Читать книгу Проклятый род. Часть 2. За веру и отечество - Виталий Шипаков - Страница 3

1

На Дону Ивана ждали безрадостные вести. Подъезжая к станице, есаул, как обычно, первым делом поклонился кресту, что хранил покой его мамы на высоком речном берегу и замер в изумлении – крестов было два. Охваченный недобрым предчувствием, он обратился к Луню:

– Андрюха, глянь, уж не чудится ли мне?

– Нет, не чудится. Видать, Герасим рядом с твоей матерью еще кого-то схоронил, да, похоже, совсем недавно, второй крест-то еще свежий, даже потемнеть не успел, – уверенно ответил тот.

– Прощайте, братцы, вечером увидимся, – крикнул Ванька казакам и, нещадно нахлестывая Лебедя, понесся к церкви.

Обычно многолюдная и в будний день святая обитель встретила – Княжича непривычным запустением. Лишь старик-калека, дядька Петр, помогавший отцу Герасиму править службы, за что прозван был Апостолом, неприкаянно слонялся вдоль церковной ограды. Увидев есаула, он бросился к нему и, обнимая единственной рукой – другую еще в молодости отсекла ордынская сабля, тоскливо вымолвил:

– Осиротели мы, Ванька, нет больше гласа божьего в станице нашей.

Еле сдерживая слезы, Княжич коротко спросил:

– Давно?

– Захворал, как только ты уехал, а помер неделю назад.

– Стало быть, это его возле мамы схоронили?

– Его, кого ж еще-то, атаман так приказал, – утвердительно кивнул Апостол.

– Какой такой атаман? – удивленно вопросил Иван. – Да дружок твой, Ванька Кольцо.

– Так он здесь, в станице? – еще больше изумился Княжич.

– Был здесь, да уж четвертый день, как весь вышел, – вкрадчиво промолвил дядька Петр и, немного поразмыслив, словоохотливо поведал: – Он как раз в тот день явился, когда Герасим преставился. На его руках, считай, святой отец почил. Хоть Кольцо в делах церковных не шибко сведущ, но все совершил, как подобает по законам веры православной. Так и заявил Ермаку, мол, покуда нашего попа казачьего не проводим в последний путь, с места не тронусь. Иначе Ваньке, стало быть, тебе, счастья не будет, да и нам, это, значит, им с Ермаком, удачи не видать. Очень атамана смерть отца святого огорчила. За все три дня, что был в станице, ни разу не напился. Либо в церкви у икон сидел, либо на берегу, на Дон глядючи, словно прощался с ним.

– А Ермак откуда взялся? Он же с верховьев, раньше в наши края отродясь не заглядывал, – растерянно промолвил Ванька.

– Да ты, вижу, парень, еще не знаешь, что творится в казачьем войске, насколько ваши с Кольцо пути разошлись, – ответил Апостол. С опаской поглядев по сторонам, старик пояснил: – Как только вы ушли поляков воевать, сразу нехорошие слухи поползли. Говорили, будто князь, который приезжал в станицу, боярами подослан. Дескать, имел он наказ наших лучших воинов в засаду заманить да извести под корень весь цвет казачества, чтобы было легче государю вольный Дон в покорность привести. Тут-то побратим твой и восстал. Поначалу со своей ватагой подался в верховье. Там коренных казаков, как мы с тобой, – в голосе Апостола зазвучало явное превосходство, – вовсе мало, сплошь холопы беглые обитают, их на бунт поднять – легче, чем воды напиться. Там он с Ермаком и воссоединился. У того народу больше, так Кольцо в есаулы к нему пошел.

– Даже так? – усомнился Княжич. – Что-то не похоже на Ивана.

– Не хочешь, так не верь, – обиделся Апостол и умолк. – Да ладно, не серчай, дядька Петр, – примирительно попросил его Ванька. – Дальше сказывай. Как погляжу, и впрямь дела чудные в казачьем войске произошли, пока мы со шляхтой воевали.

– Так вот, объявили они себя Москве неподвластными да стали наперекор указам царским дела вершить. То ногайские улусы пограбят, то купцам обиду нанесут. А недавно, прямо здесь, невдалеке, на государев караван напали, который в Турцию дары султану вез. Богатый караван был и охрана при нем сильная – на каждом струге по пушке.

– Ну и как? – нетерпеливо спросил Иван.

– Да как обычно, разве от Кольцо уйдешь? Все – и казну с подарками, и пушки забрали, – усмехнулся Апостол, но тут же погрустнел и продолжил. – Только сей грабеж аж в кремле Московском отозвался. Какой владыка такое стерпит, а уж наш Грозный-государь и подавно. Одним словом, явился в станицу царев посланник и потребовал смутьянов изловить да на суровый суд представить, а дружок твой так царя разъярил, что его даже ловить не велено. Каждый, кто власть московскую приемлет, при встрече должен Кольцо убить.

– Да, веселые дела, ничего не скажешь, – улыбнулся Княжич. Подвиги собрата навеяли ему воспоминания об их прежней, беззаботной, разбойной жизни.

– Чего скалишься, непутевый, – окрысился на него старик. – Наворошили дел со своим дружком, а народ расхлебывай. Воевода государев строго упредил – не отдадите бунтовщиков, так Иван Васильевич все войско, что с поляками сражается, на Дон пришлет, мало никому не покажется. Так и сказал, мол, Грозный-царь скорее перед королем шляхетским повинится и мир позорный заключит, чем допустит бунт в своей державе.

– Успокойся, дядька Петр, самое страшное позади, уже прислал наш Грозный-царь своих карателей, – снова усмехнулся есаул.

– Как прислал, кого прислал? – испуганно воскликнул Апостол.

– Меня и прислал, – равнодушно заверил Княжич.

– Тебя? – вновь воскликнул старик, но на сей раз в его голосе звучал не страх, а злобное презрение.

– Да как же ты посмел? Ты, коренной казак, на вольном Дону рожденный, в опричники податься, царским псом, Иудой стать продажным?

Кровь ударила в лицо Ивану, рука невольно потянулась к сабле, однако он усилием воли сдержал свой гнев и все так же спокойно вопросил:

– А что, лучше было б, если бы не Княжич с казаками, а настоящий князь со стрельцами да дворянами вас усмирять пришел?

Не прощаясь, Иван направился к Лебедю, которого оставил у ворот церковной ограды. «Уж коли дядька Петр не понял ничего, каково же с остальными будет», – подумал он. Но старик-калека понял. Когда Княжич уже садился на коня, тот его окликнул:

– Ванька, погоди.

Не по возрасту резво подбежав к Ивану, Апостол предложил:

– Может, чем помочь?

– И не совестно Иуде помогать? Да и чем ты поможешь? Мне нынче, дед, лишь господь бог да побратим помочь могут, – тяжело вздохнул есаул. – Может, знаешь, где Кольцо отыскать?

– А зачем тебе атаман?

– Сам же сказал, что разошлись наши пути, вот и хочу их вновь соединить.

– Это, Ваня, вряд ли получится. Они, похоже, вовсе с Дону ушли.

– С чего ты взял?

– Ермак об этом сказывал. Он, когда сюда с Иваном прибыл, сразу круг созвал и призвал станичников за вольности казачьи воевать, но не шибко много охотников нашлось. Лишь десятка два сорвиголов к их ватаге пристали. Да и откуда большему-то взяться, – презрительно скривился Апостол, махнув единственной рукой. – Все, кто побойчее, за тобою с Чубом ушли, а остальные сидят по норам, выжидают.

– И чего же они ждут, нового явления Христа народу? – Ждут, когда правитель Речи Посполитой царю-батюшке шею свернет да тем самым Дон от его опеки избавит.

– А в хомут шляхетский не боятся угодить? Воля, она баба строптивая, сама в постель не ляжет, за нее положено кровь проливать, – поучительно изрек Иван.

– Вот-вот, Ермак нашим олухам напоследок то же самое сказал. Не хотите, как хотите, насильно мил не будешь. Времена нынче смутные грядут, скоро выбор вам большой представится. Не только царю-батюшке, но и королю шляхетскому с султаном возможность будет зад лизать. А мы, говорит, с братьями пойдем за Камень, там, в стране Сибири, новое казачье войско обоснуем. Так что, Ванька, верь моему слову. Кольцо здесь не ищи, ушли они, – заверил дядька Петр.

Заметив разочарование в пестрых есауловых глазах, старик ободряюще похлопал Ивана по плечу:

– Не печалься, нет худа без добра, может, так и к лучшему. Коли нет бунтовщиков, стало быть, ловить-казнить тебе некого. Отпиши царю, что воры подлые при одном твоем явлении обделались да ударились в бега, в страны дальние. Ты ж известный грамотей, мне ль учить тебя.

– И то верно, – согласился Княжич. Он уже собрался вскочить в седло, но старик опять остановил его. – Вань, а Чуб, а Большак с Резанцем, как они?

– Емельян от ран скончался, а Тимофей с Кондратом в сражении с поляками пали.

– Плохо, шибко плохо, то-то наши горе-атаманы возрадуются, – посетовал Апостол и с надеждой в голосе спросил: – Хоть кто-то на войне проклятой этой уцелел, опричь тебя, заговоренного?

– Митька Разгуляй, Андрюха Лунь со мной вернулись. Игнат Добрый живой, но он с князем Новосильцевым, да другими станичниками в Москву поехал, к царю Ивану на поклон.

– Митяй с Андреем славные казаки, только сосунки еще, такие же, как ты. Похоже, тяжко вам, ребятушки, придется, – задумчиво промолвил дед.

– Ты о чем? – спросил немного озадаченный его словами есаул, но Апостол лишь безнадежно махнул рукой:

– Да что тут говорить, скоро сам все поймешь.

2

Отъехав от осиротевшей церкви, Иван остановился в раздумии – куда отправиться, домой иль на погост. После недолгих колебаний он повернул коня к Донскому берегу.

На погосте Княжич первым делом приложился к кресту, под которым обрела успокоение его мать.

– Вот я и возвернулся. Со мной все хорошо: себе – жену, тебе – невестку нашел, ее Еленой звать.

Возвращаясь из походов, есаул делился с мамою лишь добрыми вестями, о дурных он умалчивал. К чему тревожить покой наконец-то обретшей райское блаженство души. Больше радостных событий в жизни Ваньки не было, а потому он обратился к Герасиму:

– Не гневись, святой отец, что не сумел с тобой проститься. Одно мне оправдание, твой завет – защитить родную землю и веру православную, мы исполнили. Хвастать не хочу, но если б не казачья доблесть, католики поганые могли и до Москвы дойти.

В том, что праведник Герасим да павшие в бою Ярославец с Чубом обитают в раю, Иван не сомневался. Печально улыбнувшись, он спросил:

– Ты, наверное, сам уже все знаешь, поди, Сашка с Емельяном рассказали? Передай им от меня поклон.

Как ни странно, но смерть, казалось, не разлучила Княжича с Герасимом. И мертвым тот оставался ему наставником никак не меньше, чем живой. Впрочем, для Святой Руси это не в диковинку. Память о героях и мучениках потомкам служит порой еще усерднее, чем они сами.

Поговорив с покойными, Иван присел между могильными холмиками и стал смотреть на Дон. Глядя, как уходят в песок набегающие на берег волны, он подумал: «Вот так и наша жизнь. Уродился, прошел недолгий путь свой по земле да канул в Лету. Хорошо еще, если могила останется, а сколько неприбранных костей воронье таскает по степи? Уж куда, казалось бы, проще и ясней – каждый жизни день всего лишь к смерти шаг. Стало быть, живи по заповедям божьим – не убий, не укради. Ан нет, вона, что кругом творится. Озверели человеки, разум, которым их господь от прочих тварей бессловесных отличил, напрочь отринули. Одни, как волки алчные, за медную деньгу готовы ближнему горло перегрызть, кровь людскую льют, словно воду. А другие овцам уподобились, жуют траву заместо хлеба и травою перед злою силой стелятся. Что хуже – сразу не поймешь. Нет, я ни волком, ни бараном не желаю быть. Уж плохим или хорошим – не мне судить, но всегда был человеком, им и останусь».

Повалившись на спину, Иван взглянул на серое, затянутое тучами небо и, как в прошлый раз, при прощании с мамой перед уходом на войну, ощутил прилив какого-то жуткого, тоскливого безволия.

