мне человека.

– Дочка, ты привыкнешь, – тихо проговорил отец. – К тому же, она будет приезжать на каникулы…

Взмахом руки я остановила его. Нет.

Я не собираюсь с тобой обсуждать это, пап.

Не взглянув на отца, который, я чувствовала это, не спускал с меня своих пронзительных изумрудных глаз, я быстрым шагом ринулась наверх. Ах, если бы в то утро я проявила бы чуть больше внимания! Даже дураку понятно, что не я одна переживала отъезд сестры. Тогда бы мы с отцом поговорили, и, возможно, нам обоим бы стало чуточку легче. Возможно… Жаль только, что мудрость приходит с годами.

В комнате Миа была не одна. Мать заплетала каштановые волосы моей сестры в длинную косу, попутно давая девочке ценные советы для выживания в общежитии.

– О, кто к нам вернулся! – мать едва взглянула на меня. – Отнеси вещи в прихожую, – она ткнула пальцем в ряд рюкзаков и сумок, которые пирамидой возвышались над кроватью Мии. – И, Соф, ради бога поживее. Они должны выехать в девять утра, если ты, конечно, не хочешь, чтобы обратно отец вел хонду в кромешной тьме.

– Не хочу, – тихо ответила я и молча вышла из комнаты.

За завтраком я сидела притихнув и, скорее, делала вид, что ела. Мне, как и отцу, который вяло ковырял вилкой остывший картофель, кусок в горло не лез.

– Каждый день стирай нижнее белье, порошок я тебе положила, – верещала мать, с аппетитом уплетая яичницу. – И не забывай про зубную нить – ею нужно пользоваться каждый день.

– Хорошо, мам, – смущенно ответила Миа, покосившись на меня.

Я отвела взгляд и сделала вид, что меня вдруг заинтересовали голубые узоры на чашке с чаем.

После было много сумок, чемоданов, суеты. Помню шум мотора: «Экипаж подан, сударыня».

– Как приедешь, повесь платья в шкаф… Нечего им в чемоданах мяться, – говорила мать Мии, заправляя ей прядь волос за ухо.

– Угу, – сестра не слышала её: она в упор смотрела на меня, я кожей чувствовала её пристальный взгляд.

С огромным усилием я подняла глаза: веки казались мне адски тяжелыми.

– Соф… – произнесла Миа, сумев в одно это слово вложить всё то, что томило ее ум и сердце в последние дни. Ее голос дрогнул. – Мне будет тебя не хватать, сестренка.

Сердце сжалось. Моя сестра. Моя родная душа. Моя единственная, блин, подруга. Уезжает. Уезжает на целый год.

Поклявшись себе утром, что не заплачу, я напрягла веки, до рези расширив глаза и призывая на помощь всю свою выдержку и самообладание.

Где-то очень далеко мать нетерпеливо цокнула языком.

– Иди сюда, – я подошла к сестре, сжала ее в объятиях, вдохнула запах ее волос и пожелала (в свое оправдание скажу, что я осознавала всю эгоистичность своего желания), чтобы прямо сейчас сломалась отцовская хонда или чтобы Крослинская школа (одна из лучших по стране, между прочим) сгорела ко всем чертям мира.

Увы, пара драгоценных секунд – и отец что-то прокричал с улицы, мать потянула сестру прочь, и я осталась стоять одна в пустой прихожей. Сквозь пыльное стекло я разглядела светлую ветровку сестры, успела заметить блеск ее синих глаз, обрамленных ореолом каштановых прядей, а после был лишь хлопок двери, гул мотора да подхваченные порывом ветра клубы золотистой пыли.