Читать книгу Проклятый род. Часть 2. За веру и отечество - Виталий Шипаков - Страница 4

1

За спиной у князя скрипнула дверь. Новосильцев выронил перо и порывисто обернулся. Грудь его наполнили боль с тоскливым разочарованием. Боль – от так и не зажившей раны, разочарование – от того, что в келью вошла не долгожданная Елена прекрасная, а игуменья.

– Все пишешь, Дмитрий Михайлович? – участливо спросила божья дочь.

– Пишу, Мария Федоровна, пишу, челобитную государю сочиняю.

– Зря стараешься, глаза бы поберег. Все одно, послание твое царь читать не станет, не до того ему сейчас, – сказала игуменья, ставя перед князем кувшин с квасом и блюдо с закусками. – Поешь-ка лучше.

В ответ на вопрошающий взгляд собеседника она охотно пояснила:

– Торговец здешний из Москвы вернулся, сказывал, что государь сынка своего любимого, Ивана, прибил. Совсем, видать, обезумел.

– Как прибил?

– Насмерть, вестимо, он иначе не умеет. В чем-в чем, а в душегубстве Ивану Васильевичу равных нет, и вряд ли будут. Хотя, как знать, это доброте есть мера, а злодейство, оно безмерно.

Худая весть изрядно озадачила князя Дмитрия, он назавтра собирался ехать в Москву. Все сроки вышли, Княжич так и не явился, ожидать его далее теряло всякий смысл.

Виновато потупив взор, Новосильцев вопросил:

– Что с княгиней?

Прошло уже два месяца с тех пор, как они с Еленой и сопровождавшим их стрелецко-казачьим отрядом прибыли в Дмитров – небольшой подмосковный городок. Казачки расположились на постоялом дворе и, лишенные догляда старшин, Игнат не в счет, лихо пропивали заслуженную на войне награду. Стрельцы влились в городскую стражу, а князь с княгиней нашли пристанище в монастыре, настоятельницей которого была дальняя родственница Новосильцева Мария Федоровна Лыкова, в монашестве игуменья Агриппина.

С Машей, как он звал ее по молодости, у князя была давняя дружба, а когда-то даже и любовь. До венчания, правда, дело не дошло. Княжне Лыковой дорожку перешла красавица Юлия из рода Трубецких. Пятнадцать лет назад, отправляясь с посольством в Турцию, оставил князь ее, тогда уже обрученную невесту, на попечение брата. Думал вскоре вернуться да свадьбу сыграть, но не вышло. Поначалу, чего греха таить, убоялся гнева государева, который свинцовой тучей навис над родом Новосильцевых, а потом, когда узнал про казнь Романа и пропажу Юлии, решил вовсе не бывать в родных местах, что зря душу бередить, вороном сидеть на пепелище.

Дожидаться – Княжича в Москве Новосильцев тоже не решился – мигом государю донесут и про него, и про красавицу шляхтянку. Тут-то он и вспомнил Машу.

Ходили слухи, что она, уйдя в монахини, стала игуменьей при Дмитровском монастыре, потому он и назначил Ивану встречу в этом захудалом городишке. И теперь, спросивши про Елену, Дмитрий Михайлович невольно устыдился. А не по его ль вине княжна Мария Лыкова покинула мир да стала божьей дщерью?

– Что глаза-то прячешь, старый греховодник? Неча о былом вспоминать. Раньше стыдиться надо было, когда на Юльку Трубецкую променял меня, – усмехнулась игуменья, но тут же сделавшись серьезной, озабоченно добавила: – Неладное с твоей красавицей творится. Который день не ест, не пьет, все в окошко смотрит, словно ждет кого-то. Себя, правда, блюдет, нынче снова в баньку ходила, по воде, говорит, соскучилась в походах ваших. Только я-то вижу, девка не в себе. Каждый день то ли к свадьбе, то ли к смерти готовится. И где ты только такую кралю отыскал? Я уж баба, к тому ж монахиня, а как голой ее в бане увидела, аж сердце зашлось – редкостная красавица.

Немного помолчав, Мария Федоровна ревниво посоветовала:

– Держись от ней подальше. Неземная это красота, такие долго не живут, быстро их господь к себе забирает. Как бы и тебя она с собой не позвала.

– Я б за Еленой, Маша, не то что на небеса, но и в преисподнюю отправился. Только не меня она ждет, о другом душа ее страдает, – тяжело вздохнув, ответил Дмитрий Михайлович.

Игуменья понятливо кивнула, мол, с тобой все ясно, и направилась к двери, но вдруг остановилась. Стараясь не глядеть в глаза князю Дмитрию, она сказала:

– Совсем забыла. Ты ж просил разыскать кого-нибудь, кто видел, как вашу вотчину громили, так я нашла.

– Кто таков?

– Кромешник бывший, теперь монах, совесть, видать, замучила.

– Стало быть, не конченый злодей, коль есть, чему мучиться, – заключил Новосильцев. – Зови его.

– Позвать недолго, только надо ль звать? Или мало тебе нынешних печалей?

– Надо, Маша. Я теперь не тот, что прежде. Я войну прошел, людей убивал, сам не раз в лицо смерти смотрел, – с вызовом промолвил князь.