«Устал я что-то от земных сует, может быть, в священники уйти, отцу Герасиму на смену, – подумал он, закрыв глаза. В тот же миг вместо свинцовых туч ему представился дивный образ синеглазой красавицы. – А как Еленка, она же ждет, на меня надеется? Какой же я дурак, надо было сразу ее с собой забрать, – мысленно ругнул себя Иван, припомнив, что при прощании княгиня на его настойчивые просьбы даже не сказала «нет», лишь только плакала да упрямо качала своей бедовой, белокурой головкой. – Надо было хватать ее, как там, в дубраве, и увозить в станицу. Бабы все, а уж тем более красавицы, натуры шибко строптивые, любят себе и людям душу потрепать. Да, похоже, рано я в попы собрался», – заключил есаул, проворно вскакивая на ноги.

– Прости, святой отец, но не готов я стать твоим преемником, потому как смысла заповедей божьих до конца не понял. Получается, что если соблюдешь одну, другую тут же нарушишь. Мне сейчас священный сан принять значит и любовь предать и казачье братство. Не знаю, как кому, но для воина сие самый тяжкий грех, по разумению моему. Что, как не предательство, Христа Спасителя на крестные муки обрекло.

Почуяв за своей спиной чье-то горячее дыхание, Княжич обернулся – то был Лебедь.

– А, это ты? Сейчас пойдем, – обращаясь к нему, словно к человеку, промолвил Ванька и, теребя серебристую, под стать Еленкиным косам гриву, спросил: – Тоже хочешь поклониться маме да Герасиму?

Жеребец в ответ склонил гордо посаженную голову, то ли в знак согласия с хозяином, то ль выражая покойным благоволение своей бесхитростной конячьей души.

3

При въезде в станицу есаулу вспомнился рассказ Апостола о горе-атаманах и его намек, мол, скоро сам все поймешь. Впрочем, понимать особо было нечего. Ушлый Ванька уже и так уразумел, что в казачьем войске идет, пока еще подспудная, но, видимо, нешуточная борьба за власть. Быть иначе просто не могло. Сколько Княжич себя помнил, вольное Донское воинство всегда делилось на тех, кто так или иначе, но признавал власть русского царя, и откровенных разбойников. К первым в его родной станице принадлежали Чуб да Большак с Резанцем и их ватаги. У вторых вожаками были Захарка Бешеный и еще несколько примкнувших к нему воровских атаманов. Имелась, правда, и третья сила – это Ваньки. По велению мятежных сердец побратимы больше тяготели к разбойничкам, хотя рассудком понимали правоту Емельяна с сотоварищами. Последние два года в станице верховодили казаки, приверженные дружбе с Москвой. Может быть, от этого в нее и прибыл Новосильцев сзывать станичников в цареву рать.

Причиною тому был Княжич, зарубивший Бешеного, когда тот, совсем утратив совесть, бросил братьев-казаков на произвол судьбы в степи безводной. Тогда Иван и подружился с Емельяном, который со своею братией встал на защиту молодого есаула и не допустил его позорной гибели в мешке с камнями.

Ясно дело, что после ухода на войну Хоперского полка дружки Захария подняли головы. А теперь, получив известие о гибели преданных царю атаманов, наверняка попытаются подмять станичников и заставить жить их по своим, воровским законам. Помеха нынче у них была одна – это он, Ванька Княжич с уцелевшими хоперцами.

«Только мне еще недоставало доморощенных воров усмирять», – с раздражением подумал Иван.

А в станице началась уже гульба. Пришедшие с войны, хоть и не с победой, но со славой, воины праздновали завершение самого кровавого в их жизни похода. При этом радость да печаль уживчиво соседствовали в широкой русской душе. Проезжая мимо настежь распахнутых окон и дверей убогих жилищ станичников, Княжич слышал крепко сдобренные непотребной бранью радостные крики.

Как бы не передрались, встревожился было есаул, однако тут же успокоился, вспомнив о нерушимости казачьего братства. Что б там ни было, но казак казаку поневоле брат. Как оно в народе говорится, ворон ворону глаз не выклюет, а уж сокол соколу и подавно. Придя к такому заключению, Иван дал волю Лебедю и сломя голову понесся к стоящему на окраине станицы родительскому дому. После посещения погоста есаул не захотел идти на гулянку, остаток дня он решил провести в одиночестве.

Ворота роскошной, по станичным меркам, Ванькиной усадьбы были приоткрыты. Княжич недоуменно пожал плечами – шастать по чужим домам без приглашения у казаков было не принято. Однако, въехав на подворье и увидав, как оно чисто прибрано, он сразу догадался, кто сюда наведывался.

Сам не имевший ни кола, ни двора, Кольцо не раз корил его за безалаберность и, наезжая в гости, всегда пытался навести порядок в расхристанном хозяйстве воспитанника. Грустно улыбнувшись, Иван взошел на крыльцо.

Первым, что бросилось ему в глаза, был стоящий посреди стола бочонок и лежащий на нем перстень с изумрудом. Истолковать значение сего послания-подарка не составило большого труда.

Перстень не оставлял сомнений в том, кто принес сии дары. Наведенный порядок означал, что вездесущий атаман осведомлен о скором возвращении есаула. Ну а вино на то и создано, чтоб дружбу им крепить. Сердце Княжича тоскливо заныло, но тоска была не горькой, скорее, сладостной. Он сел к столу, нацедил вина и без всякой радости, скорее, с отвращением влил в себя хмельное зелье. Пить Ваньке вовсе не хотелось, однако он опять наполнил кубок.

Так уж повелось, что все на белом свете пьют: и католики, и иудеи, даже басурмане, коль придет охота, тайком прикладываются, хоть и вера им того не дозволяет. Но они все выпивают лишь когда захочется, а русские – имеется желанье, пьют, и коли нет его – все одно напиваются.

Поначалу хмель взбодрил Ивана, и неказистая действительность предстала перед ним в розовом свете. «И чего Апостол воду мутит – тяжко, мол, ребятки, вам придется. Завтра же пойду к нашим разбойничкам да обо всем договорюсь. Сообща решим, как жить казачеству. Истина, она всегда посередине. Спину гнуть перед боярами никто не собирается, но и от Руси нельзя откалываться. Власть цареву признать придется, однако лишь цареву и больше ничью. Так станичникам и заявлю – мы, станичники, неподвластны никому, кроме бога и его наместника на земле, государя православного. Тех, кто шибко к воровству пристрастен, придется окоротить. Нечего за зипуном на Волгу шастать. Пускай, вон, с крымцами да турками воюют, нехристей грабить не грех. Несогласных будем сами карать, но на суд московский ни одной души казачьей не выдадим. С Дону выдачи нет, так было, есть и будет. Тут нам даже Грозный-царь не указ. Когда буду на Москве, сам скажу ему об этом».

Однако чем больше есаул хмелел, тем печальней становились его помыслы. После пятой чарки белый свет стал серым для него, и было отпустившая тоска вновь охватила Ванькину душу. «Дурак ты, Ваня, как есть Иван-дурак, который думкой богатеет. Наслушался посулов Шуйского и возомнил себя атаманом всего войска Донского. И станичников, и самого царя жить учить собрался. А кто ты есть на самом деле, чего достиг и с чем остался? Сидишь один, как сыч, винище хлещешь, словно распоследний пьяница. Святой отец, который всю свою душу тебе отдал, помер в убогой нищете, а ты и глаз ему не закрыл. Друзей лучших растерял. Один, по твоей милости, в пепел обратился, а другой – от плахи палача невесть куда сбежал. Даже женщины любимой не сберег. Где теперь Еленка? В Москву едет, чтоб царевой наложницей стать».

При мысли, что красавица шляхтянка может изменить ему, пусть даже и с помазанником божьим, Иван взбесился. Выхватив клинок, он принялся крушить все вокруг, приговаривая:

– Царя убью, сам смертью позорной сдохну, на муки адские пойду, но Елену никому не отдам!

Вдоволь набушевавшись, Княжич бросил булат на изрубленный стол и, не раздеваясь, увалился на постель. Впадая в тяжкий, пьяный сон, он еще успел подумать: «Хватит весь мир земной от нечистой силы спасать. Пока не поздно, надо об Еленке с побратимом позаботиться. Ближе них среди живых никого у меня нет. Нельзя допустить, чтоб прекрасная Елена предстала перед Иродом, а вот мне с ним свидиться придется. Лишь он один способен смертный приговор Ивану отменить. Рискованно, конечно, с царями в спор вступать, это тебе не Шуйскому дерзить, но чего ради брата не сделаешь, да и разве нам впервой на острие клинка плясать, глядишь, и в этот раз удача не изменит».

Не сподобил бог людей видеть наперед, куда их приведет дорога жизни. То-то Княжич удивился бы, если б узнал, что в недалеком будущем именно Кольцо снимет его с дыбы в застенке Московского кремля.

4

Пробудился есаул в ту пору, когда луна еще висит на небосклоне, однако солнце уже красит его багряным цветом утренней зари. Первым делом он вспомнил о Лебеде:

– Я ж его, пьянчуга эдакий, даже не расседлал.

Иван вскочил с постели, но в глазах вдруг потемнело и острая, как от кинжального удара, боль пронзила череп. Еле устояв на ногах, Княжич прислонился к столу и с изумлением подумал: «Чего это? Вроде, выпил-то вчера не шибко много. Раньше отродясь такого не бывало. Ну случалось, маялась душа с похмелья, но чтоб вот так.

Впрочем, удивляться было нечему. Полученные при взрывах встряски не прошли бесследно для его лихой головы. Не мудрствуя лукаво, Иван налил полковшика вина и выпил. Малость полегчало – боль утихла, взор прояснился.

Держась за стенку, – Княжич вышел на крыльцо, его любимца на подворье не было. Не на шутку растревоженный, он направился к конюшне, войдя в которую увидел не только Лебедя, а и шедшего с обозом вьючного коня. Они стояли в стойлах, вяло пощипывая накиданное кем-то сено.

– Видно кто из наших заходил, – догадался есаул, возвращаясь в дом. Лишь теперь он заметил, что жилище прибрано после вчерашнего погрома, а на столе, возле бочонка лежит изрядный кусок соленой осетрины и свежий хлеб. – Ишь, заботятся о непутевом начальнике своем. Везет мне на друзей, только им с меня не много проку, – печаль и радость одновременно всколыхнули мятежное Ванькино сердце, и он снова потянулся к вину.

То ль от выпитого, то ли от скопившейся усталости душа и тело молодого казака покатились в пропасть тоскливой лени, столь привычной и столь пагубной для русского человека.

– Ничего, успею, завтра же отправлюсь в путь, – решил он, вновь ложась в постель и погружаясь в бездумную дремоту. Так он пролежал до вечера, словно зачарованный, не догадываясь, что этот день ленивого безделья напрочь искалечит его и так не шибко складную жизнь.

Когда за окнами начало темнеть, на дворе послышались пьяные голоса. Иван с трудом поднялся с лежбища, он не успел еще и шагу ступить, как в горницу ввалились Разгуляй с Андрюхой в сопровождении десятка хоперцев, среди которых был Никита Лысый.

– Слава богу, жив, – воскликнул Лунь, обнимая есаула. – А то я вчера вечером заходил, гляжу – в доме разгром, словно хан Мамай прошел, сам лежишь весь бледный, как лист осиновый дрожишь и чего-то про свою литвинку да про Ваньку Кольцо бормочешь. Ну, думаю, широко гульнул атаман, аж лыка не вяжет. Даже испугался, подумал, как бы ты не окочурился от хмельного угара.

– Молчи уж, праведник, – усмехнулся Княжич, глядя на заплывший синевой Андрюхин глаз. – Чем меня корить, скажи-ка лучше, где по сусалам умудрился получить?

– Это мы с Лукашкой Лиходеем, дружком Захарки Бешеного подрались. Он, паскуда, нас, хоперцев, опричниками обозвал.

– До смертоубийства-то, чай, дело не дошло? – с тревогой в голосе поинтересовался есаул.

