Читать книгу Есенин - Виталий Безруков - Страница 2

Эдуард Хлысталов снял с себя полковничий милицейский мундир, достал из шкафа серый костюм, белую рубашку, галстук и, аккуратно разложив все на диване, направился в ванную. Наскоро сполоснувшись, на ходу вытираясь махровым полотенцем, поспешил на кухню.

– Бегу! Бегу, гаишник!

Он выключил чайник, налил кипяток в приготовленный заранее бокал с круто заваренным чаем. Вернулся в комнату, надел рубашку, галстук, брюки. Стоя, большими глотками, обжигаясь, выпил чай. В прихожей перед большим зеркалом надел пиджак. Критически глянув на свое отражение, усмехнулся.

– …А лучшие годы, как птицы, летят, и некогда нам оглянуться назад… Да! – вздохнул Хлысталов, взял кейс и, машинально надев на голову милицейскую фуражку, вышел из квартиры. Запирая ключом дверь, отметил про себя: «Надо бы дверь сейфовую поставить, а то уже дважды взламывали… И грамотно так. Никто ничего не видел… не слышал… Профессионалы! Не какие-то домушники… Только бумагами интересуются!.. Ну-ну! Последим!»

Легко преодолев четыре лестничных пролета, вышел во двор, здороваясь с сидящими на скамеечках у подъезда старушками, которые улыбались, отмечая несоответствие штатского костюма и форменной фуражки.

Сев в свою старенькую «Волгу», с трудом запустил двигатель.

– Ну! Не капризничай, старушка!

«Бах-тах-трах-ррр», – ответила машина.

Хлысталов глянул в зеркало заднего обзора и понял, чему улыбались бабули у подъезда.

«Что это я в последнее время? – Он кинул фуражку на заднее сиденье. – Плохо без Нины. Присмотреть некому! – Осторожно пересек двор, выехал на улицу и надавил на газ, вливаясь в общий поток. – Хорошо, воскресенье сегодня, пробок не будет. По Рязанке до Садового, потом до Красной Пресни, а там на Ваганьковское. – Глянул на часы: – Успею еще цветы купить тебе, дорогой наш Сергей Александрович».

Пятнадцать лет назад Хлысталову прислали письмо. Он тогда работал старшим следователем на Петровке, 38. Письмо в обыкновенном конверте, таких ежедневно приходило множество, но это запомнилось ему на всю жизнь, хотя он до сих пор не узнал адрес отправителя. Когда заглянул в конверт, то кроме двух фотографий с изображением мертвого человека ничего не нашел. Решил, что произошла ошибка, – в тот момент дел по убийству у него не было. Он позвонил в секретариат. Девушка-инспектор объяснила, что в конверте записки не было, а на фотографиях – мертвый Сергей Есенин. Вот тогда, вглядевшись, он узнал его.

Шел сорок второй год. Немцы, отступив, окопались недалеко от столицы, накапливая силы для повторного удара. Карточное голодное время, жизнь не стоила ломаного гроша. Человека могли убить за кусок хлеба. Мать Хлысталова работала надомницей. На складе швейной мастерской под расписку ей выдавали кучу слипшихся от крови шинелей, гимнастерок убитых красноармейцев. Они с матерью везли их домой, стирали в ручье, сушили, выкраивали уцелевшие куски ткани и шили рукавицы. Два раза в неделю связывали тяжелейшие сумки и, еле передвигая ноги, тащились до маминой работы. Мастерская находилась далеко от трамвайной остановки, и попасть туда можно было, пройдя километра три по Хорошевскому шоссе вдоль железной дороги или через Ваганьковское кладбище. Первый путь был длиннее, но по кладбищу ходить боялись из-за шпаны, которой было предостаточно. Однажды, понадеявшись и махнув рукой на все опасности, они решили скоротать путь и, не оглядываясь, побежали через кладбище. Пробежав добрую половину пути, изможденная мать не выдержала и села на прелую прошлогоднюю листву. Рядом свалился и Эдик. Пока переводили дух, взгляд мальчишки упал на невысокое корявое деревце со срезанной корой. На светлой древесине чернильным карандашом были нацарапаны слова: «Я такой же неудачник, как и ты». А рядом – чуть видимый под ногами могильный холмик со ржавым крестом и надписью: «С. Есенин».