– Ну, как знаешь, – тихо прошептала мать Агриппина, выходя из кельи.

2

Оставшись в одиночестве, Новосильцев присел на постель. Дмитрию Михайловичу нездоровилось, руки-ноги тряслись, и было не понять – то ль недуг опять напомнил о себе, то ль воспоминания о прошлом, о казненном брате да утерянной невесте повергли его в трепет. Он хотел прилечь, но вдруг, как наяву, вновь услышал голос уже ушедшей Маши.

– Который день не ест, не пьет, все в окошко смотрит. «Юлию не уберег, так хоть эту сбереги. В одиночку она Ванькиной измены не переживет», – подумал князь и, преодолев усилием воли душевный трепет да телесную слабость, направился к Елене. У двери соседней кельи, в которой обрела приют несчастная беглянка, царев посланник остановился. «А как же Княжич, может, с ним беда случилась, – вспомнил он про своего молодого друга, но тут же с горечью решил: – Для Ивана лишь одна неодолимая преграда есть – это смерть, и если он убит, Елене еще хуже. Полюбовника-изменника женщине такого склада другой мужчина может заменить, но погибшего любимого никто и никогда. Все одно, здесь больше делать нечего, завтра же венчаемся и едем в Москву. В конце концов, Княжич сам просил меня на ней жениться».

Первое, что князь увидел, войдя в ярко освещенную свечами да лампадами келью, была струившаяся до полу волнистая река Еленкиных волос.

Темноты, видать, боится. Совсем как малое дитя, догадался Дмитрий Михайлович.

Игуменья не обманула. Белокурая богиня сидела у окна и неотрывно глядела вдаль, за монастырский вал, на вершине которого еще виднелись из-под снега желтые стебли травы, напоминая Елене о минувшей осени, о коротком женском счастье, что явилось к ней в дикой степи в образе отважного красавца Ваньки-есаула.

Залетевший сквозь приоткрытое оконце шалый ветерсквозняк растрепал ее чудные волосы и загасил стоявшую на подоконнике свечу, но Еленка даже не шелохнулась. Новосильцев поплотнее прикрыл дверь, сердце князя билось так, что казалось, готово было выпрыгнуть из раненой груди. «Венчаться вознамерился, дуралей мечтательный, а захочет ли княгиня свою жизнь с больным да нищим стариком связать?» – усомнился он, аж похолодев при мысли, что гордая красавица может его отвергнуть.

Однако царев посланник и в самом деле был уже не тем, что несколько месяцев назад, до поездки на Дон, до встречи с Княжичем. Полная опасностей воинская жизнь научила Дмитрия Михайловича преодолевать свой страх, и не только перед врагом. Подойдя к красавице, он приобнял ее за плечи, тихо вымолвив:

– Все сроки вышли, видно, не приедет к нам Иван.

– Не приедет, – словно эхо, прозвучал в ответ исполненный страданием Еленкин голос.

– На Москву надо ехать.

– Да, надо ехать, – вновь отозвалось жалобное эхо.

Прикоснувшись к источающему нежное тепло прекрасному женскому телу, Новосильцев ощутил прилив уверенной силы и почти забытого мужского желания. Уже не сострадание, а страсть заставила его сказать:

– Елена, будь моей женой.

Княгиня вздрогнула и наконец-то оглянулась. Ее огромные глаза полны были слез, а чарующе припухлые губы кривила горькая усмешка.

– Благодарю за честь, но боюсь, невесту вам придется в другом месте поискать. Вот приедем в Москву, там и сыщите. Я же нынче не то что в жены, но и в полюбовницы не очень-то гожусь.

Прикрыв руками живот, Еленка еле слышно прошептала:

– В тягости я.

Услыхать подобное признание от любимой женщины хоть для князя, хоть для мужика – всегда удар, да не какойнибудь, а прямо в лицо. Однако Новосильцев научился достойно переносить удары судьбы. Покраснев от смущения, но не снимая ладоней с плеч возлюбленной, он уверенно изрек:

– Тогда тем более нам надо обвенчаться. Ты даже не можешь себе представить, что значит на Руси без мужа родить.

– Очень даже могу. Думаете, в Речи Посполитой к блудным девкам иное отношение? Нет, везде одно и то же. Только мне теперь уж все равно. Одного хочу, чтоб поскорей страдания мои кончились, – обреченно ответила Елена.

– А как же дите? О себе не хочешь, так хоть о нем подумай.

Сей совет поверг красавицу в смятение. Уткнув лицо в колени, она со стоном вымолвила:

– Если б не ребенок, я бы уж давно зарезалась, только им и живу.

Князь Дмитрий попытался обнять ее, но дочь шляхетского полковника, вдова литовского вельможи и любовница Ваньки-есаула не нуждалась в его сочувствии. Встрепенувшись, белокурая богиня выпрямила свой точеный стан и, улыбнувшись сквозь слезы, с укором заявила:

– Не надо, пустое это, не люблю я вас.

Новый удар оказался посильнее прежнего. Дмитрий Михайлович аж пошатнулся, получив столь прямой, безоговорочный отказ.