– Да где там, о каком смертоубийстве речь, – беззаботно отмахнулся Лунь. – Так, бороду его холеную я малость потрепал, на том побоище и кончилось. Сам Лукашкато парень неплохой, только шибко вспыльчивый, тебе под стать. Это его Илья Рябой подзадорил. Теперь он после того, как ты Захара отправил на покой, у разбойничков наших верховодит. От него вся гниль и идет. Сам, сволочь хитроблудая, даже тявкнуть побоялся на меня, а Лиходея натравил. Ну да мы их быстро образумили, – Андрей кивнул на стоящих за спиной товарищей. – Повинились наши горе-душегубы, мировую пить зовут. Мы за тобой, полковник, пришли. Негоже приглашение отвергать. И так вчера весь вечер Илюха, подлая душа, шипел, слюнями брызгал, где, мол, Княжич? Али он, как царским воеводой сделался, со своими братьями-станичниками водить дружбу не желает?

Слова Андрюхи огорчили Ивана. Хотя иного ждать не приходилось. Ратующие за раскол с Москвой атаманы уже учуяли в нем преемника Чуба, не менее уважаемого, но более удачливого и своенравного, чем покойный Емельян. Теперь они наверняка попытаются опорочить его в глазах станичников. Средство для этого имелось лишь одно – объявить предводителя хоперцев наймитом Грозного-царя, променявшего казачьи вольности на деньги с почестями.

«Сейчас и мамину родовитость, и что разбойничать на Волгу не хожу – все припомнят. Даже Елену приплетут, не может быть, чтоб Лысый по всей станице о ней не раззвонил, – с неприязнью глядя на Никишку, подумал есаул. – Только все это пустые хлопоты. Меня казаки с детства знают, на глазах их рос. А уж после крови той, что вместе пролили в боях со шляхтой, никакие наветы не помогут разбойничкам. Да и какие они разбойники, так, название одно. Были б истинными душегубами, так не языком чесали, а прирезали во сне иль из-за угла стрельнули – и делу конец», – легкомысленно заключил Иван, явно недооценив доморощенных врагов.

Заметив, что хмурый, словно туча, Ванька еще больше помрачнел, Разгуляй оттер плечом Луня, и строго попрекнул:

– Чего в горницу вломились всей ватагой? Чай, не у себя в землянках? Вон, как все полы позатоптали, а заметать кто будет? – хитровато подмигнув, Митяй добавил: – Атаман-то нынче один живет, без бабы. Да и женки у него такие, что веником махать не заставишь, тут же сбегут. Ступайте, братцы, до Рябого, мы вас догоним.

Как только казаки вышли, Княжич гневно вскрикнул:

– Зачем людей прогнал? Как Илюха, хочешь меня чванливым барином-боярином представить перед братьями?

Хорунжий изумленно пожал плечами, но уверенно ответил:

– А ты как хотел? Должно же уважение к начальству быть. Или, думаешь, коль перстни поснимаешь, в сермягу облачишься, да вон в Сашкину халупу переселишься, – Митька ткнул перстом в окошко, сквозь которое виднелось осиротевшее жилище Ярославца, – так они к тебе великой преданностью воспылают? Нет, брат, шалишь. Человек, он по своей природе власть не любит. Ну а так как даже здесь, на Дону, кому-то подчиняться да приходится, потому что полной воли в этой жизни нет, то каждый жаждет видеть сильного начальника. Кто ж захочет пред убогим преклоняться?

Обиженно насупясь, Разгуляй присел к столу, налил вина, после чего продолжил:

– И вообще не пойму, о чем речь? Будто сам не знаешь – нелегко казачьим атаманом стать, но быть-то им еще трудней, – и уже насмешливо напомнил про покойного Захара: – Али самому не доводилось незадачливых старшин свергать?

– Доводилось, – тяжело вздохнул Иван, цепляя к поясу булат.

Заметив, что он не берет с собою пистолетов, Разгуляй кивнул на драгоценное оружие.

– Возьми на всякий случай, неизвестно еще, чем эта гулянка кончится. Речи наши разбойнички ведут-то благостные, брататься-обниматься лезут, а в глаза не смотрят, блудливым взором меж собою переглядываются. Как бы они, Ваня, супротив тебя чего не удумали. Ты ж теперь у них как в заднице заноза.

Спорить – Княжич не стал, но исполнил совет друга лишь наполовину. Взяв один из пистолетов, он заткнул его за пояс.

– Вань, а может, тебе лучше вовсе к Рябому не ходить? – осторожно посоветовал Разгуляй. – Я, конечно, не такой, как ты, провидец, но сердцем чую неладное.

Иван в ответ печально улыбнулся:

– А может, лучше было б мне вовсе не родиться на белый свет? Кто знает? Только коль уж уродился, надобно весь путь, судьбою предназначенный, до конца пройти и прямо. Вилять да прятаться – это не по мне, – и направляясь к двери, с шутливой строгостью изрек: – Пошли, чего расселся за атаманским столом. Негоже друзей, а тем более врагов ожиданием томить.

5

Не в пример другим станичникам, ютившимся в землянках или срубленных на русский лад бревенчатых избушках, воровской атаман Илья Рябой обитал в огромной, наподобие татарских, юрте, которую ее честолюбивый хозяин называл не иначе, как ханской.

Когда Иван с хоперцами вошли в жилище предводителя разбойных казаков, все гулевые атаманы были уже в сборе. За дощатым, без скатерти, но богато накрытым столом сидели четверо. Сам Илья – рябоватый, малорослый, толстенький, на вид ничем не привлекательный мужик, лет сорока, добившийся столь высокого положения лишь благодаря змеиной хитрости и непревзойденному умению играть на струнах людских страстей. Справа от хозяина расположился Лука Лиходей – зверского вида да богатырской стати казачина, на редкость вспыльчивый и столь же простодушный. Слева восседал Матвей Безродный – высокий худой старик, один из самых древних не только в станице, но и на всем Дону атаманов, который славился, как и Кольцо, непримиримостью к царевой власти. Четвертым оказался юноша с карими, раскосыми глазами, лицо которого показалось Княжичу знакомым, хотя он видел его явно в первый раз.

Окинув есаула ненавидящим взглядом, отрок встал из-за стола и ушел в дальний угол, туда, где возле жаровни, источавшей вкусный запах жареного мяса, возились три бабенки, одетые в турецкие шальвары и кисею, по всей видимости, Илюхины полюбовницы.

Глядя на обряженных вакханками7 толстомясых девок, Ванька еле удержался от смеха. Совсем, видать, Рябой берега родные потерял, в придачу к ханской юрте еще султанским гаремом обзавелся. А этот мелкий злыдень, интересно, кто? Наверно, евнух.

Вознамерившийся удивить царевых прихвостней своею щедростью, разбойный атаман аж позеленел от злости. Ярость у Рябого вызвало не что иное, как презрительная усмешка, которой Княжич одарил его наложниц.

«Не по нраву мои девоньки пришлись. Ну конечно, ты ж приучен только с раскрасавицами спать, а на жительство берешь лишь девиц благородных. Ничего, боярышень ублюдок, скоро кровью станешь блевать, тогда уж не до смеху будет», – подумал он, но тут же взял себя в руки и с радостной улыбкой на тонких, как у змеи, губах да распростертыми объятиями шагнул навстречу есаулу.

– Ну здравствуй, Ваня. Как оно, не утомила служба государева?

– Мы с братами не царям, а святой церкви да Родине служим, – строго осадил его Иван, подавая руку. Не поздороваться с хозяином было как-то не по-людски, но и обниматься со сволочью, которая когда-то чуть не отправила его хлебать Донские волны, он тоже не мог.

Чем-чем, а хитростью господь Илюху не обидел. Враз сообразив, что настроен Княжич решительно и появление в станице есаула, снискавшего себе громкую воинскую славу, не сулит разбойничкам ничего хорошего, он криво усмехнулся и печально вымолвил:

– Вижу, ты совсем не изменился. Все такой же гордый да за веру православную радеющий. Не зря в народе говорится, горбатого могила исправит. Только жизнь-то, Ваня, у каждого своя. О вере спорить не берусь. Тут тебя Герасим так подковал, что равного на всем Дону не сыщешь, но о Родине скажу. Таким, как я, вольным воинам, родства не помнящим, где хорошо, там и Родина.

Продолжить разговор в подобном духе значило затеять свару. Несмотря на вспыльчивый нрав, ссориться без веских на то причин Ивану было несвойственно.

«А тебя, сморчка брюхатого, даже смерть, пожалуй, не изменит. И в аду среди чертей раздоры станешь сеять. Твое счастье, что назавтра уезжаю, времени нет валандаться с тобой», – подумал он, но вслух сказал, обращаясь больше не к Рябому, а своим товарищам:

– Я-то думал, у нас у всех одна Родина – Святая Русь, да, видать, покуда мы со шляхтой воевали, в станице басурмане завелись.

Расценив его слова, как новую насмешку над своим гаремом, Илюха засопел, однако ничего не ответил, памятуя, как скор и беспощаден есаул на расправу с ему подобными.

Иван тем временем направился к столу. Здороваясь с Лукой и дедом Матвеем, он спросил:

– Что-то поредела ваша стая, казачки-разбойнички? А где Барбоша, где Никита Пан?

– Так они же с Ермаком да дружком твоим, Ванькой Кольцо, на край света подались, – пояснил Лиходей.

– Ага, как прознали, что ты их по приказу Грозногоцаря казнить идешь, так и приударили, куда глаза глядят. Видать, другую Родину, поласковее этой, искать отправились, – ехидно встрял Безродный.

Собачиться со столь дряхлым стариком Ванька счел неуместным. Дед Матвей тоже смилостивился. Окинув Княжича по-молодому ясным взором, он строго, но уже без злобы, распорядился:

– Садись за стол, рассказывай, как с панами дрались.

На этом перебранка, казалось бы, закончилась. Царевы волки и вольные разбойнички, дружно сев за стол, принялись истреблять щедро выставленное хозяином угощение. Хмельное зелье, как всегда, незамедлительно исполнило свое предназначение. Не прошло и часа, как Лунь уже сидел в обнимку с Лиходеем, борода которого и впрямь была попорчена цепкой Андрюхиной рукой.

– Гуляй, казаки, один раз живем, – неожиданно воскликнул еще совсем не пьяный Разгуляй. Лихой хорунжий был известен тем, что сколь ни пил, а пил Митяй довольно часто и помногу, никогда не пропивал ума и крепко держался на ногах.

Выйдя на середину ханской юрты, он выхватил клинок:

– Уважь, полковник, сплясать хочу, поддержи порыв души казачьей, неприкаянной.

Погруженный в навеянную хмелем грусть, Княжич встрепенулся. После недолгих колебаний Иван решительно взмахнул рукой, где, мол, наша не пропадала. Встав напротив Разгуляя, есаул притопнул сапогом, как бы пробуя на прочность земную твердь. Как только Лиходей ударил в бубен, Митька с Ванькою пустились в пляс.

Это был не какой-нибудь пьяный кураж, а, скорей, воинственный языческий танец. Не на шутку размахивая клинками, так, что сотоварищу, уклоняясь от удара, приходилось чуть ли не стелиться над землей иль наоборот, подпрыгивать едва не выше собственного роста, казаки то сшибались грудью, то разбегались и, пройдя по кругу вприсядку, становились спина к спине, отражая беснующимися в их руках стальными змеями нападки воображаемых врагов.

Враз притихшим от такого зрелища станичникам оставалось лишь одно: удивляться, как хорунжий с есаулом умудряются не отрубить друг другу голову иль руку.

Продолжалась эта вакханалия не меньше получаса. Первым не выдержал Митяй. В очередной раз прыгнув, он оступился и со всего маха сел на задницу.

– Опять твоя взяла, – разочарованно промолвил Митька.

– Не печалься, каждому свое. Ты зато вино хлебать горазд, – успокоил его Иван, подавая руку и помогая встать. Лишь теперь станичники заметили, что дышит Княжич ровно, а на его припухшем с похмелья лице нет ни единой капли пота.

«Может, он и впрямь заговоренный?» – приуныл Рябой, наливая ненавистному гостю полный кубок. Ванька по привычке на одном дыхании осушил его и направился на свое почетное место, возле старца Матвея.

– Горазд, горазд ты парень сабелькой махать, не хуже, чем я в молодости, – одобрительно изрек Безродный, потрепав Ивана по плечу. Есаул довольно улыбнулся, но тут же помрачнел, услышав за спиной исполненный притворным уважением голос Рябого:

– А ему при нынешнем-то звании иначе нельзя.

