Читать книгу Все дороги ведут в Ад - Виталий Алексеевич Белицкий - Страница 2

«Печальные годы юности нетленной

Проходят маршем прямо по мне…»

Начало есть у всего. У всего самого великого и самого омерзительного всегда есть свое начало. Не у всех оно бывает великим или громким, у некоторых оно проходит совершенно незаметно для них самих же.

Мое начало было в какой-то дыре, по-другому и не назвать. Уоквент, так называлось это место, не был ни большим областным центром, ни просто местом скопления хороших людей. Даже не историческим центром. Исторического здесь были только старики, которые пили и постоянно рассказывали какие-то истории. Неважно, какие именно. Они просто что-то всегда рассказывали.

Через эту деревню даже дорога федерального значения не проходила. Просто дыра. Заброшенное место заброшенных людей. Молодые уезжали в города побольше, к возможностям, к славе и деньгам, поскорее увозили своих детей. Несмотря на лишь внешнюю неприметность, здесь происходили странные и, в то же время, страшные вещи.

Но почему-то я любил это место. Чем-то меня манила к себе его темнота. Мрачная и пугающая, звала меня по ночам, чтобы я лишь ненадолго заглянул в нее. Лишь немного, но и этой крупицы хватило бы ей, чтобы поглотить меня полностью.

К слову, жили тут и обычные люди среднего возраста. Одну женщину как раз везла машина скорой помощи посреди ночи в город, как раз-таки, областного значения со звучным наименованием Саннерс, потому что только там был ближайший роддом. Она была красная, мокрая и кричащая. Добела сжимала рукой стальные поручни этой… кушетки. Не знаю ее названия.

За окном машины стояла поздняя весенняя ночь. Мрак шоссе рассекал только свет фар мчащейся скорой.

Я легко появился на свет. Вылетел и сразу приземлился в руки акушера без особых осложнений. В дальнейшем, именно эту легкость своего прихода на Землю я и винил в том необоснованном дерьме, которое постоянно происходило со мной.

Стоит начать с холодильника, наверное. Я не особо помню что-то сверхважное в череде детских воспоминаний в виде эмоциональных всплесков. Вероятно, потому что их, ярких, запоминающихся, было не особо много. Помню тарахтящий холодильник.

Он был ужасен. Он каждую ночь тарахтел. Как-то меня выпороли за то, что я разрисовал маркерами его торец. Я считал, что если эта коробка не приносит акустическую пользу, то пускай принесет хотя бы эстетическую. Жаль, что я один так считал.

Мы жили в двухэтажном доме. Как мне рассказывали, эта квартира когда-то была квартирой родителей матери. То есть, моих бабушки и дедушки. Но сами они жили в доме, который построили немногим раньше моего рождения. Я любил к ним приезжать. Во-первых, ехать было не очень далеко. Во-вторых, на то они и бабушки-дедушки – у них можно заниматься всем, чем угодно. Они не умеют наказывать. Это ведь только родители имеют такое исключительное право. Право на владение ребенком.

У мамы был брат, у которого тоже был дом. Он его правда купил. А свой так и не достроил. А еще у этого брата был сын. Он мчался в утробе своей матери на скорой спустя год после меня.

Мы редко ладили. Точнее сказать, мы никогда не ладили. Но почему-то наши родители считали, что мы должны это делать. Никогда не понимал, почему я должен притворяться, если мне человек определенно не нравится.

Как-то раз я сидел и никого не трогал (так прошло практически все мое детство), а этот паренек 3-4 лет отроду подошел ко мне и начал трогать мои машинки. Нельзя просто так взять и начать молча трогать чьи-то машинки. Нет, если Вам надоело жить, то, конечно, вперед. Что этот сукин сын и начал делать.

Я «припарковал» каждую машинку идеально ровно и собирался все их тащить обратно в свой гараж, который, к слову, сам выкопал. Это был просто шедевральный подземный паркинг. Мне много не надо было, я мог и с землей поиграть, знаете ли. А он просто взял и поставил машинку рядом с парковкой. Нет, он не катил ее, будто она едет. Он ее поднял в одном месте и поставил в другое. У его отца, маминого брата, была машина. Соответственно, он не мог не знать, что машины ездят колесами по земле, а не взлетают «тут» и приземляются «вот там». Никакого чувства реализма в игре. Дебил.

Я молча выдохнул и начал по пунктам объяснять ему, на пальцах, что если, мол, ты приперся сюда играть моими машинками, то ты должен играть по моим правилам. А в моих правилах не прописано «Пункт 1: Бери машинку и лети по воздуху, идиот».