– А у нас, у русских, говорится, мол, стерпится – слюбится, – попытался пошутить царев посланник.

– Нет, с меня довольно. Я уже однажды попыталась любовный грех замужеством прикрыть, да только ничего хорошего из этого не вышло.

Говорить больше было не о чем, однако наступившее молчание неожиданно нарушил настойчивый стук в дверь. Желая положить конец нелегкому для них обоих разговору, Еленка вскликнула:

– Входите.

В келью вошла игуменья в сопровождении худого, высокого монаха с лицом, заросшим черной, под стать его рясе, бородой.

– Вот, привела, как ты просил, – кивнула Маша на своего спутника. – В твоей обители прикажешь обождать?

Вести расспрос опричника-монаха лучше было бы наедине, но Новосильцев решил не оставлять Елену, вспомнив о ее намерении наложить на себя руки.

– Зачем, пускай заходит. У меня секретов от княгини нет.

– У тебя-то, может, нет, да надо ли красавице про Романову погибель и другие страсти на ночь глядя слушать? – с сомненьем вопросила игуменья.

– Надо, – вмешалась в разговор Еленка. Несмотря на свой отказ, литвинка оценила порыв князя Дмитрия, и ей хотелось узнать хоть что-нибудь о прежней жизни пусть и нелюбимого, но единственного близкого человека.

«Стало быть, я не совсем тебе безразличен, может быть, еще и передумаешь», – глянув в колдовские, излучающие тревожное сочувствие глаза красавицы, подумал неудачливый жених.

Приободренный надеждой, он благожелательно изрек, обращаясь к монаху:

– Входи, мил человек, присаживайся, в ногах, как говорится, правды нет.

– Благодарствую, ваша милость, только люди мы простые, не с руки нам пред князьями сидеть, я уж лучше постою, – ответил тот, тая насмешку в черных, словно уголь, с вороватым блеском глазах.

– Как знаешь, – помрачнел Дмитрий Михайлович.

– Игуменья сказала, что ты видел, кто именье Новосильцевых громил.

– Конечно, видел, коли сам в погроме том участвовал, – без утайки ответил чернец.

– Ну, так рассказывай.

– Да рассказывать-то шибко не о чем, будто сам не знаешь, как наш Грозный-государь ослушников карает, – вздохнул раскаявшийся грешник и с явной неохотой начал свое повествование – Почитай, уж лет пятнадцать назад это было. Как-то осенью, после вечерней молитвы, заявился в трапезную Грязной, прервал хмельной кураж да огласил царев указ – назавтра ехать в вотчину Романа Новосильцева, что стоит у Коломенской дороги, и доставить изменника в Москву, на расправу.

– Что-то не пойму, – перебил монаха Новосильцев. – То про молитву, то про хмельной кураж вещаешь?

– Одно другому не помеха, – со снисходительной усмешкой пояснил монах. – По крайней мере, в кромешном войске было так заведено. Мы ж, опричники, святою братией считались, а игуменом у нас сам Иван Васильевич состоял. Так вот, крикнул Васька охотников мятежного князя ловить. Желающих нашлось – хоть отбавляй. Ну, понятно дело, и я средь них. В путь отправились на следующий день. Предводительствовал нами все тот же Грязной, да еще его племянник, тоже Васька. Ближе к сумеркам до места добрались, но до времени в лесу таились. Лишь когда совсем стемнело и все огни в имении погасли, пошли на приступ. Хотя, какой там приступ, так, одно название. Челядь княжеская как только нас увидела, сразу по углам попряталась. И то сказать, кто ж решится на верных слуг царевых руку поднять. Правда, князь Роман за сабельку схватился, когда мы в его опочивальню ворвались, но что толку-то. Скрутили да на Москву свезли. Вот и все, пожалуй.

Бледное лицо князь Дмитрия пошло багровыми пятнами. Как только монах умолк, он с дрожью в голосе спросил:

– Женщина в тереме была?

– Были девки дворовые, как без них. Только зверств особых над ними не чинили. Ну, снасиловали, не без этого, но чтоб насмерть бить – такого не было. Шибко уж богатым княжий терем оказался, так что грабежу все предались, некогда над бабами глумиться было.

– Я тебя не о дворовых девках спрашиваю. У брата в ту пору моя невеста, княжна Трубецкая, гостила. Видал ее аль нет?

Чернец, потупив взор, растерянно промолвил:

– Да нет, женок звания благородного в имении не было. Сам же знаешь, князь Роман, когда гонения на него начались, свою жену тайком в Литву отправил, через то и поплатился головой. Царь, видать, решил, что он вослед за ней сбежит, потому и приказал его схватить да на правеж доставить.

Весть о том, что брату удалось спасти жену, явилась новостью для Новосильцева, и он еще острее ощутил свою вину перед пропавшей Юлией. Подойдя к бывшему опричнику, бывший воин знаменной полусотни Хоперского полка, ухватив его за бороду, с яростью воскликнул:

– Ты что, не понял, о чем я речь веду? Правду говори, паскуда, или порешу. Сдохнешь, грехи не замолив, и будешь вечно гореть в геенне огненной.