Обернувшись, Иван заметил, что немигающий, змеиный взгляд Илюхи устремлен не на него, а на сиротливо сидящего в конце стола злобного отрока.

– О каких таких званиях речь ведешь? – спросил он с угрозой. Не слишком стойкий на вино вожак хоперцев уже немного захмелел, и любое недоброе слово теперь могло повергнуть его в ярость. Твердо памятуя, с кем имеет дело, хитрый злыдень отступил на шаг и испуганно ответил:

– О твоих, Ванюша, о твоих. Ты же первый на Дону, кого не выбрали, а Грозный-царь назначил атаманом. Вот я и пытаюсь узнать, как нами, разбойными казаками, царский воевода править будет. Согласись, такое дело для всех нас непривычное.

– Тобою править – себя не уважать, – хотел сказать Иван, но, поймав уже не злобный, а, скорей, отчаянный взгляд юнца, строго заявил: – Видать, попутал с кем-то ты меня. Я не воевода и даже не атаман, я всего лишь первый есаул Хоперского полка и тем горжусь. А за властью, от тебя в отличие, не гнался никогда. Она ко мне всегда сама приходила из рук погибших атаманов или из неверных лап предателей, которые ее вместе с честью да совестью бросали. Распоряжаться ж казаками, коль придется, намерен, как обычно, по совести.

– По совести – это хорошо, – согласился Рябой, присаживаясь рядом. – Только совесть, Ваня, призрачная вещь, которую ни посмотреть, ни в руки взять, и уж тем более не измерить. А вдруг тебе почудится, что кому-то этой самой совести недостает. Что с ним делать будешь? Как его батьку, саблей посечешь? – погано ухмыляясь, Илья кивнул на юношу. Тот вскочил, как ужаленный, и выбежал из юрты.

Лишь теперь Иван уразумел, на кого похож был парнишка. Конечно же, на своего отца, Захара Бешеного, вот только черными раскосыми глазами он, видать, в татарку маму удался.

Дальше рассусоливать да соблюдать приличия не было ни терпежу, ни смысла. Не особенно размахиваясь, Ванька дал Рябому в морду так, что подлый бедолага полетел в дальний угол к своим закудахтавшим, как куры, вакханкам.

Отшвырнув Луня и Лиходея, Княжич подошел к распластанному на земле, словно дохлая лягушка, разбойнику. Еле сдерживаясь, чтоб не рубануть паскуду, он с презрением изрек:

– Ну и гад же ты. Дня прожить не можешь, чтобы ближнему в душу не насрать. Вчера Андрюху с Лукой стравил, нынче на меня мальца науськиваешь. Ладно, я, а парнишка-то чем тебе не угодил?

– Спасите, убивают! – завопил насмерть перепуганный Илюха, но, увидев, что никто из казаков не торопится прийти к нему на помощь, проворно вскочил на ноги. Утирая кровяные сопли, он униженно залепетал:

– Иван, да ты чего, белены объелся? Я же в шутку о Бешеном спросил.

– Ну а я всерьез тебе отвечу, – по-прежнему презрительно, но уже спокойнее сказал Иван. – Захар за свою жадность поплатился. Именно она его и довела – сначала до предательства, а потом и до погибели. И что тогда, на судилище, тобой устроенном, что теперь – каяться мне не в чем. Заново подобное случись, точно так же поступлю. Ни на заслуги прежние и даже дружбу давнюю не посмотрю, непременно смерти изменника предам. А сын его, – есаул кивнул вслед сбежавшему отроку, – как подрастет да станет настоящим воином, сам все поймет. Боюсь вот только, трудно ему будет им стать при таком, как ты, наставнике.

Махнув рукою на прощание, Иван своею легкою, танцующей походкой направился к выходу. У порога он остановился и, шаловливо подмигнув притихшим станичникам, уверенно изрек:

– А с совестью, браты, все просто. Чего ее мерить, она уж либо есть, либо ее нет, по-другому просто не бывает.

6

После ухода есаула в ханской юрте воцарилось напряженное молчание. Первым его нарушил хозяин. Сочтя за благо для себя представить все произошедшее не иначе, как пьяной Ванькиной выходкой, Рябой тяжело вздохнул и вымолвил с укором:

– Ну вот, все, как всегда. Залил глаза винищем да творит уму непостижимое. Видно, Грозный-царь под стать себе безумцев в воеводы подбирает.

Однако на сей раз хитрец просчитался, случилось то, чего разбойный атаман никак не ожидал.

– Княжича не царь, не мы, его война полковником сделала, – сказал, вставая, Разгуляй. Остальные казаки, в том числе и Лиходей, последовали Митькиному примеру и, не прощаясь, стали покидать Илюхино жилище. Последним уходил Лысый. Зная, что тот недолюбливает Ваньку, Рябой окликнул Никиту:

– А ты, Никитушка, куда собрался? Неужто служба царская под началом святоши припадочного тебе дороже старого товарища стала?

Но и тут незадачливый разбойник не нашел понимания.

– Гусь свинье не товарищ, – коротко, но ясно вразумил его не самый лучший из хоперцев, поспешая за собратьями.

– Так-то вы, сволочи, меня за мои хлеб-соль отблагодарили, – прорычал Илья, глядя вслед уходящим станичникам. – Ну погодите.

– Да уймись ты, плетью обуха не перешибешь. Видать, придется на время смириться с Ванькиной властью. Полагаю, недолго она продлится. Лысый сказывал, мол, Княжич женой княгиней обзавелся, со дня на день должен к ней уехать, а оттуда прямиком в Москву, – попытался – успокоить его Безродный, единственный оставшийся из всех гостей.

Услышав про княгиню да Москву, Илюха окончательно взбесился:

– Молчи, чертила старый, твоих советов только мне недоставало, – завопил он, срываясь на визг, но тут же сник под презрительно-холодным взглядом воровского старейшины.

– Ты на кого пасть разинул, сучий потрох? Забыл, как предо мной на пузе ползал, атаманом сделать просил? А я, седой дурак, в тебя поверил. И что теперь? Распустил народ дальше некуда, доатаманился, что в твоем доме тебе же харю бьют, – вкрадчиво промолвил дед Матвей. Затем, немного помолчав, с издевкою добавил: – Речи, ишь, мои ему не нравятся. Оно и верно, раньше надо было меня слушать, когда я посланца государева из станицы гнать велел. Так нет, вы Емельки испугались, дозволили ему казаков на круг собрать, а уж князь-то оправдал надежды царские, как парень девку, словами сладкими их охмурил. Один лишь Ванька Кольцо толком возразить посмел. Вот кого мне надо было сделать атаманом, или того же Княжича – он Захарку порешил, ему и вожжи в руки.

– Да ты что, Матвей, побойся бога. Разве можно царского опричника к власти допускать, – попытался возразить Рябой.

– Не тебе, убогому, Княжича судить. Княжич, он княжич и есть, или позабыл, кем его мать была. Видать, зов крови и позвал Ивана на службу царскую, а супротив такого зова не попрешь. Только это не вина, скорей, беда его. Рано или поздно сама жизнь осудит Ваньку – нельзя одновременно и казаком и князем быть, – глубокомысленно изрек старик. В этот миг на пороге юрты появился сбежавший отрок. Узрев его, Безродный посоветовал Рябому:

– Ты, Илюша, коли злобу хочется на ком-нибудь сорвать, так не на меня, седого старика, а на Максимку вон потявкай. Он по молодости лет, может, стерпит.

Взглянув на юношу, Илья елейным голосом спросил:

– Куда же ты, Максимушка, запропастился? Никак портки ходил менять? – и опять не совладав с собою, заорал: – Покуда Ваньки не было, хорохорился, за батьку собирался мстить, а как он появился – сразу обосрался и сбежал!

Не обращая внимания на Илюхино глумление, младший Бешеный подошел к столу, ловким, едва заметным движением руки выхватил клинок и, рубанув по тому месту, где только что сидел Иван, тихо вымолвил:

– Я убью его.

– О чем ты там лепечешь? – переспросил Рябой.

– Я убью его, – повторил малец. В темно-карих, раскосых, унаследованных от матери глазах Максима полыхала лютая ненависть, и Илья решил воспользоваться столь удачно подвернувшимся случаем.

– Сабельку-то убери. Глазом не успеешь моргнуть, как есаул тебя на ломти построгает. На-ка вот, возьми, – сняв со стены колчан с луком и стрелами, разбойник подал его юноше. – Говорят, ты птицу с лету бьешь, чем черт не шутит, может, что и выйдет из твоей затеи. В открытую не суйся, затаись возле ворот, как станет Ванька заходить в свой боярский терем да спиною повернется, тут и бей. Коли ястреба на небе можешь стрелить, авось и в волка не промажешь.

– Я ж не злыдень, чтоб из-за угла стрелять, не по совести как-то получается, – робко возразил Максим.

– Еще один праведник выискался, – окрысился Рябой. – Молчи, сопля зеленая, и слушай, что старшие велят. А коли шибко умный, так катись отсель и любуйся, как Княжич со шляхетскою княгиней забавляется, покуда твой отец в земле гниет.

Зайдясь в очередном припадке ярости, он замахнулся на парнишку, но, видать, не зря среди разбойников Максимку звали Бешененком. Принимая левой рукой колчан, правой отрок двинул в зубы своего наставника, не так изрядно, как хоперский есаул, но вполне достаточно, чтобы горе-атаман снова очутился на полу.

– Дед Матвей, а иначе никак нельзя? – спросил Максим Безродного.

Тот несогласно покачал головой и тихо вымолвил:

– Нет, парень, по-иному вряд ли получится, – пристально взглянув в искаженное душевной мукою мальчишечье лицо, он строго пояснил: – Месть за кровь отца – святое дело, а убийство подлое – тяжкий грех. Только от меня не жди совета, даже я тебе в сем деле не указчик, сам решай. В этой жизни, парень, еще не раз придется между господом и бесом выбирать.

– Я свой выбор сделал, – почти спокойно ответил юноша. Даже не взглянув на уже поднявшегося с полу змеяискусителя, Максим направился к выходу.

– А не жаль мальца? – спросил старик Рябого, кивая Бешененку вслед.

– Нашел, кого жалеть. Эта сволочь, если раньше времени не сдохнет, похлеще Княжича волчарой станет, – прошипел Илья, утирая второй раз за вечер побитое мурло.

Спорить с ним, а уж тем более препятствовать Илюхиному замыслу, старик не стал. Безродный не был подлецом, но он имел свое понятие о совести и чести. Ванька Княжич посягнул на казачью вольность, на весь уклад столь привычной сердцу воровского старейшины разбойной жизни и должен за это поплатиться.

7

Выйдя от Рябого, Иван неторопливым шагом направился к своему дому. Что будет после его ухода, как воспримут казаки мордобой, учиненный им над пусть и никудышным, а все же избранным народом атаманом, мало волновало есаула. Мысли Княжича были об ином. По ночам уже стало холодать, вдыхая полной грудью свежий, бодрящий своей прохладой ветерок, он думал: «Ранняя будет нынче зима, похоже, скоро снег уляжется, Новосильцев лишь до первых холодов обещал меня ждать, надо поспешать».

– Иван, постой, – раздался где-то вдалеке оклик Разгуляя.

Догнав начальника, хорунжий отдышался и, заметив на лице его озабоченность, весело сказал:

– Ты чего такой смурной? Неужель так опечалился изза ссоры с этой рябой паскудой? Так зря, очень даже складно получилось. Все казаки следом за тобой ушли. Один Безродный, как пуп на голом пузе, остался, так старику, наверно, просто лень на ночь глядя до дому топать, а то б и он ушел.

– Да ну его, – досадливо скривился Княжич. – Тут и без этой сволочи забот невпроворот.

Митька сразу догадался о причине Ванькиной печали, не задавая пустых вопросов, хорунжий коротко спросил:

– Когда поедем-то?

– А ты что, со мною ехать собрался?

– А чем я Игната хуже? Дай и мне по Москве погулять, на житье-бытье боярское глянуть, – засмеялся Митька, однако тут же сделался серьезным и строго заявил. – Негоже атамана в бою бросать, а мне думается, Ваня, что война еще не кончилась, и поездка за царевой милостью куда страшней сражений со шляхтой может оказаться.