Эдик вздрогнул.

«Что с тобой?» – спросила мать. «Ничего!» – а самого словно током шибануло. В свои десять лет он отлично знал, кто такой Есенин. Его стихи запрещены, за них можно было на Колыму угодить. Совсем недавно, до войны, его отец играл по воскресеньям на гармошке и тихо, чтобы не было слышно за дверью, напевал песни на стихи Есенина. Они всегда были грустными, он рукавом стирал с лица слезы. Наверное, кто-то из соседей донес куда надо (подлых людей во все времена хватало), и однажды ночью к ним по деревянной лестнице, по жалобно скрипящим ступеням, на второй этаж пришли трое молчаливых мужчин. Все перевернули, швырнули на пол гармошку, сняли со стены берданку и увели отца. Спускаясь по ступенькам, отец крикнул: «Эдик! Ты уже большой! Береги мать! И ничего не бойся!.. Помни: Есенин – душа наша!»

Придя в себя, мать Эдика побегала у ворот московских тюрем, но ничего не узнала и не добилась. Отец сгинул навсегда.

Когда Эдик подрос и полюбил поэзию, к могиле Сергея Есенина ходил часто. И не один, а с друзьями. А уж в день рождения – как на святой праздник.

Подъехав к Ваганьковскому кладбищу, Хлысталов вышел из машины, прихватив кейс, и, заперев дверцы, подошел к торгующим цветами женщинам, купил десяток ярко-красных гвоздик.

– Здравствуй, Эдик, здравствуй, дружище! – Широко раскинув руки, навстречу Хлысталову шел Алексей Велинов, грузный мужчина одних с ним лет, улыбаясь голливудской улыбкой, как и положено человеку, ухватившему «судьбу за хвост». После троекратных объятий и христианских поцелуев, несколько нарочитых со стороны Велинова, они двинулись в ворота, подавая милостыню попадающимся нищим.

– Вот еще год пролетел, Эдик, дорогой ты мой друг. Все реже встречаемся. Дела! Дела! Черт бы их взял… Замотался весь. Давай потише пойдем, задохнулся, мало двигаюсь. Кабинетный работник. А ты молодцом, форму держишь. Мне бы тоже разгрузочные дни надо устраивать. А то вот, – хлопнул он себя по животу.

– Не разгрузочные, а нагрузочные тебе, Леша, надо. Бегай по утрам. После шести – холодильник на замок.

– Тебе бы не в милиции, а в инквизиции работать, Эдик! – замурлыкал Велинов, как кот Матроскин, и сам же расхохотался своему остроумию.

– И рад бы в рай, да грехи не пускают, – в тон ему парировал Хлысталов.

– Какие у тебя грехи? Праведник был всю жизнь. Или я тебя не знаю?

– Чужие грехи, Леша, чужие не пускают. – Хлысталов остановился, глубоко вздохнул, поморщился.

– Ты чего? – встревожился Велинов. – Сердце?

Хлысталов кивнул и улыбнулся.

– Как мотор у моей «волжанки»: барахлит, но тянет.

– Менять не собираешься?

– Чего? Сердце?

– Машину! Хотя сейчас и сердце шунтируют. Раз плюнуть!

Хлысталов отрицательно покачал головой.

– На мой век хватит и этой. Скоро в отставку. Только дельце одно распутаю до конца… и все! Сниму грех, так сказать.

Чем ближе подходили друзья к могиле Есенина, тем плотнее становился людской поток.

– Ну вот и пришли! Глянь, народу сколько! – Лицо Хлысталова стало торжественным, сердечная боль отступила, на душе стало тепло и солнечно, как в детстве.

– Любит, любит народ Есенина! Как бы ни клеветали, каких бы собак ни вешали на него! – бормотал полушепотом Хлысталов. – Здравствуй, Сергей Александрович! Гений ты наш! Великомученик русский! С днем рождения тебя! – Он непроизвольно перекрестился и поклонился, на глаза навернулись слезы. – Леша!.. Леша! – с трудом произнес он, будто проглотив комок в горле. – На! Цветы положи. Ему!

Волнение друга передалось и Велинову.