Князь Дмитрий сам не ожидал, что его угроза возымеет подобное действие. Рухнув на колени, монах взмолился:

– Не губи, ваша милость, я здесь вовсе ни при чем. Это все Грязной, будь он трижды проклят.

– Не скули, толком сказывай, что знаешь о княжне, – строго приказал Новосильцев и саданул коленом чернецакромешника в бородатую харю. Судя по всему, присутствие на допросе пана Иосифа Ванькой Княжичем не прошло для него даром.

– Когда мы имение покидали и уходили в лес вдоль озера, Васька приотстал. Я оглянулся, а он в мешке с добычей шарится. Вынул чью-то руку, толком в темноте не удалось мне разглядеть, но, похоже, женская рука была. Так вот, он с пальца перстень снял, а мешок в воду кинул. Боле ничего не ведаю, богом клянусь, – истово заверил монах.

Дмитрий Михайлович пошатнулся, чтоб не упасть, он прислонился спиной к стене, после чего спросил:

– Грязной, это тот самый злыдень, которого за трусость царь сказнил?

– Да нет, его племянничек.

– Стало быть, сей нелюдь жив?

– Живой, что такому сделается. Он, сволочь хитроблудая, чуть ли не первым на государев призыв Москву от – нехристей оборонять откликнулся. Знал, гаденыш, как труслив Иван Васильевич, что не станет сраженье принимать, а спасаться бегством будет.

– Это хорошо, значит, есть с кого спросить, – с угрозою промолвил князь.

– Никак, с Васькой расквитаться хочешь? – насмешливо спросил монах и поднялся с колен. Мстя за пережитое унижение, он глумливо добавил: – Не в обиду будь сказано, но с Грязным тебе не совладать – кишка тонка. Его опала вовсе не коснулась. Васька нынче в государевой охране служит, второй в ней человек после Никиты Одоевского. Говоришь, мне райского блаженства не видать, наверно, так. Но тебе даже на этом свете не иметь покою. Будешь маяться душой до самой гробовой доски, зная, что насильник и убийца твоей невесты живет, не тужит. Хотя, может, сия красавица тоску твою развеет, – кивнул чернецопричник на Елену.

– Умолкни, пес, – сдавленно воскликнул Новосильцев, направляясь к злыдню, но покачнулся и со стоном повалился на холодный каменный пол.

– Ну вот, я ж говорил, где такому хлипкому против Васьки Грязного устоять, – довольно заявил укрывшийся под личиной сына божьего нелюдь, указывая перстом на бесчувственного князя, однако тут же задрожал от страха, услыхав певучий женский голос.

– Пошел вон, поганец глумливый, еще хоть слово скажешь – глотку перережу.

Что угроза не шуточная, оборотень поверил сразу. Пред ним стояла не хрупкая белотелая красавица, которую он видел всего лишь миг назад, а разъяренная волчица с кинжалом в руке. Крестясь, монах попятился и, даже не простившись с игуменьей, скрылся за дверью.

– Неужто впрямь убить смогла бы? – спросила Маша, с испугом глядя на Елену, но чувствуя при этом, что вопрос ее излишен и наивен.

– Конечно, смогла, – уверенно ответила прекрасная литвинка.

– И где же ты смертоубийству обучилась?

– Долго, мать-игуменья, рассказывать, нашлись люди добрые, научили. Когда окажешься пред выбором – быть растерзанной или кровь поганую пролить, оно как-то все само собою получается. По-иному просто нельзя, иначе участь князевой невесты постигнет.

Приподняв подол своего платья, отважная воительница сунула кинжал в подвязанные к ее точеной голени ножны и смущенно попросила:

– Шли бы вы к себе, негоже божьей дочери смотреть на все это, мы уж как-нибудь в своих делах мирских сами разберемся.

– А с ним что будет? – кивнула Маша на лежащего в беспамятстве князя Дмитрия.

– О Дмитрии Михайловиче не беспокойся. Чточто, а престарелых мужей радовать я тоже умею. В этом деле, как и в душегубстве, у меня достойные наставники были.

– Зачем так плохо говоришь о себе? Я же вижу, девка ты хорошая, душа у тебя чистая, – попыталась возразить игуменья.

– Душа? – с горечью переспросила синеглазая красавица. – А кому она нужна, моя душа-то? Телом завладеть охотников хоть отбавляй, а душою мало кто интересуется.

– Нашла о чем печалиться, такая молодая да красивая. Еще встретишь человека, которому не только твои цицки, а и сердце, по любви истосковавшееся, понадобится, – стала успокаивать Еленку божья дочь.

– Уже встречала, и не одного, а даже двух, – печально ответила литвинка. – Только один уже давно в сырой земле лежит, а другой… – Елена снова отвернулась к окну и с загадочной, по-матерински снисходительно-печальной улыбкой вымолвила: – А у другого, видно, нету времени со мной возиться, ему великие дела подавай. Как уехал к себе на Дон, мирить казаков с государем Грозным, так где-то запропал.

– Вот те на, – опешила игуменья. – Это как же тебя, шляхетскую княжну связаться с вором-душегубом угораздило?