– Спасибо тебе, Митяй, – с благодарностью промолвил Ванька, кладя руку Разгуляю на плечо. Лихой хорунжий смущенно улыбнулся.

– Еще вопрос, кому кого благодарить. Трудно в наше время смутное атаманам преданных сподвижников найти, но еще трудней казакам отыскать старшин, за которыми не страшно и не совестно на смерть идти.

За разговорами о грядущем отъезде друзья дошли до Разгуляевой избушки, что находилась посреди станицы, выходя единственным оконцем прямо на майдан. Прощаясь с Митькой, Иван почуял чей-то взгляд и обернулся, но погруженная в густой полночный мрак улица была пустынна.

– Ты чего? – встревожился хорунжий.

– Да так, почудилось. Под старость, ежели доживу, совсем пугливым стану, – отшутился Княжич.

– Может, проводить тебя?

– Я, чай, не девка, незачем меня провожать.

– Ну тогда бывай, до завтра.

До ворот своей усадьбы есаул добрался беспрепятственно, однако, отворив калитку, услышал за спиной какой-то шорох и снова оглянулся. Это спасло ему жизнь. Пущенная прямиком под левую лопатку стрела пошла чуть наискось и не задела сердца. Боли Княжич поначалу не почувствовал, то ль сказалось выпитое, то ли ярость заглушила ее. Почти не целясь, он пальнул на шорох. Едва приметный во тьме злодей жалобно, почти по-детски вскликнул, схватился за голову, но не упал, а приударил во всю прыть вдоль улицы. Ванька было бросился вдогон, однако вскоре остановился – перехватило дух и взор, как давеча, заволокло туманом.

– Повезло тебе – Максимка, что второго пистолета нет со мной, – без особого сожаления промолвил он. Превозмогая нахлынувшую боль, есаул стал подниматься на крыльцо, оставляя за собой кровавый след. В том, что его стрелил подначенный Рябым Захаров сын, Иван не сомневался.

Лишь войдя в горницу да запалив огонь, он увидел торчащий из груди зазубренный наконечник стрелы.

– А ведь он, гаденыш, всерьез меня подранил. Как я завтра-то к Елене поеду, – забеспокоился Иван, начиная понимать, что рана его нешуточная.

– Вот она, судьба злодейка. На войне одной царапиной в плечо отделался, а дома на тебе, чуть не убили.

Помощи ждать было не от кого, вынимать стрелу пришлось самому. Срезав кинжалом стальное жало, Ванька изловчился и вырвал из спины подарок Бешененка. «Перевязать бы надо», – глядя на текущую ручьем из раны кровь, успел подумать есаул, падая ничком на затоптанный станичниками пол.

8

Очнулся Княжич только к вечеру другого дня. Первое, что он услышал, были приглушенные, раздающиеся как бы издали, но знакомые голоса.

– Как он?

– Покуда дышит, однако все еще в беспамятстве, так глаз ни разу и не открыл. Рябого-то поймали?

– Ага, держи карман шире. Не такой дурак Илюха, чтоб дожидаться нашего суда. Видать, прознал, паскуда, что Максим во всем признался, да ударился в бега. Все добро, даже баб своих бросил.

– Надо бы погоню за ним послать.

– Лунь с ребятами пошел, только степь большая, где теперь его, подлюку, сыщешь? Придется Бешененку одному за все ответ держать.

– Гляди, Митяй, как бы этот выродок тоже не сбежал. – Куда он денется. Здесь, в конюшне, запертый сидит. Похоже, сам уже не рад тому, что натворил. Андрей ему всю харю разбил, а он даже не пикнул. Забился в угол и шепотом твердит: месть за отца – святое дело, а убийство подлое – тяжкий грех. Видно, малость тронулся умом со страху.

– Да, дела. Меньше, чем за месяц всех достойных атаманов лишились. Сначала Большака с Резанцем, потом Чуба, теперь вот Ванька помирает. Ежели до завтра не очнется, непременно преставится, а тогда и нам хоть ложись да помирай, сживут нас со свету разбойнички. Рябой не просто так в бега подался, наверняка в других станицах подмогу станет искать.

Княжич с удивлением признал голос Лысого. Изумили его даже не слова Никиты, а то, с какою искренней печалью они были сказаны. Не размыкая век, он тихо прошептал:

– Не бойтесь, не помру. Мне, пока Елену не увидел, помирать никак нельзя.

– Митяй, да он, никак, в себя приходит, – радостно воскликнул Лысый и принялся тереть Ивану виски изрядно смоченной вином тряпицей, приговаривая: – Иван Андреевич, надежа наша, очнись.

Раньше величал по отчеству Ивана только Сашка Ярославец. «Может, я уж на том свете, просто Сашку с Никитой перепутал», – подумал есаул и открыл глаза.

Увидав склоненные над ним счастливо-ошалелые лица Разгуляя и Лысого, он все так же тихо, но уже внятно спросил:

– Как там, на дворе, снег еще не выпал?

– Да нет, поутру даже солнышко светило, это к вечеру стало холодать, – ответил Разгуляй. Тряхнув лихою головой, словно отгоняя наваждение, хорунжий бросился к двери.

– Эй, казаки, атаман очнулся, ходи сюда!

В тот же миг в горнице уже толпилась добрая половина хоперцев. Остальные под предводительством Луня отправились ловить Рябого, а Никишка, всего лишь несколько минут назад собиравшийся хоронить Ивана, как обычно, уверенно вещал:

– Я же говорил, одыбается. Заговоренный, он и есть заговоренный, это вам не абы что, а самая что ни на есть божья благодать.

– Хватит языком чесать. То пел за упокой, теперь запел во здравие, – оборвал его Разгуляй. – Волоки-ка лучше Бешененка, будем суд над ним вершить.

Возразить Никита не посмел и безропотно отправился исполнять приказ хорунжего. Вскоре на пороге появился юный злоумышленник. Вид его был жалок – левое ухо надорвано пулей, губы разбиты в кровь, а на тонкой шее болталась веревочная петля. Получив от Лысого пинок под зад, Максимка пролетел через всю горницу и повалился на колени возле Ванькиной постели. Однако, несмотря на связанные руки, проворно встал, смело взглянув в лицо чуть не убитого им человека. Много кой-чего увидел Княжич в раскосых по-татарски, но по-русски широких мальчишеских глазах. Была в них и тоскливая покорность судьбе, и даже запоздалое раскаяние, не было лишь страха за свою загубленную жизнь.

– Ты б, вражина, хоть покаялся, – строго изрек Разгуляй.

– Покаяться-то можно, только ни ему, – кивнул на есаула казачонок, – ни мне легче от этого не станет. Да и ты без покаяний моих как-нибудь проживешь.

– Молодец – Максимка, не в пример отцу, достойно держится, – подумал есаул, припоминая свою последнюю встречу с Бешеным, и искаженный страхом лик воровского атамана.

Впрочем, его друг хорунжий имел на этот счет совсем иное мнение. Угрожающе промолвив:

– Ах вот даже как, – Митька положил ладонь на рукоять пистоли и спросил: – Пристрелить его или по обычаю, в мешке утопим?

Еле приподнявшись, – Княжич несогласно покачал головой.

– Зачем так парня измордовали? Он же, вроде, сам во всем признался?

– А куда ему деваться было? Ухо пулей прострелено, в его доме мы колчан нашли, что у Рябого на стене висел, и стрелы в нем точь-в-точь такие же, – хорунжий поднял с полу срезанный Иваном наконечник. – Тут признаний особенных не надобно, так все ясно.

Разгуляй был шибко зол, и не столько на сопляка Максимку, сколь на воров, вдохновивших мальца на подлость.

– Твари подколодные. Не казаки – отребье чертово. Пока мы со шляхтой воевали, а Кольцо с Паном да Барбошей супротив царя бунтовали, эта шелуха поганая решила под шумок станицу к рукам прибрать!

А потому, услышав Княжичев приказ «Развяжи его», он матерно ругнулся, но перечить раненому другу не стал и одним взмахом засапожного кинжала разрезал путы на тонких мальчишеских руках.

– Тебя, кажется, Максимом звать? – спросил Иван. Бешененок не сказал ни слова, лишь кивнул в ответ. – Ступай домой да подумай на досуге, как дальше жить и с кем дружить. За отца захочешь расквитаться – приходи. От ответа уходить я не привык. Но знай, мы с ним в честном поединке бились и чего мне стоило Захара срубить – все знают.

– Это верно, – в один голос подтвердили казаки. Бешеный с Кольцо считались лучшими бойцами на Дону и, когда восемнадцатилетний есаул Ванька Княжич бросил вызов прославленному атаману, большинство станичников уже заранее сочли его покойником.

– А теперь уходи, – устало вымолвил Иван, повалившись на постель.

Максимка изумленно раскрыл рот, еще не веря до конца, что получил прощение. В чувство отрока привел все тот же Разгуляй.

– Чего губы развесил? Сказано тебе – катись отсель, – злобно рыкнул он. Затем, ухватив Максимку за воротник, отвесил ему такого пинка, против которого Никишкин показался парню просто ласковым шлепком. Отлетев обратно к двери, Бешененок распахнул ее своею дерзкой головой и покатился с крыльца.

– Шибко добрым ты стал, Иван, того гляди, Игната перещеголяешь, – сварливо пробурчал хорунжий.

Княжич снова приподнялся, окинув сотоварищей печальным взглядом, он сказал:

– Доброта тут вовсе ни при чем. Только, братцы, не вам и уж тем более не мне судить Максима, в этом деле бог ему судья.

– Поступай, как знаешь, на то ты атаман, – с недовольством в голосе согласился Митька, но по выражению его лица, как и лиц остальных хоперцев, Княжич догадался, что в глубине души все одобряют его поступок.

Воцарившееся молчание нарушил Лысый.

– И вы ступайте по домам, станичники. Неча атамана зря тревожить. Ему сейчас скорее поправляться надо, а покой да сон от раны – первое средство.

Попрощавшись с предводителем кто поклоном, кто рукопожатием, казаки стали расходиться. Митька было вознамерился остаться, но Никита и его стал выпроваживать.

– Ты что расселся? Все, что хорошего мог сделать, уже сделал, а теперь с тебя одна лишь суета. Нашел время, судилище устраивать, до завтрева не мог обождать.

– А что тянуть-то? – чуток оторопев от напора Лысого, растерянно спросил Разгуляй.

– Чего тянуть? – язвительно переспросил Никита. – Человек едва глаза открыл, а ты лезешь со всякой чепухой. Ничего б с Максимкой не подеялось, каб еще ночку в конячьем стойле просидел, разве что ума чуток набрался.

– А ты сам сидел когда-нибудь в застенке?

– Да нет, не доводилось, как-то миловал господь.

– А вот мне доводилось, – тяжело вздохнул Митяй и с виноватою усмешкою добавил: – Казаку неволя, братцы, хуже, чем петля.

Как ни чудно, но, будучи отважным воином и развеселым пьяницей-гулякой, хорунжий, подобно Новосильцеву, принадлежал к той самой редкостной породе людей, умеющих болеть душой за ближнего. Вот и сейчас, несмотря на то, что первым пришел на помощь Княжичу, услышав его выстрел, он чувствовал себя в ответе за приключившуюся с другом беду, а потому не стал перечить Лысому и, понурив голову, направился к выходу.

– Митяй, – окликнул друга Иван. Разгуляй поспешно оглянулся, словно ждал, что Княжич позовет его. – За конем моим присмотри, я еще денек полежу да поедем.

– Не сомневайся, все, как надо, сделаю. И Лебедя, и остальную справу в лучшем виде к походу приготовлю.

– Да вы, похоже, оба спятили, – возмутился Никита. – Чуб уже погарцевал на коне, царствие ему небесное. Ты, гляжу, вослед ему собрался. Ну уж нет, раньше чем через неделю даже не думай встать и на этого баламута не надейся, разве что через мой труп перешагнете.

– Да будет тебе, ишь, распалился, как казан на костре. Время покажет. Только медлить нам нельзя. Надо ж понимать, любовь у Ваньки, – попытался успокоить его Митька.