В моем детстве делали хорошие машинки, железные и тяжелые. Все, что я помнил после того, как он бросил в меня одну из них, разбив бровь, так это то, как я сел на него сверху и начал вбивать машинку прямиком ему в лоб. Он визжал как девчонка, а потом побежал жаловаться своему папе. Его папа моей маме, мама моему папе и так по кругу, венцом которого неизменно была моя фиолетовая от армейского ремня задница. Пожалуй, это был единственный минус моего времяпрепровождения в доме бабушки и дедушки – двоюродный брат.

Помимо него, у меня была младшая сестра – Джесс. Умом она была чуть больше брата, может, потому что была младше меня на год. Хотя я считал, что это все из-за того, что она девочка. Феминизма тогда не было, я мог себе позволить так считать. Мама все свое время уделяла ей, в основном. Поэтому можно сказать, что я рос один. Не считая вечных попыток отца сделать из меня «настоящего мужика».

Как бы там ни было, я считал то время прекрасным. Как-то раз мы играли с отцом на улице в настоящую войну. Оружие, конечно, было пластиковым, но война самая настоящая. Иногда мне казалось, что он меня недолюбливает. Как-то он меня подкидывал и просто не поймал. А потом, когда пытался поднять, еще и упал на меня сверху. Ну вы понимаете…

Примерно с того возраста я понял, что везение обошло меня стороной. Потому что родной отец выстрелил в меня. Пули такие, круглые, делали такими же, как и машинки – тяжелыми и качественными. Не помню, железными ли. Но я как-то пару днями ранее в упор выстрелил в стену и от кирпича отломился кусок.

Что свойственно в этой истории четырехлетнему ребенку, я разревелся после такого предательства со стороны отца – выстрела. Хорошо запомнил этот день, потому что редко позволял себе при ком-то реветь. Отец понимал, что если это увидит мать, то реветь будет уже он, вероятно. Поэтому он решил предложить мне выстрелить в него. Ну так, мол, я тебя – ты меня, все честно. Я сразу согласился и успокоился. Он зарядил двустволку и сказал мне:

– Я добегу до того края двора и тогда стреляй, хорошо?

Я кивнул в ответ, вытер слезы и выдохнул. Ружье было мне не по возрасту, тяжелое с металлическими деталями. Я даже зарядить-то его сам не мог.

Отец сделал несколько шагов в сторону от меня, я взял его на мушку. Середина лета. Стояло невероятное пекло. Он был без футболки. Я помню, как во мне медленно закипала накопившаяся злоба, подступала откуда-то из диафрагмы к горлу, перекатывалась через кадык и собиралась в пристальном взгляде, осадком опадая на сжатые кулаки.

Я спустил сразу два курка, не дождавшись нужного момента, и ружье мягко ударило меня в плечо. Пули со свистом вылетели из дула и за долю секунды домчались до спины «легкоатлета». Я видел, как они вкручивались в спину, разрывая кожу и вонзаясь в мясо. Не глубоко, но больно. Это было честно.

Неделей позже он взял меня с собой на прогулку по лесу. И ружье, не знаю, зачем. Мы долго шли по лесу. Я тащил тяжелеющее с каждым шагом оружие, хоть и «детское». Он научил меня заряжать его так, чтобы это не приносило трудностей. Физика, закон рычага и все, что узнают в седьмом классе. Он закурил. Я видел, как дым поднимается медленно к свету и теряется где-то посреди древесной листвы и разномастного гомона птиц. Он показал мне на воробья, сидевшего на ветке.

– Медленно целишься, выдыхаешь и стреляешь. Давай.

– Я не хочу. Это птичка, она мне ничего не сделала.

– Я тебе тоже ничего не сделал, но в меня ты выстрелил, не задумываясь.

– Нет, ты сделал мне больно. А птичка мне ничего не сделала.

Он подошел сзади, приподнял ружье в моих руках и навел ствол на воробья. Я зажмурился. Его палец прижал мой и я невольно нажал на курок, скорее от боли в пальце, чем от желания. Выстрел.

Хлопок эхом разлетелся по листве леса, и я услышал где-то на границе восприятия звук шлепка маленького пернатого тела о мягкую траву. Птицы затихли, а с ними и все вокруг.

– Вот так это делается. Пойдем, – он докурил и затушил ногой брошенную сигарету.