– Я княгиня, а не княжна, титул мне не по родству, а от мужа покойного достался. Только не любила я его. Не зря у вас, у русских, говорится – насильно мил не будешь. А Ванечка вовсе не душегуб, он воин праведный, как Святой Георгий Победоносец, и любимый мой единственный, – еле сдерживая слезы, но все так же улыбаясь, ответила Елена.

Несмотря ни на что, она любила Ивана, как прежде, и его измена, а иначе объяснить исчезновение есаула было просто невозможно, не породила в сердце покинутой красавицы недобрых чувств. Это в темной душе любовь и ненависть могут слиться воедино, но в светлой Еленкиной они всегда жили врозь.

– Мне и впрямь, пожалуй, лучше уйти, – сокрушенно покачала головой игуменья. Уже переступив порог, Маша обернулась, с сожалением глядя на несчастную красавицу, она сказала на прощание: – Вот гляжу на тебя и думаю, как же я была права, что к богу в услужение ушла. Пятнадцать лет сомненьями терзалась – не зря ли молодость свою за монастырской стеною схоронила? А нынче вижу – правильно я сделала. Шибко суетен и страшен этот мир.

Провожая игуменью печальным взглядом, грешная красавица, в свою очередь, подумала: «Оно, конечно, без любви жить проще и спокойнее. Только надо же комуто детей рожать. Если все уйдут в монахини, исчезнет род людской», – затем присела рядом с Новосильцевым и стала нежно гладить его седые волосы.

Первое, что увидал очнувшийся князь Дмитрий, были наполненные искренним состраданием прекрасные Еленкины глаза да ее порочно пышная грудь. Царев посланник хотел спросить о чем-то, но белокурая богиня строго приказала:

– Молчи, Дмитрий Михайлович, ничего не говори, – и, прижав его голову к своей обворожительной груди, еле слышно прошептала: – Согласна я.

Что подвигло своенравную красавицу изменить свое решение? Да уж, конечно, не любовь, а самая что ни на есть бабья жалость, которая порой способна привязать женщину к мужчине. Только вот надолго ли?

3

Свое второе венчание, впрочем, как и первое, Еленка почти не запомнила. Тогда ей застил разум девичий страх, теперь она стояла возле алтаря, словно зачарованная, видя пред собою не скорбные лики святых, а карие с зеленой искоркой Ванькины глаза. Лишь когда длинноволосый православный поп провозгласил:

– Венчается раба божья Елена, рабу божьему Димитрию отныне и на веки веков, аминь, – новоявленная русская княгиня тревожно встрепенулась.

– Почему Дмитрий, я ж Иванова жена, дите его во мне?

Хмельной от счастья Новосильцев по-своему истолковал беспокойство своей прекрасной невесты. По случаю свадебного торжества в храме были зажжены все лампады, а также множество свечей, и их сладковатый дым едва давал вздохнуть. Тяжело откашлявшись, царев посланник радостно промолвил:

– Вот и воссоединил нас господь, – после чего, взяв под руку свою избранницу, поспешно направился к выходу. «Как бы не сомлела голубица моя белая. В эдакой-то духоте да ейном положении легко такое может приключиться».

Мать-игуменья, сотник Добрый и с десяток княжеских друзей из числа хоперцев двинулись вслед за молодыми.

Ранний зимний вечер уже вступил в свои права. На дворе стояли сумерки, и крепко подморозило. Глотнув бодрящего, холодного ветра, Елена наконец-то обрела рассудок, покинувший ее во время венчания.

– Ну что, княгиня Новосильцева, как дальше будешь жить? – вопросила она мысленно саму себя с печальною усмешкой. Как бы в ответ на сей извечный вопрос со стороны монастырских ворот раздался приглушенный снегом конский топот и грозный окрик молодого, но, повидимому, очень сердитого человека.

– Эй, долгогривые, отворяйте ворота, а не то вышибем их к чертовой матери.

– Максим, не смей пугать слуг божьих, чего орешь, словно нехристь какой-нибудь? – прозвучал ему вослед спокойный, несравнимый ни с каким другим голос Княжича.

– Ванечка приехал, не забыл меня, – задрожав всем телом, прошептала мужняя жена, не страшась ни господа, ни черта, не стыдясь ни мужа, ни людей, она бросилась навстречу полюбовнику. Возле ворот несчастная грешница споткнулась и рухнула ничком в голубовато-серебристый под холодным лунным светом снег.

Жуткий, сродни могильному, холод, повеявший от мерзлой земли, поверг Еленку в ужас.

– Все, сейчас умру, – едва успела подумать отчаянная сумасбродка, как в тот же миг чьи-то сильные руки подхватили ее и по-девичьи нежные, до боли в сердце родные губы Ваньки принялись растапливать снежинки на алых чувственных губах, стрельчатых ресницах и милом носике измученной жестокими людскими нравами неземной красавицы.

– Елена, Еленочка, любимая моя, – исступленно шептал Иван.

Прозвучавший за его спиной смущенный возглас Доброго пищальным выстрелом ударил в головы влюбленных.

– Вань, ты уж извини, но теперь она не полюбовница твоя, а князя Дмитрия венчанная жена.