– Любовь? Вот любви, как и темницы, мне познать пока не довелось. С блудницами грешить доводилось, а так, чтоб по любви, пожалуй, нет, – мечтательно промолвил Лысый, но тут же строго заявил: – Все одно, хоть и с любовью, раньше, чем через неделю, рана не затянется. Вот как прихлынет к жилам свежая кровь да лихоманка кончиться, так и поедем.

– А ты что, тоже с нами в Москву собрался? – в один голос спросили Ванька с Митькой.

– Должен же средь вас, шальных безумцев, хоть один умом не обделенный быть, – с достоинством ответил Никита.

– Не криви душой, признайся лучше, никак за бабой в белокаменную решил податься, – блудливо ухмыльнулся Разгуляй.

Умом не обделенный муж густо покраснел, но ничего не ответил.

– То-то же, старый греховодник, не ссорься раньше времени со мной, – не унимался Митька. – Я вон атаману уже помог шляхетскую княгиню окрутить, а тебе уж, так и быть, купчиху Московскую сосватаю.

– Не такой уж я и старый, только лысый чуток, – смущенно вымолвил Никита. Все дружно рассмеялись: и двадцатилетний, едва живой полковник, и бравый, тридцатилетний хорунжий, и сорокалетний, любви не ведавший, казак.

– Ладно, мне и впрямь пора идти, – с трудом превозмогая смех, сказал Митяй. – Надо ухо востро держать, как бы Рябой с дружками не нагрянул. Пойду, братов предупрежу.

– Наконец-то унесла нелегкая, – облегченно вздохнул Лысый, крестя хорунжего в широкую спину. – А ты, Ваня, спи давай. Чем крепче заснешь, тем скорей свою княгиню встретишь.

9

Проснулся есаул как раз в ту пору, когда поздний, осенний рассвет начал робко заглядывать в окна. Откинув укрывавшую его овчину, он поглядел по сторонам и, увидев сидящего возле стола Никиту, вопросил:

– Никак утро уже? А ты что, так и не ложился, всю ночь возле меня просидел?

– Ну и просидел, это вам, молодым, в диковину, а поживешь с мое, тоже спать не будешь по ночам, особенно когда есть, о чем подумать, – ответил Лысый и участливо осведомился: – Пить хочешь?

Иван согласно кивнул. Никита было потянулся к винному бочонку, но передумал.

– От вина кровь может разыграться, не дай бог, опять из раны потечет. Я вот тут отвар сготовил, лучше его испей, – подойдя к печи, в которой еще тлели угли, он наполнил кружку каким-то зельем.

– Пей, не сомневайся. Я, конечно, не такой целитель, как твоя мать-покойница, но в травах знаю толк.

Выпив травяной отвар, вкусом явно уступающий кольцовской рамее, Иван поинтересовался:

– Почто, Никита, так печешься обо мне, ранее, насколь я помню, ты меня не очень-то любил?

– Атаман не красна девица и не купчиха толстомясая, которую мне Митька обещал, чтоб его любить, – задумчиво промолвил Лысый. – Говоришь, не шибко-то любил? Да было время, я тебя почти что ненавидел, – стойко выдержав изумленный Ванькин взгляд, Никита пояснил: – А ты чего хотел? Зависть – ненависти младшая сестра. Погляжу, бывало, на твое, как мне казалось, безбедное житье и такая злоба разберет. Ведь совсем еще мальчишка, а уже есаул, разодет не хуже принца заморского, с самим Ванькой Кольцо на равных держишься. Как тут не посетовать на неправедность земного бытия, – немного помолчав, он с тоскою в голосе продолжил:

– Не каждого сподобил бог бесстрашным быть, но каждый, даже распоследний трус, героем стать мечтает. Взять меня, к примеру. Думаешь, я оттого в царево войско пошел, что князя Дмитрия речей наслушался да великой преданностью к государю Грозному проникся? Нет, Ваня, словесам красивым я давно уже не верю, а на царя Ивана мне насрать со всей его Московией. Себя захотелось испытать, – увидав на бледном Ванькином лице улыбку, казак насупился.

– Да ты не смейся. Знаю, что вы все про меня думаете, мол, Никишка Лысый – трусоватый баламут и пустобрех. Может быть, и так, но не совсем. Был бы настоящий трус, на Дону б не очутился. Я за сорок лет, что прожил, сам не понял, кто ж я есть – вольный воин иль убожество никчемное, ни богу свечка, ни черту кочерга. Потому и на войну отправился, чтоб хоть самому себя понять. А заодно, – усмехнулся в свою очередь Никита, – посмотреть, не заробеют ли наши храбрецы, вроде Ваньки Княжича, с польской шляхтой воевать. С рыцарями биться – это не у нехристей коней воровать.

– Ну и как, помогла тебе война в своих сомнениях разобраться?

– Не так, чтоб до конца, однако многое я понял. По крайней мере, две важнейших истины усвоил твердо, и ты мне, Ваня, в этом крепко посодействовал.

– Скажи, какие, а то неловко получается – учу других тому, чего и сам не знаю, – поинтересовался Княжич.

– Да истины простые, каждому известные, но не всяк способен их блюсти. Первым делом – не завидуй никогда и никому, а во-вторых, не лезь в чужие сани.

– Ну, с завистью понятно. Перстни-самоцветы на руках у старшин всем видны, а про то, что они первыми в огонь идти должны, многие забывают, – вздохнул Иван и напрямую вопросил: – До сих пор жалеешь, что я не сгинул и не дал тебе стать атаманом?

– Было дело, чего греха таить. Поначалу жалел, а нынче вовсе не жалею, потому и говорю – в чужие сани не садись. Ну, избрали бы меня полковником, а дальше что? Поднимать мятеж да на Дон пробиваться? С Шуйским я б не смог договориться, он и слушать бы меня не стал.

«Тут ты прав, окажись на моем месте кто-нибудь другой, вряд ли б все так благостно закончилось. Своего во мне увидел Петр Иванович: хоть и казак, но в то же время сын боярышни, потому так милостиво обошелся», – подумал Княжич, припомнив свою последнюю встречу с воеводой и их задушевную беседу.

– Вот и получается, Иван, что возвращением своим ты меня от смерти спас и даже больше, – заключил Никита.

– Куда уж больше-то? Хуже смерти в этой жизни нету ничего, – шутливо возразил есаул.

– Есть, Ваня, очень даже есть, – заверил Лысый. – Есть еще души погибель. Через дурь свою на плаху угодить – куда ни шло. Господь, он к недоумкам милостив. А вот гордыне в жертву пару сотен израненных товарищей отдать – это другое дело, такое даже бог не прощает.

Ванькину шутливость как рукой сняло. Приподнявшись на локте, он с уважением взглянул в некрасивое, щекастое лицо Никиты. «А ведь Лысый – хороший человек, по крайней мере, совестливый. Вон, цари да короли целые народы на закланье обрекают и ничего, живут себе, не тужат. А он, простой казак, однако черта в душу не пустил».

– Слышь, Никита, как говорится, лишь дурак своим промашкам рад, но я действительно доволен, что в тебе ошибался, – откровенно признался есаул и предложил: – Давай-ка, брат, поспим еще маленечко, покуда Разгуляй не заявился, уж он-то нам покою не даст. Там, в углу, – под образами, ковер персидский постелен, на него и ложись. Кольцо всегда на ковре на этом с перепою отсыпается.

Покраснев от радостного смущения, Лысый встал из-за стола и улегся на мягкое лежбище. Пожилому казаку было лестно, что в доме Княжича он такой же гость, как и прославленный Ванька Кольцо.

«Молодец, Иван, понимает чужой души переживания, хоть и молод, но уже настоящий предводитель. В жизни главное – быть настоящим, а казаком иль атаманом – не так уж важно. Ну не наградил меня господь талантом начальствовать, ну и ладно, ну и пусть, знать, судьба такая», – подумал, засыпая, Никита. Он был истинно русский человек, который никогда не покорится супостатам, может взбунтоваться против власти, но почти всегда покорен своей судьбе. Именно в покорности судьбе, как и у любого православного, была его и сила, и слабость одновременно.

10

Княжич не ошибся, полагая, что ворон ворону глаз не выклюет, а казак казаку поневоле брат. Было вспыхнувшая вражда между царскими волками, как прозвали недруги хоперцев, и вольными разбойничками быстро сошла на нет. Причиною тому послужила то ли мудрость Ваньки, то ли его совестливость. Хоть и принято считать, что ни одно благое дело не остается безнаказанным, но помилование им Максимки оказалось редким исключением из неправедных законов жизни человеческой.

Разгуляй недаром опасался нападения Илюхиных дружков. Ударившись в бега, Рябой и впрямь созвал на сход воровских атаманов из окрестных станиц, объявив при этом:

– Княжич с Разгуляем да Лунем царю Московскому с потрохами продались. Наказ у них от государя Грозного – всех разбойных казаков под корень извести, не щадить ни старого, ни малого. Максимка Бешеный и дед Матвей уже сказнены. Того гляди, и к вам пожалуют, опричники поганые, московитские порядки заводить.

Врал Илюха убедительно, со слезой во взоре, он был уверен, что сообщники уже поплатились за его злодейство. Сам Рябой, окажись на месте Княжича, ни за что бы их не пощадил.

Поначалу многие поверили, даже собрались идти, громить отступников, однако и среди воров нашлось немало трезвых умов. Воевать с хоперцами себе дороже. Прошедшие через горнило настоящей войны царевы волки являли собой, пусть и малочисленную, но сплоченную совместно пролитой кровью, грозную силу. Да и верилось с трудом, что коренные казаки Ванька Княжич и Митька Разгуляй пошли в опричники да еще творят такие зверства на родной земле, а потому разбойнички решили послать за ними гонца. Коль чисты перед казачьим братством, так придут и разъяснят, чего хотят, а коли нет – тогда междоусобия не избежать. Возвратился посланец нежданно скоро, однако не с Иваном или Митькой, а с Безродным.

Как и Разгуляй, старец сразу понял, куда отправился Рябой, и смекнул: если Илья расправится с хоперцами, и ему погибели не миновать. Мертвым он Илюхе-змею нужнее, чем живой. Ну а жизнь, она любому дорога, причем на склоне лет нисколь ни меньше, чем в дни шальной, бездумной юности. Не теряя времени даром, дед Матвей отправился спасать свою седую голову, а гонца, который ему встретился, назад поворотил – нечего воду зря мутить. Митька Разгуляй, хоть и не Княжич, но отчаюга тот еще. Вполне способен со своею волчьей сворой начать за Ваньку мстить.

Появление воровского старейшины оказалось как нельзя кстати. Въехав на майдан, где собрался станичный круг, он увидел стоящую поврозь от остальных ватагу казаков с полсотни душ, в которых без труда признал здешних хоперцев. Вооружившись до зубов и став плечом к плечу, они действительно напоминали матерого волчару, готового отразить наскок брехливых дворовых псов.

«Наверняка в других станицах то же самое творится. Ну, Илюха, ну, гад подколодный, стравил-таки братов. Тут и Разгуляй не нужен, и без него сейчас казаки друг другу в горло вцепятся», – подумал дед Матвей.

Встреченный изумленными возгласами, старик пробрался в середину толпы и, подождав, пока народ угомонится, не кривя душой, поведал об истинной причине раздора. О том, что самого его и пальцем никто не тронул, а едва не порешивший Княжича Максимка отделался лишь мордобоем да словесным увещеванием Ивана.

– А я что говорил, – яростно воскликнул Назарка Лихарь, один из трех уцелевших на войне хоперских сотников.

– Нашли, кому поверить, этой сволочи рябой. Разве может Княжич со стариками и мальцами воевать? Да вы на есаула нашего молиться должны. Если бы не он, сейчас не на майдане горлопанили, а от карателей царевых по норам прятались, иль на дыбе висели. Его сам Шуйский тронуть не посмел, вы же, твари, убить задумали и еще в измене обвиняете. Да я за Ваньку зубами вас порву, – вынув саблю, Лихарь двинулся на разбойных атаманов, остальные хоперцы, как один, шагнули вслед за ним.

Ничто уже, казалось, не могло предотвратить побоище, но тут вмешался Безродный. Заступив Назару путь, воровской старейшина склонил пред ним свою седую голову.

– Простите, братья, Илюха-змей нас попутал. Неужто станем из-за гада этого друг друга живота лишать. Ведь мы ж казаки – одна семья, а в семье, как говорится, не без урода.