Мы проходили мимо места убийства воробья. Чувствовал я себя паршиво. Отец прошел первым. Я шел за ним. Я внимательно изучал свою обувь, утопавшую в листве и траве, как вдруг я услышал трепыхание. Жертва, которую он убил моими руками, еще была жива. Я остановился и присел, чтобы посмотреть на несчастную птицу. Пуля прошла насквозь. Вероятно, пробила легкое и сломала крыло. Потому что воробей ползал вокруг своей оси на земле и ничего не мог сделать.

В какой-то момент его бегающий, сумасшедший взгляд остановился на дереве, с которого он упал, а затем он перевел его на меня. У меня по спине пробежали мурашки. Я взглянул вверх и увидел там гнездо с птенцами. Птица смотрела на меня одним, стекленеющим, мертвеющим с каждой секундой глазом. Мне было все паршивее внутри.

– Чего ты там уселся? Пойдем, кому говорю. Живо!

Я не понимал всей его тупой животной злобы и почему в центре этого был я. Он подошел, стянул с меня ружье, которое сам же и подарил, перевернул его «прикладом» вниз, замахнулся и впечатал «приклад» вместе с несчастной птицей в землю на добрых пару сантиметров. Хруст, который я услышал в тот момент, разлетелся по всему лесу. Где-то с опушки леса молча сорвались стаи птиц.

Помню ли я что-то еще? Да, много чего. Много хорошего и плохого. В тот день я видел смерть живого существа своими глазами. Его убили моими же руками. Мерзкое чувство, когда ты не можешь… повлиять, изменить. Я долго и мучительно истязал себя вопросами о том, как бы я поступил, вернувшись туда. Но ответа не было. Я даже не знал, изменилось бы что-то в итоге или нет.

В Уоквент можно было попасть двумя дорогами – через лес, по заброшенной просеке и с главной трассы, которая уводила любого туриста влево, к Саннерсу, вправо – к Мэнсорту, а от последнего уже шла федеральная трасса на побережье к Хайкейпу.

Я смотрел, как наша машина медленно съезжает с трассы и колеса скрипят о гравий. Мы ехали мимо яблоневого сада, который был весьма большим. Для меня так он и вовсе был бескрайним. Яблоневые деревья сменились покосившимися заборчиками и высокими тополями.

Обожаю тополя. Всегда считал их необычными деревьями. Мне казалось, что только я видел их красоту. В дальнейшем, где бы я ни встречал их, я всегда вспоминал Уоквент. Не события, не людей, а просто это время, когда мир такой большой и неисхоженный.

Когда я подрос и меня стали отпускать гулять одного, а это, на минуточку, уже пять лет – самый важный возраст, я старался каждый день сходить куда-то, где я еще не был. С высоты птичьего полета Уоквент напоминал… Да ничего он не напоминал. Раве что не получившуюся глазунью. Когда желток растекается на сковороде. Слегка вытянутый овал с неровными краями. Увидите нечто похожее – добро пожаловать в Уоквент.

Здесь было около шестидесяти домов, одна школа, подобие поликлиники с терапевтом-дантистом-хирургом в одном лице, здание администрации с тремя кабинетами, река с северной части деревни, ближе к лесу и небольшой пруд с западной. Именно туда и впадала река. Она называлась Волчья. Не знаю почему. Вероятно, там часто выли волки. Но сам Уоквент был окружен огромными лесными массивами, бескрайними даже для уже повзрослевшего меня.

Я провел здесь достаточно времени, чтобы изучить каждый дом, каждый уголок. Кроме одного. Он стоял поодаль от всех остальных, в нескольких милях от последнего дома в Уоквенте с северной стороны – ближе к лесу и реке.

На мое удивление, в Уоквенте практически не было детей. Ну, не считая меня, моего двоюродного отсталого брата, у которого проблемы с парковкой и еще одного человека – дочери нашего школьного психолога, Илы Пэррис.

Мы познакомились на чьем-то дне рождении, перед зачислением в школу. Она стеснялась взять какие-то сладости со стола. Вообще, она производила впечатление очень стеснительного человека. Я помог ей со сладостями, просто принеся их. Мы и познакомились и стали относительно неплохо общаться.

Когда тебе пять лет, а ты живешь в деревне без единого сверстника, выбирать особо не из кого. Я не считал сверстниками людей моего возраста. Не знаю почему, наверное, глупое предубеждение. Для меня это были люди, с которыми я находил общий язык, с которыми я был на одном уровне. А возраст – это всего лишь цифра, статистика. Не люблю статистику. Да и в классе у меня было человек восемь от силы. Даже не помню их имена.