Ощутив, как – Княжич покачнулся, но при этом еще крепче прижал ее к себе, белокурая литвинка наконец открыла свои глаза-озера. Мир земной явил пред ней не только исхудалый, болезненно бледный лик возлюбленного, но и донельзя смущенные лица обступивших их Луня, Разгуляя, Лихаря с Лысым, да еще какого-то, доселе незнакомого юноши. Впрочем, в больших раскосых очах последнего не было смущения, в них горела откровенная ненависть. Всеобщее молчание первым нарушил именно он. Звякнув дорогой кольчугой, отрок положил ладонь на рукоять не менее добротной сабли и с угрозой заявил:

– Это мы еще посмотрим, чья она жена, – после чего вопрошающе взглянул на Княжича, как бы спрашивая дозволения порешить боярина-паскуду, умыкнувшего у есаула бабу.

– Уймись, Максим, дела такие саблей не решаются, – с горечью, но беззлобно, а, скорей, устало приказал Иван. Теперь и на лице Максимки отразилось полное недоумение. Отецпокойник учил его совсем другому. Учил, что силою заполучить можно все: власть, богатство, славу, а уж про бабу, пусть даже и такую раскрасавицу, вовсе говорить смешно. Пожав плечами, Бешененок отступил, продолжая неотрывно смотреть на Княжича. Спорить он не стал не потому, что шибко уважал убийцу своего отца, все обстояло гораздо сложней. Есаул был не такой, как все, а потому жутко для Максимки интересен. Как же он поступит на сей раз?

Ванька между тем застыл в нелегком раздумии. Последовать совету Бешененка и убить Новосильцева, пусть даже не убить, а просто-напросто отнять у князя жену, означало пойти против веры и совести. Этого он сделать не мог. Но и выпустить из рук нежное, родное Еленкино тело тоже не хватало сил.

Повернувшись к Дмитрию Михайловичу, Иван приветственно кивнул и почти спокойно вопросил:

– Нынче обвенчались?

– Только что, – в тон ему ответил Новосильцев.

– Свадьбу здесь, в монастыре, намереваетесь справлять?

– А где ж еще-то, в трапезной уже и стол накрыт.

– Ну так веди, что зазря на холоде стоять. Еленка, вон, совсем закоченела.

И необычная процессия направилась к божьей обители. Впереди вышагивал жених, за ним любовник с невестой на руках, а далее ошалевшие от всего увиденного гости.

Последним шел Максим. На душе у парня было грустно, он даже посмотрел по сторонам, ища причину своей печали, но, конечно ж, не нашел ее. Откуда Бешененку было знать, что она в нем самом. Что пусть пока лишь только сердцем, а и он стал понимать – саблей впрямь добиться можно очень многого, но только не любви.

На пороге трапезной Иван остановился и наконец-то выпустил Елену из рук. Утирая слезы, что лили в два ручья из ее колдовских синих глаз, он ободряюще сказал:

– Не плачь, как дальше жить – покажет время, – затем кивнул Новосильцеву. – Ступай с гостями, я сейчас вернусь, коней вот только отведу на постоялый двор.

Бешененок было вознамерился пойти вместе с ним, но Княжич строго воспротивился:

– Куда собрался? Нечего за мной хвостом таскаться, и без тебя тошнехонько, – однако тут же примирительно добавил: – Какой же ты неугомонный, прямо как мой бывший друг Сашка Маленький.

– Что за Маленький, в станице нашей вроде нет такого? – поинтересовался Максим.

– Ты его не знаешь, он на войне с поляками погиб. Всего лишь на год старше тебя был, – ответил Княжич и вышел на монастырский двор.

4

Невеселой оказалась свадьба князя Дмитрия. Поминки порою радостней бывают, особенно когда они идут к концу и подвыпившие гости ударяются в воспоминания о нескучном нраве усопшего.

В просторных, с высокими сводчатыми потолками, каменных палатах, что служили трапезной монахиням, за довольно щедро уставленным столом – не поскупилась мать-игуменья для друга юности, собрались одни хоперцы. И те, которые прибыли в Дмитров прямиком с войны, и те, что заявились с Ванькой нынче вечером. Опричь казаков, на свадебный пир отважилась прийти лишь только Маша, она сидела на почетном месте, рядом с женихом. Возле невесты место пустовало, дожидалось Княжича. В ожидании пришествия есаула и развязки причудливой любовной истории, что случилась между ним, царевым посланником и красавицей шляхтянкой, большинство станичников помалкивало. Одни усердно налегали на доброе монастырское вино и нескудную монашью снедь, другие просто ждали, уткнувшись ликом в стол. Только Разгуляй, сидевший рядом с Добрым, в полголоса, но так, чтоб было слышно всем, не стесняясь в словах, корил старого сотника.

– Ты какого черта, пень трухлявый, почти два месяца здесь торчал, – было самым безобидным из того, что услыхал Игнат от Митьки. До поры до времени он терпел, но, когда еще и Бешененок по юной дурости решив прийти на помощь Разгуляю, презрительно изрек:

– Эх ты, за бабой углядеть не смог. Игнат не выдержал:

– Молчи, гнида вострожопая, не из-за тебя ль, гаденыша, все приключилось, – он уже знал от Лысого о событиях в родной станице. Затем набросился на Митьку: – А ты чего язык распустил? Тоже мне, нашелся праведник, всех рассудил. А о ней хоть кто-нибудь подумал? – при этом Добрый густо покраснел и почти шепотом добавил: – Неизвестно еще, кем лучше быть – есаула полюбовницей или князя венчанной женой.