– Да! Да! Конечно! Цветы! А как же! Ты спокойно, Эдик. Спокойно! У тебя сердце. – Алексей взял букет и, раздвигая людей руками и отталкивая плечом, стал продвигаться к могиле Есенина. – Позвольте! Позвольте, товарищи! Дайте пройти, – громко говорил Велинов командным голосом, не терпящим возражений. Пробившись к могиле, засыпанной охапками цветов, он поклонился, положил цветы и, обернувшись к надгробному памятнику Есенину, неожиданно высоким, срывающимся на крик голосом, начал:

– Владимир Маяковский. «Сергею Есенину»:

Толпа людей, окружавшая могилу Есенина, зароптала. Велинов, не обращая внимания на шум, продолжал:

Из толпы уже кричали:

– Долой! Пошел ты на хрен со своим Маяковским!

– Вот такие и замучили Сергея нашего!

Какой-то мужик с затуманенным взором прорычал басом:

– Че смотришь синими брызгами, аль в морду хошь?..

Толпа подхватила:

– Правильно! Дай ему пинка под зад за-ради праздника!

Не привыкший к такому обращению, солидный Велинов побагровел, растерянно озираясь, выталкиваемый людьми, и уже совсем не к месту выкрикнул последние строчки стихотворения:

Кто-то пронзительно засвистел, все захохотали. Вконец сконфуженный Велинов пошел по образовавшемуся коридору к Хлысталову. Какая-то интеллигентного вида старушка в нелепой старомодной шляпке исподтишка больно ткнула его зонтиком в спину. Велинов ойкнул, резко повернулся.

– Что такое?!! – Но старушку загородил мужик с мутным взором, всем своим видом давая понять, что угроза получить ему пинка под зад сейчас очень актуальна.

Не желая еще более усугублять положение, он повернулся и подошел к Хлысталову.

– Как-то все не организовано… Пьяные хулиганы. Не продумано все как-то… Где милиция?.. – бормотал Велинов, стараясь не смотреть на Хлысталова.

– Не боись, Леша, милиция рядом с тобой, все в порядке! – ответил Хлысталов, снисходительно похлопав его по плечу. – Посмотри, все успокоились!

Раздались аплодисменты, и место, где только что читал Велинов, заняла девушка. Размахивая в такт рукой, она звонко начала читать:

– Так что за дельце ты распутываешь, Эдик? Мокрое? – спросил Велинов, вытирая вспотевшее лицо белым надушенным платком.

– Мокрое, Леша, мокрое! – Хлысталов кивнул на надгробный памятник Есенину. – Вот мое дело, Леша.

– Я не понял…

– Вот мокрое дело, которое я вот уже десяток лет расследую…

– Есенин?!! – удивленно вскинул брови Велинов.

– Он, родимый! Ты прислушайся, что девушка читает… Сидорина ее фамилия, кстати, хорошая поэтесса… честная!.. Не верит народ в самоубийство Есенина… И я не верю! Убийство! Заказное убийство! Оно было всегда, во все времена… и сейчас есть! Тебе, как сотруднику госбезопасности, это известно не хуже моего. Да что там!.. Давай отойдем, сядем где-нибудь. – Эдуард взял Велинова под руку, и они пошли по дорожке, ища взглядом скамейку.

– Господи, погода сегодня какая! Как на заказ, ко дню его рождения. Ты чего так посерьезнел, Леша? Обиделся на народ? Так ведь «класс не запивает жажду квасом… класс, он тоже выпить не дурак…» Сам виноват! Дернуло тебя читать эти стихи. Эрудицией хотел блеснуть? Вот и блеснул… как в лужу… ваше превосходительство – товарищ генерал!

– Не смешно, Эдик. Ты мне ответь – зачем тебе все это надо?! Существует же официальная версия!

– Знаю! Все знаю! Знаю эту хрестоматийную версию, навязанную народу, как, впрочем, всю нашу историю революции…

Они вышли на площадь перед церковью, поглядели по сторонам. Скамейки, что стояли около церкви, были все заняты. Народу на кладбище по случаю выходного дня было полно. Люди несли цветы на могилы своих родных и близких, и множество людей разного возраста неиссякаемым ручейком сворачивали на Есенинскую аллею.

– К черту скамейки! Разговор серьезный, не для посторонних ушей. Пойдем в мою машину, я на служебной. – Велинов решительно зашагал к воротам кладбища.