Но Ила была довольно милой. Она носила джинсовое платье-комбинезон с разными нашивками почти всегда, какие-то кеды и маленький рюкзак в виде белого кролика, с розовыми лямками. Я на самом деле не знаю, что это за одежда, там не было штанин. Какое-то платье на подтяжках. Наверное, платье-комбинезон. Но кролик был милым, как сама Ила. У нее были черные, как смола, волосы. Короткие, вроде бы, это называется каре. Поэтому она мне чем-то напоминала человечка из лего-конструктора. Только лицо не было желтым. Наоборот, я считал ее лицо весьма и глубоко интересным. Оно было очень живым, если вы понимаете меня. Бывает смотришь на человека, а лицо у него ничем не занято, кроме повседневности. Смотря на Илу, складывалось впечатление, что она ежесекундно что-то обдумывала или даже… мечтала.

У нее была на удивление восхитительная кожа, белая. Только щеки покрывали россыпи веснушек. Она их стеснялась и считала уродством, каким-то недостатком, потому что ни у кого больше из наших сверстников такого не было. Но я убедил ее в обратном. И у нас были велосипеды!

Я уже подъезжал к этому дому и смотрел на него издалека, но что-то меня останавливало войти туда. Это даже домиком-то назвать было нельзя. Целый особняк! Я бы не сказал, что я боялся, но нечто меня останавливало.

Лето проходило очень медленно. Каждый день напоминал расплавленную патоку, которая едва тянется. Не помню, как я готовился к школе. Но в какой-то момент мне сказали, что завтра я туда пойду.

Спустя какое-то время я уже сидел за партой вместе с такими же несчастными. Все было достаточно прозаичным. Серые школьные стены этой деревни немного угнетали меня, хоть и учился я с большим успехом. Рутинные будни разбавлялись болями в коленях от отцовских наказаний.

Наказания – это мое хобби, я их коллекционировал. Когда я разбил вазу, которая случайно, между прочим, упала, меня отхлестали стеблем розы, очень больно, и на три часа поставили коленями на кукурузные зерна.

Суть таких наказаний проста – собственное тело и его вес твой главный враг. Первое время ты не ощущаешь ничего, но затем ноги вдавливают в себя зерна кукурузы. Неприятно, думал я тогда. Пока не случился один забавный случай.

Однажды я стал свидетелем родительской ссоры. Прямо перед уходом в школу. Они громко ругались, Джесс, моя сестра, ревела как резаная. Я не мог слышать даже свои мысли, одни сплошные крики. Меня это смутило в достаточной степени, поэтому весь день я был очень задумчивым.

Я не понимал, зачем люди ругаются, когда банальные споры можно решить мирным путем. У меня болела голова, поэтому на уроке физической культуры я просто сидел на мягком газоне около футбольного поля. Солнце заливало все вокруг. Конечно же, такая отрешенность не допускалась. Много чего не допускалось в школе. Отец, например, переучил меня писать именно правой рукой, в то время как я был левшой – потому что это не допускалось, по его строго субъективному мнению.

Ко мне подошел мой учитель, мисс Кар. Приятная женщина, я бы даже сказал, девушка. Она всегда с большим уважением относилась ко мне и называла уникальным. Все дело в том, что я почему-то осваивал весь материал быстрее остальных учеников, для шести лет.

– Питер, все хорошо? Ты сегодня сам не свой. Может, тебя отпустить домой? – она мягко подсела ко мне и приобняла за плечи.

– Нет, спасибо. Домой я как раз не хочу, – ответил я и уставился на зеленую траву.

– Проблемы? – мисс Кар всегда задавала правильные вопросы. Тебе как бы и не надо было говорить, она будто все и так понимала.

– Почему люди становятся такими глупыми с возрастом? – я сверлил взглядом газон. – Не видят очевидно простых решений проблем?

– О, Пит, знаешь, это весьма сложный вопрос. Я думаю, ответ на него придет к тебе с возрастом и опытом, – ответ, кстати, так и не пришел. Вместо него пришла привычка привыкать к таким людям.

– А если ответ придет в том возрасте, когда я сам стану таким же? – я бросил на нее пронзительный взгляд ребенка. Она мягко улыбнулась, будто объясняла малышу, почему небо голубое, а трава зеленая.

– Я думаю, тебе это не грозит. Иди-ка ты домой сегодня. Я тебя отпускаю.

– Спасибо, мисс Кар.

Я забрал свой рюкзак из класса и медленно побрел в сторону своего дома. По пути решил заскочить к бабушке, там всегда была какая-то уже готовая еда. Я шел максимально медленно – не было у меня сегодня настроения идти домой оперативно.