Покорность старца отрезвила Лихаря. Бросив саблю в ножны, он строго, однако уже без злобы, изрек:

– Так-то лучше, а то заладили – опричники, царю продались. Сидя дома на печи да зад почесывая, легко других осуждать.

– А коль не продались, зачем Игнашку Доброго отправили с посольством на Москву? – крикнул кто-то из разбойных казаков.

– Дурак ты, братец, истинный дурак. Слышал звон, но откуда он, не знаешь. Игнат не на поклон к царю поехал, а княгиню охранять, – ответил сотник и уже с усмешкой пояснил: – Когда мы до дому возвращались, Княжич в Диком Поле у татар отбил бабенку. Новосильцев сказывал, будто бы она самого литовского канцлера, это, значит, князя их первейшего, вдова. Та, понятно дело, в Ваньку по уши влюбилась, по ночам сама к нему бегала, но на Дон поехать забоялась, с князем Дмитрием в Москву подалась. Вот Иван Игната и отправил за нею присмотреть. Шибко девка красивая, за такими нужен глаз да глаз. Кстати, он и сам намеревался в белокаменную ехать, но не к царю, а за своей литвинкой. Только тут уж ничего не поделаешь. В отца, видать, наш Ваня удался. Андрей-то Княжич свою Наталью тоже из боярского терема увел. А в станицу есаул явился, чтоб Кольцо о грозящей ему каре упредить. Слыхали, что Ивана-атамана Грозный-царь заочно к смерти приговорил. Вот такие-то дела, – вздохнул Лихарь.

– А бабенка-то и впрямь красавица? Лучше Надькитатарки или нет? – полюбопытствовал все тот же казачок. Назар презрительно взглянул на баламута.

– Я ж уже сказал, что ты бестолочь, бестолочь и есть. Разве Княжич ради обычной девки засобирается в Москву? Нет, братцы, там такая дива, какой из вас никто не видел отродясь, голову даю на отсечение.

Раздувая ноздри от избытка чувств, Лихарь принялся описывать Елену.

– Сама статная, ростом чуть ли не с меня. Косы серебристо-белые аж до колен, глаза огромные и синие, словно Дон в погожий день. Цицки большущие, но не болтаются, торчком стоят. Стан тонкий, словно у осы, а зад такой, что глаз не отвести.

– Назар, а как ты зад ее под платьем умудрился разглядеть? – засмеялись станичники.

– Нетопыри, да такую задницу, как у ей, ни под каким сарафаном не упрячешь. К тому ж княгиня поначалу в замшевых штанах ходила. Потом уж Ванька в шаровары малоросские свою красавицу обрядил, чтоб народ не смущала.

Любят казачки послушать байки, а про баб особенно. Женки на Дону – большая редкость и всегда желанны сердцу вольных воинов, желанней их, быть может, только выпивка. Смешавшись с царскими волками, воровские казаки обступили Лихаря и, развесив уши, стали внемлить Назаркиным речам про то, как шляхетская княгиня рубилась с татарвой, как одним лишь взмахом белой рученьки укротила взбесившегося Татарина. Вражды словно не бывало. Вместо брани и угроз по майдану разлился веселый смех и восторженные выкрики:

– Ай да девка Княжичу досталась, за такой не то, что на Москву, и в преисподнюю не грех отправиться.

Вернул станичников на землю с мечтательных небес дед Матвей.

– Угомонитесь, жеребцы, нашли время для веселья. Волоките-ка Илюху на правеж, сбежит ведь, сволочь, пока вы тут по бабам страдаете.

Кинулись искать Рябого, но того уже и след простыл. Дожидаться суда своих дружков Илья не стал. Увидав Безродного, он сразу понял, что спета его песенка, и вновь ударился в бега. На сей раз в Турцию, а чем плохая страна? Винишко пить нельзя, зато гарем иметь возможно. Но уж коли не везет, так не везет. По дороге в басурманские края наткнулся горе-атаман на чамбул татарский.

У ордынцев разговор с казаками нисколь не дольше, чем у станичников с ними. Поначалу дочиста ограбили. Грабить было что – это юрту с бабами Илюха бросил, но казну разбойничью, которую хранил, всю с собою прихватил, не бедствовать же на чужбине. Покорись Рябой, глядишь, и оказался б в Турции. Конечно, не хозяином гарема, а рабом галерным, цепью к веслу прикованным. Но тут и он не стерпел. То ль потеря денег раззадорила Илью, то ли в рабство идти не захотелось – какой ни есть, а все ж таки казак. Выхватил развенчанный разбойный атаман засапожный ножик и бросился на татарву. Сказать по-русски, мол, собаке смерть собачья, наверное, несправедливо будет. Жил Рябой неправедно, паскудно, но принял смерть как вольный человек. На этот случай больше изреченье просвещенных латинян подходит – каждому свое.

Тем все и кончилось. Всколыхнулся было смутой казачий Дон, но из берегов не вышел. Хватило у станичников здравого рассудка, чтоб не допустить пролития братской крови.

11

В тот час, когда порубленный разбойный атаман упал на землю и сделался добычей воронов, с предводителем хоперцев дело обстояло немногим лучше. К вечеру другого дня Княжич снова впал в беспамятство, а по телу разлился жар, да такой, что казалось, черти сунули ему в нутро свои адские угли. Неотлучно находившийся при нем Митяй не на шутку встревожился и растолкал дремавшего после бессонной ночи Лысого.

– Проснись же ты, Иван, кажись, помирает.

Тот сразу же вскочил, подойдя к раненому, он положил ладонь на его пылающий лоб.

– Ну как? – с робкою надеждой спросил хорунжий.

– Плохо дело, похоже, кровь дурная забродила.

– Какая такая дурная кровь?

– Та, что вытекла из жил, а наружу не вылилась, – глубокомысленно изрек Никита.

– Как же ты мне надоел со своим мудрствованием. Ванька помирает, а он стоит, словно пень, да речи умные ведет. Делай что-нибудь, чертила лысый, хотя бы травы завари! – заорал Разгуляй.

Умом не обделенный муж одарил его осуждающим взглядом, молчи, мол, оглашенный, без тебя тошнехонько, разорвал на Княжиче рубашку и принялся осматривать рану, края которой угрожающе распухли.

– Снадобье тут не поможет, надо кровь отворять, – неуверенно промолвил он.

– Ну так отворяй.

– Легко сказать, я раньше этого еще не делал никогда.

– Тогда откуда знаешь, что надо кровь пущать? И вообще, что ты в ранах понимаешь, дубина стоеросовая, тебе бы только языком трепать!

– Да уж знаю, на себе испробовал, – заверил Лысый. – В первый год, как я сбежал в казаки, меня татары так же в грудь стрелою ранили. Стрелу-то сразу вынули, но лихоманка все одно началась. Все думали, помру, даже отца Герасима позвали, чтоб грехи мне отпустил. Он-то мать Ивана и привел. Я помню, как Наталья этот вот кинжал, – Никита указал перстом на заветное оружие, – в рану мою сунула. Что было далее, не знаю, сомлел от боли. Потом уж мне казаки показали черной крови с полгоршка, из раны вытекшей.

– И помогло? – недоверчиво спросил Разгуляй.

– Живой, как видишь. Дня три еще болтался между жизнью и смертью, а затем на поправку пошел.

Митька обреченно махнул рукой, где, мол, наша не пропадала, и потянулся к смертоносному клинку, которому на этот раз предстояло изменить свое предназначение. С восторгом оглядев остро отточенное лезвие – казаку оружие, что девке дорогой наряд, хорунжий подал его Никите.

– Видать, и впрямь рискнуть придется, настоящего-то лекаря все одно не отыскать, – промолвил Лысый, как бы уговаривая самого себя, и распорядился: – Поворачивай Ивана на бок.

Хорунжий побледнел, но безропотно исполнил его приказ. Истово перекрестившись, новоявленный знахарь сунул в рану острие. Черная, с мертвецким духом кровь ударила ключом.

– Ты что, гад, делаешь? – с испугом воскликнул Разгуляй.

– Не каркай под руку, – осадил хорунжего Никита, еще глубже засовывая лезвие. – Лучше миску какую-нибудь дай, а то изгадим всю постель.

Родник кровавый вскоре иссяк, и лысый потянул кинжал обратно. Вслед за ним из раны показался какой-то склизкий шматок.

– А это что? – спросил дрожащим голосом Митяй.

Не удостоив хорунжего ответом, казачий лекарь вытянул напитанный кровью шелковый лоскут.

– Так и есть, клок рубахи стрела забила в рану. Выходит, мы не зря с тобой старались, негоже тряпке возле сердца быть.

– Нашел время шутковать, – сердито пробурчал Митяй, укладывая на спину едва живого друга.

– Погодь, надо еще рану завязать, – остановил его Никита.

Покончив с лекарскими делами, он облегченно вздохнул, утер вспотевший от усилий лоб и, подойдя к столу, выпил два ковша вина подряд.

– Надежда-то хоть есть, как думаешь, – на сей раз с уважением осведомился Митька.

– А что нам остается, кроме как надеяться на божью милость да молодость Ивана, – рассудительно изрек Никита, ложась на полюбившийся ему ковер.

Ох непросто, особенно впервой, человека убить, но чтобы вырвать его из лап костлявых смерти, еще большая сноровка да отвага требуются, и эскулапа труд нисколь не легче и не менее почетен, чем воина ратный труд.

12

Казаку негоже слова на ветер бросать. Дав обещание не помирать, Еленку не увидев, Княжич выполнил его и выжил. Впрочем, знай, Иван, какой их будет встреча, может, предпочел бы и остаться в родной земле, на высоком Донском берегу, рядом с мамой и Герасимом.

Вопреки своим беспечным намерениям, исхудавший, бледный, как мертвец, хоперский есаул смог подняться только через две недели. Опираясь на Митькино плечо, он первым делом подошел к окну.

– Слава богу, снега нет, может быть, еще успею.

– Дался тебе этот снег. Даже в бреду горячечном вспоминал о нем. Выпадет, куда он денется, – брюзгливо вымолвил хорунжий.

– Новосильцев обещал меня ждать лишь до первых холодов в городишке маленьком, что недалеко от Москвы, Дмитров прозывается.

– Тогда все ясно, – вмешался в разговор возившийся с печкой Никита, и недовольно засопел.

– Завтра выезжаем. И не спорь со мной, коль не хочешь – можешь дома оставаться, – враз окрепшим голосом распорядился Княжич.

– А я разве что сказал, я согласен. По мне, так лучше на себе тебя тащить к литвинке, чем смотреть, как ты, еще от раны не поправившись, от любви начал сохнуть. Будь она неладна, эта ваша любовь.

Остаток дня казаки скоротали, готовясь в предстоящий дальний путь. Сызмальства привычные, но всегда волнующие предпоходные хлопоты, окончательно оживили Ваньку. К вечеру он совсем расходился, даже сам почистил пистолеты и отточил клинки. Разгуляй с Лунем остались ночевать у Княжича, а Лысый впервые за все время отправился восвояси.

– Пойду, погляжу, что в избе моей творится, почитай, уж две недели дома не был. Хоть окна с дверью заколочу. По всему видать, нескоро возвернемся, – лихо подмигнув товарищам, Никита неожиданно добавил: – И вообще, вернемся ли, как-то встретит вольных воинов Грозныйцарь.

Отъехать спозаранку, как хотел Иван, не получилось, Лысый задержал. Когда он наконец-то появился, Разгуляй с укором вопросил:

– Где тебя черти носят? Ванька уж совсем извелся, еще б чуток и без тебя уехали.

– Никуда б вы не уехали. Я с самого утра из Сашкиной землянки за вами приглядываю.

– А это еще зачем?

– Чтобы до соседней станицы уже по темноте добраться. Там у Лихаря Назарки и станем на ночлег. А то, коль доберемся засветло, Княжич дальше отправится, тогда придется посреди степи ночевать. А ему, чтоб снова захворать, только этого недоставало. Нет уж, пусть еще хоть одну ночь проведет под крышей.

Завидев вышедшего из конюшни есаула, Никита съежился, ожидая взбучки, но тот лишь приветственно взмахнул рукой, бросив мимоходом:

– Наконец-то, я уж думал, ты вовсе не придешь, – ругать нежданно обретенного верного товарища у него язык не повернулся.