– Если серьезный, то уж лучше ко мне в «волжанку», да и шофер, наверное, у тебя. Не будешь же выгонять! Доложит: «Встречался с резидентом». Шучу!

– В каждой шутке есть доля шутки! Шофера я действительно плохо знаю, он из новеньких… А то, что стукачи они, так чего удивляться. Работа у них такая. Кушать все хотят! Где твоя?

Увидев «волжанку», как белую ворону торчащую среди шикарных иномарок, презрительно ухмыльнулся.

– Ну и аппарат! Как говорится: старый конь борозды не портит. Несолидно, Эдик! Поменяй! Я тебе иномарочку устрою, недорогую, бэ-у, но в отличном состоянии.

– Не надо, – серьезно ответил Хлысталов.

– Почему? Денег, что ли, нет? Так я дам, вернешь, когда сможешь!

– Нине эта машина очень нравилась. Пусть все будет как при ней… На вот, глянь. – Хлысталов достал из кейса конверт с фотографиями мертвого Есенина, протянул Велинову. – Ты чекист… глаз у тебя зоркий!

Велинов вынул фотографии, поглядел, и лицо его сразу стало непроницаемым. Взгляд водянисто-голубых, обычно веселых глаз стал свинцово-серым.

– Это Есенин?

– Да… Его только что из петли вынули… Что скажешь?

– Ты не куришь, Эд?.. – Хлысталов покачал головой. – А я можно закурю? Как тут окно открывается?

– Кури! Вот эту ручку крути по часовой.

Велинов достал пачку «Мальборо», вынул сигарету, чиркнув красивой импортной зажигалкой, прикурил. Глубоко затянувшись и выпуская струю дыма в окно, еще раз поглядел на фотографию.

– Что я могу сказать? Ну, что бросается сразу в глаза… Взлохмаченные волосы, верхняя губа опухла, правая рука как-то странно поднята вверх. – Поднес фотографию поближе к окну. – На ней видны следы порезов… А это что за глубокая вмятина на лбу?

Хлысталов пожал плечами:

– Подобные повреждения судмедэксперты обычно характеризуют как «нанесенные тупым продолговатым предметом и опасные для жизни человека».

Велинов согласно покивал головой.

– Эта травма несомненно прижизненная, так как по краям вмятины – опухоль, – продолжал Хлысталов, водя пальцем по фотографии. – А вот тут, под правой бровью и на лбу, чуть выше переносицы, видишь?.. Хорошо различимые темные пятна?

– Очень напоминает проникающее ранение в голову…

– А по официальной версии… – Хлысталов потянулся за сигаретой, но Велинов положил пачку в карман. – А по официальной версии… Есенин страдал алкоголизмом, хулиганил, вел аморальный образ жизни и в конце концов – от безысходности – повесился… Но на фотографии нет характерных признаков смерти от удушения! Нету высунутого языка, что делает лицо висельника страшным… сколько я их перевидал за свою службу… – Хлысталов потянул и ослабил галстук, расстегнул ворот рубашки, словно не Есенина, а его, Эдуарда Хлысталова, сдавливала предательская петля. – Да дай ты мне сигарету, Леша. Все равно – днем позже, днем раньше.

– Лучше днем позже, – невозмутимо ответил Велинов. – Продолжай свои соображения.

– Ладно!.. Меня, Леша, особенно настораживает положение правой руки. Если труп висел, то рука должна быть вытянута вдоль туловища, ведь так?

– Я слушаю, Эд!.. Ты только не волнуйся, дело ведь давно минувших дней… преданья старины глубокой, так сказать.

– Не ерничай, Алексей! Не та ситуация! Или прекратим разговор.

– Прости, Эд. Не сердись! Ты ведь знаешь мой характер…

– Знаю! Иначе не обратился бы к тебе… Так вот, рука должна вытянуться вдоль туловища, а у Есенина она почему-то поднята вверх.

– Элементарно, Эд. Самоубийца, как только наступает удушье, инстинктивно начинает бороться за жизнь, предпринимает попытки вырваться из петли и поднимает руки вверх.

– Согласен. Но когда наступает смерть, руки падают вниз!

– Всегда?