На следующий день в школе меня забирал после занятий отец. Но мисс Кар, при всем ее светящемся нимбе учителя от Бога, имела один большой недостаток – она считала, что «учиться» могут все, что по-настоящему научиться чему-то может любой человек, вне способностей и возраста.

Она была молода, гуманна и в некотором смысле амбициозна. Это очень хорошо для большого города. Но для маленькой деревни в шестьдесят домов и некоторого количества консервативно воспитанных людей это было сродни рыжим женщинам во времена Инквизиции. Они на генетическом уровне не воспринимали ничего, кроме собственного мнения.

Именно по этим причинам я смотрел на то, как сейчас мисс Кар отчитывает моего отца по некоторым вопросам воспитания, а мои колени так и стонали, предчувствуя глупое животное непонимание отца и такие же методы.

С одной, нормальной стороны, меня не за что было наказывать, но с другой, вы его не знаете ни черта. Я увидел, как он разворачивается и идет ко мне. До этого я слышал обрывки фраз по типу «не стоит выносить ссор из избы и учить мальчика ссориться с женой… чтобы ребенок этого не слышал… Вы же понимаете, как… И сами были ребенком… Ну почему сразу неженка?!».

– Пойдем, – он был как никогда кроток и категоричен. Я сделал вид, до его прихода, что мои шнурки безумно интересны моему вниманию, однако он просто взял меня за ворот рубашки и потащил в машину. Резко и черство, как всегда.

– А теперь скажи, какого черта ты всем в школе рассказываешь, что творится у нас дома, трепло?

– Я всей школе ничего не рассказывал, – сказал я насупившись.

– Если бы не рассказывал, я бы всю эту ересь не выслушивал сейчас. Дома поговорим, нытик. Давай, скажи: «Да папа, я нытик и больше так не буду». Ну? – я смолчал.

– Тебе сейчас вмазать или дома? Я не слышу!

– Я больше так не буду, – тихо сказал я и уткнулся в стекло. Всяко интереснее того, что меня ждало дома.

А дома меня ждала соль. Самая обычная пищевая соль. На заботливо расстеленной газете лежало около полкилограмма соли. Знаете, чем отличается какая-то крупа или кукуруза от обычной соли? Да тем, что эти чертовы кубики соли очень мелкие и въедаются в кожу! Жжение адское. Соль на рану, так сказать. Так я проучился полгода. Наступила весна.

Особняк, который я не смог посетить, не давал мне покоя. Все меня тянуло туда. Перед выходными я решил взять себя в руки. Что может быть хуже порки и соли два раза в месяц? К тому же я давно планировал побег из дома и считал этот особняк неплохим вариантом временного места жительства. А еду можно было бы брать у бабушки, она бы меня не выдала. Короче говоря, я все максимально детально распланировал в своем воображении. Но его необходимо было как-то осмотреть. Поэтому я позвал с собой единственного человека, с которым мало-мальски общался и у которого был свой велосипед – Илу Пэррис. Ила знала много чего из моей жизни, но практически никогда не рассказывала о своей. Был вечер четверга, когда мы договорились на прогулке по пыльным улицам Уоквента съездить за озеро к «особняку». Нужно было всего лишь отсидеть два урока истории с мистером Итхава.

Джеймс Итхава – интересный персонаж в моей жизни, встречал я его в ней всего-то несколько раз. У него были узкие глаза и пронзительный взгляд. Что бы он ни говорил, это был потрясающий театр одного актера. Он просто обожал историю и мог говорить о ней часами, но в какой-то момент перегревался процессор: он зависал на минуту-две, поправлял очки, а потом что-то спрашивал.

Больше, чем историю, Итхава любил только историю Уоквента. Именно с ним я и узнал об этом доме за озером. Итхава всегда интересно рассказывал. Но бывали такие случаи, когда он говорил непонятно. А когда мы подходили с Илой к нему после уроков, он опять смотрел своими пронзительными узкими глазками и в них я видел, что он понимает.

Что бы ты не затеял, он понимает это и знает, чем все может закончиться. Но рот его говорил стандартные клише. Поэтому театр одного актера расширялся и принимал новых артистов. Один говорит глазами, другой отвечает так же, глазами. А рты их задают вопросы по типу «какая замечательная погода, не так ли?». Напоминало игру в шпионов, в которую мы играли с Илой. Я всегда проигрывал. Возможно, потому что из женщин получается гораздо более интересные артисты или шпионы? Но это я уже потом узнал.