Привыкший к смирному нраву сотника, Митяй чуток опешил от столь злобной отповеди. Впрочем, удивляться было нечему. В душе Игната шла борьба разноречивых чувств. Ваньку он знал с детства и очень уважал за то, что в нем успешно сочетались совесть и отвага. Но и князь ему был дорог. Ведь никто иной, а Новосильцев спас его в кровавом бою. Об этом Добрый никогда не забывал. А Елена, ее старый воин просто-напросто любил. Любил тайно, самозабвенно, боясь признаться в этом даже самому себе. Однако ушлый Митька враз смекнул, что к чему. Плутовато улыбаясь, он повернулся к Луню, но по задумчиво-печальному лицу Андрюхи сразу понял, что с ним творится то же самое, что с Добрым.

– Ну дела, вот девка, всех перебаламутила. Привези на Дон такую, так и он всколыхнется. Слава богу, что я с нею не поехал, а то б сидел сейчас, как эти, словно в штаны насрав, – глядя на Елену, восторженно подумал Разгуляй.

В белом шелковом, расшитом жемчугом платье, со стянутыми в косу с красной лентой волосами и отрешенным взглядом огромных глаз, которые казались почти что черными на бледном, как отбеленный холст лице, та была не то, чтобы божественно красива, а просто дьявольски прекрасна. И хорунжий склонил свою лихую голову, в глубине души почуяв, что и он далеко не равнодушен к чужой жене и любовнице.

Княжич появился за полночь, когда многие уже стали думать, что он вовсе не придет. Войдя в покои, Иван смахнул с кудрей осыпавший их снег, после чего направился к молодым. Шел он не своей танцующей походкой, а каким-то неверным, пьяным шагом, хотя был совершенно трезв. Подойдя к своему месту, но не садясь, есаул наполнил кубок и, стараясь не глядеть на Еленку, обратился к Новосильцеву.

– Поздравляю тебя, князь, и тебя, княгиня, – при этом он не удержался и коснулся кончиками пальцев Еленкиной косы. – Совет вам да любовь, – выпив чару одним духом, есаул по-юношески звонким от волнения голосом добавил: – Никто из нас ни в чем не виноват – просто, знать, судьба нам выпала такая.

– Да ты чего стоишь? Садись, ешь-пей, – начал приглашать его князь Дмитрий.

– Благодарствую, Дмитрий Михайлович, только чтото нездоровится мне ныне. Видно, к непогоде рана разболелась. Я лучше пойду, посплю.

Иван, похоже, не лгал. По крайней мере, лихорадочный блеск глаз служил ему весомым оправданием.

– К тому же надо еще к встрече с государем приготовиться. Ты как, не передумал казачков-разбойничков царю Грозному вести на показ?

– Да нет, уговор наш в силе, завтра же поедем, и так все сроки вышли.

– Ну и ладно, вот в первопрестольной вашу свадьбу и доиграем. А то как-то стеснительно в монастыре гулять. Ты же знаешь, я в пьянстве удержу не знаю – разойдусь, так всех монашек распугать могу, – в глазах Ивана полыхнул уже не болезненный, а лихой разбойничий блеск.

– Это верно, – пронесся над столом одобрительный ропот. Казаки были рады, что их атаман, несмотря на все постигшие его невзгоды, остался прежним Ванькой Княжичем – бесшабашным, неуемным, отчаянным.

– Стало быть, до завтра, князь, – прощально взмахнув рукой, Иван покинул трапезную, но уже не разболтанным пьяным шагом, а уверенной, по-волчьи легкой походкой.

Держаться бодро хватило сил лишь до порога. Выйдя за дверь, Княжич прислонился к холодной, каменной стене. «Садись, ешь-пей», – вспомнил он приглашение Новосильцева.

«Тут не только пить, жить не хочется», – подумал Ванька и, чувствуя, что если простоит еще хоть полминуты, то вернется да натворит бог знает что, почти бегом направился к воротам.

Как только Иван вышел, Еленка поднялась из-за стола, выдернула ленту из косы и, встряхнув своею серебристой гривой, словно норовистая кобылка, приказала вскочившему вслед за нею мужу.

– Не ходи за мной, я скоро вернусь.

Провожаемая полусотней мужских взглядов, средь которых были испуганные, завистливые и даже блудливые, но ни одного осуждающего, она величественной поступью вышла из трапезной.

Догнать Княжича ей удалось уже за монастырской стеной. Позабыв про гордость, Еленка жалобно окрикнула:

– Ванечка, постой, – и, скользя сапожками да спотыкаясь на обледенелой дорожке, побежала к остановившемуся, но не сделавшему ей навстречу ни шага Ваньке.

– Говоришь, никто ни в чем не виноват? А где ты раньше был? Я тебя два месяца ждала, все слезы выплакала. Что мне было делать после того, как ты сам меня просватал Новосильцеву?