– Всегда, Алексей! Всегда! В том-то и дело. Стало быть, трупное окоченение произошло в другом положении… А теперь глянь на второй снимок. Есенин лежит в гробу. Рядом стоят мать, сестры, жена Софья Толстая. Видишь, какие у всех лица… не скорбные, а испуганные. Сзади – первая жена Зинаида Райх уткнулась в грудь мужу Мейерхольду. И здесь все травмы видны на лице покойника… Значит, они действительно были? А?

– Откуда у тебя эти фотографии? – спросил Велинов, аккуратно складывая их обратно в конверт. – Их явно переснимали из зарубежного журнала. Я заметил по краям текст на английском языке.

– Глаз у тебя! Да, в наших изданиях таких фотографий я не видел… Мне их прислали на Петровку, давно. Судя по штемпелю, из Рязани… Когда-то я расследовал там крупное хищение…

– Ну и кто же их прислал? Для какой цели? – спросил Велинов, всматриваясь в спину человека, которого он приметил еще у могилы Есенина и который вот уже несколько раз прошел мимо их машины, каждый раз перекладывая портфель из руки в руку, и всякий раз он оказывался повернут в сторону машины Хлысталова.

«Наружка! – отметил про себя Велинов. – За мной вряд ли, стало быть, за Эдиком. Ай-яй-яй! Неужели наша контора заинтересовалась полковником Хлысталовым? Очевидно, делом, которое расследует этот «Дон Кихот в милицейских погонах»».

Чувство опасности, приобретенное Велиновым еще в бытность свою военным атташе в Вене, скомандовало ему: игра нешуточная, пора закругляться.

– Что, что ты говоришь? – переспросил он. – Прости, задумался, прослушал.

Хлысталов недоуменно посмотрел на друга.

– А мне казалось, что ты весь внимание. – Пожал плечами. – Аноним не сомневался, что я увижу на снимках признаки насильственной смерти и дам ход делу, а он сам так и останется неизвестным.

– Думаешь, боится? Чего? – И Велинов снова глянул в окошко.

– Вашего ведомства… В нашей стране всегда хозяйничала ваша контора. КГБ.

– ФСБ, – поправил Велинов. – И время сейчас другое… – Нащупав ручку на дверце, он начал крутить ее, поднимая стекло.

Хлысталов, заметив предосторожность Алексея, засмеялся:

– Ой ли! ЧК остается ЧК, под какой бы аббревиатурой она ни скрывалась. Аноним, видно, помнит, как любого сомневающегося в «светлом будущем» вы отправляли в пермские лагеря или в спецпсихбольницы.

– А ты не боишься, – лукаво сощурился на Хлысталова Алексей.

– А я не боюсь! – простодушно ответил Хлысталов. – Отец так завещал.

– Кто-нибудь видел эти фотографии?

– Да, я показывал их друзьям по работе… криминалистам, экспертам… Все они советуют одно – мне необходимо изучить материалы уголовного дела по факту убийства Есенина.

– Советы давать легко… От меня-то ты чего хочешь, Эд?

Хлысталов на мгновение замолчал, как бы подыскивая нужные слова.

– Ты мой самый близкий друг, Алексей! Ты чекист! Для тебя Есенин, как и для меня, на всю жизнь! – Чувствуя, что это не убеждает Велинова, добавил: – И слово «Россия» для тебя не звук пустой! Не так ли?

– Не дави на психику, Эд, – прервал его Велинов. – Все, что я могу для тебя сделать, – это сказать правду, а не советовать, как твои коллеги… Не перебивай!

Голос его стал жестким, официальным, словно говорил он для третьего лица, которое и подслушивало.

– Вести частное расследование такого масштаба в нашей стране – дело абсолютно бесперспективное. Даже тебе, с большими правами в части допуска к закрытым, секретным документам. А наша контора, как ты выразился, не позволит тебе даже прикоснуться к тайне гибели Есенина… Если она вообще существует. В чем я сильно сомневаюсь как профессионал внешней разведки. – И уж совсем жестко добавил:

– И хотя нас связывает многолетняя дружба, не надейся получить через меня хоть какую-нибудь информацию. Дружба дружбой, а служба службой!