Окинув взглядом свое крохотное воинство – Разгуляй с Лунем да Лысый, Есаул распорядился:

– В путь, казаки. День-то нынче вон какой погожий. Сама природа нам удачу сулит.

Утро выдалось и впрямь не по-осеннему солнечным. Но, как только станичники миновали погост, возле которого Иван на несколько минут остановился, чтоб проститься с мамой и святым отцом, подул северный ветер, а небо стало заволакивать тучами.

– Прям как в прошлый раз, когда на польскую войну уходили, – сказал Андрюха, надевая шапку, которую снял возле погоста, да так и держал в руках. – Того гляди, гром грянет и дождь ливанет.

Однако дождик не пошел. Вместо него из наплывшей из-за Дона тучи посыпал пушистый белый снег. Как и многие, кто уродился в зиму, Княжич снег любил, но сейчас он ненавидел эту, ставшую меж ним и Еленой, белую, холодную преграду. Вздрогнув, словно от нежданного удара, Ванька уже вскинул плеть, чтоб взбодрить коня и понестись вдогон за убегающим счастьем, но вдруг застыл в изумлении. Путь отряду преградил, словно выросший из снежного марева всадник. В посеребренной, широкой не по плечам кольчуге да позолоченном шлеме-шишаке он напоминал богатыря из сказки, только шибко молодого, еще не вошедшего в силу. Лицо всадника сквозь снежную завесу поначалу есаул не разглядел, зато сразу же признал доспех.

– Да это же Захаров шлем.

Как бы в подтверждение его догадки раздался сердитый возглас Разгуляя:

– А этот гад что здесь делает? Видно, мы ему с Андрюхой мало всыпали, еще захотел? Так за нами дело не станет!

Свою угрозу Митька произнес нарочито громко, надеясь, что Максимка его услышит и сгинет от греха подальше. Но тот даже ухом не повел. Ловко спрыгнув с седла на уже изрядно припорошенную снегом землю, он направился к Ивану. Потрепав за ухом тревожно всхрапнувшего Лебедя, Бешененок наконец-то поднял виновато понуренную голову и совсем по-детски попросил:

– Возьми меня с собой, – и, вновь потупив взор, негромко, но уверенно добавил: – Не пожалеешь.

– Это верно, – сказал немного ошалевший от его нахальства Разгуляй. – Не то что пожалеть, оглянуться не успеешь, как этот ухарь опять в тебя стрельнет. От него вон кони, и те шарахаются.

Явление Максима застало Княжича врасплох. Иван невольно вспомнил разговор, который состоялся между ним и Бешеным накануне позорного бегства атамана.

13

Это было года два назад. В тот день у казаков случился с крымцами жестокий бой. Уходящую на Дон из набега на татарские улусы разбойную ватагу под предводительством Захара с Ванькой настигла чуть ли не тысячная орда. Спас станичников от неминуемой погибели Иван, тогда еще лишь начинавший обретать известность. Первым увидав лавину нехристей, он убедил братов, что надо не бежать и не вступать в открытый бой, а надобно обороняться, укрывшись за обозными телегами.

Весь день они держали осаду, отбивая атаки ордынских сотен огненным боем. Трижды татарва врывалась в гуляйгород8, но каждый раз откатывалась под ударами казачьих пик да сабель. Ближе к вечеру татары отступили. Обложив станичников со всех сторон и выслав за подмогой, они решили дождаться утра, чтобы с рассветом обрушиться несметной силой на неверных.

Как только непроглядная степная ночь легла на окровавленную землю, Княжич предложил прорвать ордынские заслоны. Поначалу многие казаки заробели, но Ванька быстро вразумил колеблющихся.

– Свинец да порох на исходе, помощи ждать не от кого, а к татарам за ночь целое войско подойдет. Решайтесь, братцы, либо сейчас, либо никогда, завтра будет поздно.

– Думаешь, прорвемся? – с сомнением спросил Захар.

– Уверен, – ответил Ванька, и станичники пошли на прорыв.

Разметав огнем и сталью ошалевших от казачьей дерзости врагов, ватага Бешеного вырвалась из ордынской петли. Обоз, конечно, пришлось бросить, но все ценное казаки-разбойники прихватили с собой, покидав в мешки, да приторочив к седлам. Впрочем, главная добыча – червонцы и оправленные в золото каменья – была в наплечной суме у атамана.

Проскакав верст двадцать, Княжич приказал остановиться.

– Ты что, очумел? Надо дальше уходить, – напустился грозный атаман на молодого есаула.

– Мы-то уйдем, а остальные? У них кони не нашим чета. Еще верст пять подобной скачки, и падать начнут. Да и раненые уже в седлах еле держатся.

Захар досадливо скривился, но, к удивлению Ивана, согласился:

– Ладно, черт с тобой, поступай, как знаешь. Видать, твой нынче день.

Сговорчивость на редкость необузданного нравом Бешеного сразу показалась Ваньке странной. И вообще, с самого начала боя с атаманом творилось что-то неладное. Он, по сути, передал начальство есаулу и лишь кивал в ответ на его приказы, как бы подтверждая их. А на прорыв и вовсе пошел в числе последних.

«Что это с Захаром деется? Ишь, осторожный стал какой. Хотя, наверное, он прав по-своему. Не атамана дело первым грудь под вражьи стрелы да сабли подставлять, на это есаул и имеется», – решил тогда Иван.

Впрочем, вскоре Бешеный удивил его еще больше. Когда Ванька, выставив дозоры, вернулся к атаману, то застал его сидящим возле небольшого костерка. Огонь, конечно, разводить не следовало, но есаул смолчал, не желая лишний раз злобить строптивого Захара. Раздора меж старшин им только и недоставало. Первым заговорил атаман. Ткнув перстом в черную, как деготь, ночную темень, он со страхом вымолвил:

– Глянь, кажись, огни, неужто татары догоняют. Сердцем чую, вырежут они нас.

Повертев по сторонам своей бедовой, кучерявой головой и никого не углядев, юный есаул похлопал Захара по плечу и, улегшись у костра, чтоб хоть как-то прикрыть его от вражьих глаз, беспечно заявил:

– Не майся понапрасну, гони с души печаль-тоску. Даст бог, уцелеем, а коль убьют – эка невидаль. Всех нас рано или поздно убьют, по-другому помирать мы не приучены.

– Верно говоришь, да только сын у меня, Ванька, еще совсем малец, что он будет делать без отца?

Княжич знал, что у Захара есть прижитый с наложницей-татаркой отпрыск. Более того, ему не раз доводилось слышать о том, как Бешеный в порыве гнева убил несчастную полонянку, однако к дитю ее относится с трепетной нежностью.

– А сколь годов ему? – без особого интереса, скорей, ради приличия, полюбопытствовал Иван.

– Тринадцать будет в эту осень, – с печальною улыбкой на красивом, но попорченном шрамами лице, проникновенно вымолвил безжалостный разбойник. – На этот раз в набег со мной просился. Хорошо, ума хватило его не взять. Прям, как чувствовал, что в эдакую заваруху попадем.

– Тринадцать, так он, считай, уже казак. Я вон, в восемь лет один остался и ничего, произрос. Даст бог, и твой сынок не пропадет, – попытался успокоить атамана Ванька.

– То ты, – почти презрительно ответил Бешеный и, немного помолчав, с благоговеньем в голосе добавил: – Другое дело, мой Максимушка.

Далее вести беседу Ивану как-то сразу расхотелось. «Ну и сволочь же ты. На всех тебе насрать – на меня, на остальных братов, лишь о себе да своем сынке печешься», – подумал он, укладываясь спать.

Сон уже почти сморил есаула, когда Захар опять позвал его:

– Вань, а Вань.

– Чего надо? – раздраженно спросил Княжич.

– Поклянись, что, ежели меня убьют, о Максимке позаботишься.

Поначалу Ванька хотел послать Захара к чертям собачьим иль еще куда подальше, но, узрев в глазах воровского атамана не привычное холодное презрение ко всем и ко всему, а искреннюю печаль, снова принялся его успокаивать:

– Хватит помирать раньше времени.

– Иван, хоть ты-то не криви душой. Скажи прямо – даешь слово или нет? – не унимался Бешеный.

– Даю, – ответил Ванька, и на этом разговор их кончился. Захар немного посидел, глядя на огонь, затем улегся по другую сторону костра. Похоже, обещание есаула успокоило его. Слово Княжича уже тогда много значило.

Наутро поредевшая в бою ватага не досчиталась еще одного бойца. Да не кого-нибудь, а самого атамана. Дозорные сказали, что среди ночи он отъехал в степь, якобы разведать путь, но не вернулся. Сгинул, прихватив с собой казну и последний бурдюк с водой.

Тут среди казаков началось смятение.

– Пропали мы, – роптали слабые духом. Храбрые молчали, потрясенные до глубины души Захаровым предательством.

И снова выручил Княжич. Как ни в чем не бывало, он стал седлать коня. В ответ на изумленные взгляды станичников, он насмешливо распорядился:

– Хватит блажить, еще слезу пустите, как девка, до свадьбы обрюхаченная. Собирайте барахло свое, да поехали.

– Куда поехали? А колодцы, их только Бешеный знал. Мы же все попередохнем, не от татарских стрел, так от жажды, – закричали малодушные.

– Подыхайте, коли есть охота, но я такой подарок Захарке не сделаю. Хоть на карачках, а доползу до станицы и убью подлюку, – с яростью ответил им Иван.

Гнев, он, как чума, вещь заразная. Костеря на чем свет Иуду-Бешеного, казаки стали собираться в путь.

– Из корысти Захар нас предал, оттого и золото делить не захотел, мол, при нем целее будет. Он, видать, еще когда ордынцев грабили, решился на измену, – посетовал тогда Андрюха Лунь.

– Нашел, о чем печалиться. Деньги в жизни воинской не главное. С ветру прилетели, на ветер и ушли, – ободрил его Княжич. И станичники пошли вслед за новым атаманом, самым младшим среди них годами, но самым боевитым.

А потом был тяжкий переход чрез выжженную солнцем степь, было возвращение на Дон, смертельный поединок Ваньки с Бешеным на глазах у всей станицы, и был зашедшийся в предсмертном хрипе, зарубленный Захар.

С той поры прошло два года, срок немалый по меркам бурной казачьей жизни. Не сказать, чтобы Иван за это время повзрослел, взрослым Княжич сделался в тот день, когда татары растерзали маму. Просто есаул научился немного по-иному смотреть на мир и видеть в нем не только белый да черный цвета.

И сейчас, глядя на Максима, на какой-то миг он усомнился в правоте своей. «А ведь Захар не из-за денег нас предал, у атамана столько их имелось, что те крохи, которые мы в том набеге взяли, были для него пустяк. Из-за сына он так подло поступил, а ведь дети – самое святое, может, зря убил я Бешеного. – Но тут же в памяти его восстали Маленький и Ярославец. – Как тогда они и все другие, что молодыми за отечество и веру полегли, не успев сынов родить. Нет, все правильно я сделал. Нельзя на чужой крови своих потомков счастье строить. Мы ж не дикое зверье, а человеки».

Иван уже собрался внять совету Разгуляя и прогнать Максимку, но вдруг вспомнил: «Я ведь сам ему советовал друзей достойных выбирать, вот он меня и выбрал».

Не зная, как поступить, Княжич строго вопросил Бешененка:

– Не пожалеешь, что за мною увязался?

– А я не знаю, что такое жалость. Мне отец даже маму запретил жалеть, когда спьяну забил ее до смерти, – вызывающе ответил казачонок.

Нахальный взгляд черных глаз Захаркиного сына вновь напомнил Ивану Сашку Маленького.

– Ладно, так тому и быть, поедешь с нами, – дозволил есаул и двинулся навстречу новым бедам и новым радостям.

Когда проехали с полверсты, Лунь сказал сердито:

– Кольчугу-то сними, недоумок. Замерзнешь в ней.

Княжич было обернулся, чтобы заступиться за мальца – сколько ж можно его травить, но промолчал, увидев радость на – Максимкином лице. Бешененок правильно все понял. Понял, что давеча побивший его сотник вовсе не гневается, а скорей, заботится о нем. Стало быть, он принят в братство царских волков.