И глаза Велинова стали свинцово-серыми. От его слов повеяло репрессиями сталинских времен, когда предавали друзей, доносили даже на родственников.

У Хлысталова вновь защемило сердце, он скрипнул зубами.

– Ты чего, Эдик? Обиделся?

– На правду не обижаюсь, генерал Велинов!

– Плюнь ты на все! Сейчас поедем в ресторан, обмоем мою звездочку генеральскую, а заодно и день рождения нашего великого поэта.

– Я за рулем, Леша, да и не пью я совсем.

– Как? Совсем ничего? – искренне удивился Велинов.

– Совсем ничего. Сердце, Леша… прости, не могу.

– Эх, друг называется! – протянул разочарованно Велинов. – А я-то думал, устроим праздник. – Глянул на часы: – Я в «Арагви» столик заказал. А? Поедем?

Хлысталов застегнул ворот рубашки и затянул галстук.

– Будешь расследовать?

– Буду, Леша.

– Ну докажешь ты, что не самоубийство было! – сорвался на крик Велинов. – Что «заказали» его! Опубликуешь результаты своего расследования, напишешь брошюрку, я даже допускаю, что ее напечатают при нынешней свободе слова экземпляров эдак тысяч в пять. Но кому это надо, Эдик?

– Мне надо! – ответил Хлысталов сквозь крепко сжатые зубы. – И Ему надо!

– Кому Ему? Есенину? Да ему все равно, что творится на земле. А тебе зачем? Зачем в твои годы с твоим здоровьем ты ввязался во все это… Карьерой рискуешь!!! Ведь могу турнуть «по собственному желанию» начальства.

– Какая карьера, Леша? Всю жизнь я сыскарь. Честный мент, вот и все. Да и ухожу я с Петровки. Сам ухожу. И это будет мое последнее расследование.

– Ну, видно, у каждого своя судьба, – сдался Велинов.

– Согласен… Знать, судьба, что мне прислали эти фотографии, а не тебе. В меня верят. От меня ждут. И я постараюсь. Постараюсь!

– Старайся, Эдик! Старайся! Потомки оценят твою самоотверженность. Но! – Приблизившись вплотную к уху Хлысталова, Велинов прошептал: – Эдик, погляди в окно. Вон стоит «дятел», «топтун». То ли тебя пасет, то ли меня, сейчас проверим. – Он открыл дверцу, кряхтя вылез из машины, протянул руку. – Ладно, поехал я… гости ждут! Помни, я твой друг, что бы ни случилось. До свидания. – Отдал честь, махнул рукой: – К пустой голове руку не прикладывают. – Шутливо запел: «Я люблю тебя, Россия, дорогая наш Русь!» Проходя мимо отвернувшегося человека с портфелем, сильно толкнул его плечом. Тот пошатнулся, выронил портфель и чуть было не упал. Велинов и ему шутливо отдал честь: «Извините, не нарочно! Честное слово! Голова закружилась». И пошел, не оборачиваясь, к своей машине.

Человек торопливо подобрал портфель и заглянул внутрь.

– Козел, – прошипел он вслед Велинову.

Хлысталов переложил фотографии из конверта в кейс, бросил его на заднее сиденье, вышел из машины, аккуратно заперев дверцы, и направился к воротам, искоса наблюдая за человеком с портфелем. Тот, дождавшись, когда Хлысталов затерялся среди людей, быстро подошел к его «волжанке», чем-то открыл ее и, схватив конверт, мгновенно растворился в толпе. Когда Хлысталов через какое-то время вернулся к машине, ни конверта, ни человека с портфелем не было.

«Стало быть, «хвост» за мной», – он грустно улыбнулся, завел мотор и тронулся с места.

Продолжая изучать воспоминания современников, разыскивая людей, близких Есенину в последние годы жизни, Хлысталов часто вспоминал слова однокашника своего – Леши, генерала-разведчика: «Тема Есенина для посторонних закрыта». Однако, к счастью, находились и доброжелатели. Они оказались во многих архивах, спецхранах, музеях. Рискуя своей должностью, они подсказывали ему, какие дальнейшие шаги надо было предпринять в его благом деле. Никогда никому не называл он их имен, боясь причинить вред. Как бы испытывая свою судьбу, бросая ей вызов, Хлысталов всегда брал всю ответственность на себя.