В голос заревев, Еленка стала колотить маленькими, но сильными кулачками Ивана в грудь. Тот вздрогнул и тихо застонал. Враз прервав свой плач, литвинка испугано спросила:

– Что с тобой?

– Ничего.

– Я же вижу, – откинув полы кунтуша, отчаянная сумасбродка рванула на Княжиче рубашку. При виде свежего багрового рубца напротив сердца она в ужасе воскликнула: – Так ты что, опять был ранен?

– А что ж еще-то, кроме раны или смерти, задержать меня могло, – отрешенно промолвил Ванька, пытаясь запахнуть кунтуш. Но Еленка снова заревела, поливая слезами израненную грудь любимого, она взмолилась:

– Господи, да когда ж все это кончится?

Услыхал ли бог ее мольбу – неизвестно, отвечать пришлось Княжичу, и он ответил, все так же отрешенно:

– Когда убьют, тогда и кончится, – затем, немного помолчав, попросил: – Оставь меня, Елена, ступай к мужу, довольно Дмитрия Михайловича срамить, ему сейчас не легче нашего.

– Скорей всего, что так, – согласилась беглая невеста, припомнив рассказ монаха-опричника, и тут же, словно малое дите, обиженно спросила: – Бросишь нас теперь? – под «нас» Еленка подразумевала себя и их еще не народившегося сына, но Ванька понял иначе, а потому ответил:

– Не знаю, не могу я против бога идти, но и вас с князем Дмитрием оставить на произвол судьбы в такое время тоже не по-христиански будет. Неизвестно, как твоего мужа встретят на Москве. Кольцо когда еще говорил, что под доносы, на него написанные, царевы дьяки сундук отдельный завели, а уж он-то зря не скажет. Да и со мной не все так благостно, как кажется. Ежели узнает Грозныйцарь, что я у побратима есаулом был, может все мои заслуги позабыть. Так что не печалься понапрасну, государь, он милостив, наверняка кому-нибудь из нас двоих голову отрубит, тогда-то все само собой и образуется.

– Господь с тобой, – опять воскликнула Еленка, охваченная страхом и за мужа, и за полюбовника.

– Да шучу я, шучу. Эка переполошилась, а еще полковничья дочь, – усмехнулся Княжич.

Знай Иван, что слова его почти пророческие, но от царевой милости погибель обретет не он, не Новосильцев, а Елена, вряд ли бы ему пришла охота шутить.

– Вань, а ну ее, Москву. Давайте лучше где-нибудь в глуши построим дом и будем там все вместе жить. Казаков твоих к себе возьмем, сколько можно им ради хлеба насущного разбойничать. Денег у меня в избытке, не то, что на усадьбу, на дворец хватит, еще и детям останется, – мечтательно промолвила литвинка, прижимаясь к есаулу.

Умиленный ее наивностью, Иван вновь не смог сдержаться от насмешки.

– Да ты, девка, прямо как султан турецкий, гаремом решила обзавестись.

– Зря смеешься, – обиделась красавица. – Вот отец мой так и поступил. Когда король Август умер, а на его место иноземцы пришли – сначала француз Генрих9 полоумный, потом хромой мадьяр, он на все плюнул, собрал друзей и удалился в свое имение. Ты бы только знал, как мы славно жили.

«Жили-то вы, может быть, и славно, только чем все кончилось», – подумал Ванька, но огорчать любимую не стал, лишь назидательно изрек: – Тут тебе не Речь Посполитая. Наш царь-изувер из-под земли достанет. На Дон и то, вон, свои когти запустил.

Видя, что Еленка вся дрожит, Княжич снял кунтуш, накинул ей на плечи и, крепко обняв, заявил:

– Ничего не бойся, надо будет, так и от царя отобьемся, а теперь иди, как бы князя от своеволья твоего удар не хватил.

На том они расстались. Окрыленная примирением с любимым Еленка побежала к гостям, а Иван, не чуя холода от избытка чувств, в разорванной почти что до пупа рубахе направился на постоялый двор. Кунтуш ему вернул под утро полупьяный Разгуляй. Он был единственный, кто твердо держался на ногах, потому и удостоился доверия княгини. Остальные станичники, включая отрока Максимку и даже трезвенника Игната, еле-еле добрались до ночлега. Только богу одному известно, как никто по дороге не замерз. Оттого-то только в середине следующего дня есаул сумел поднять свое хмельное воинство в поход на Москву.

5

Отправив стрельцов под началом Бегича вперед, якобы с дозором, есаул построил казаков у ворот монастыря, а Митька, желая порадовать Новосильцева, даже развернул хоругвь Хоперского полка. Время шло, но князь с княгиней не появлялись.

– Ишь, как долго милуются, – позавидовал кто-то из станичников.

Княжич был уверен, что после их вчерашнего объяснения Еленка не допустит к себе мужа, да и тот вряд ли станет настаивать, не такой Дмитрий Михайлович человек. Однако, чтобы убедиться в этом окончательно, он окликнул Лысого:

– Никита, будь любезен, сходи, поторопи.

Не обделенный умом казак вернулся очень скоро, с выпученными от изумления глазами.

– Ну, братцы, дела. Захожу к князю Дмитрию, а он лежит один на холостятском своем лежбище да смотрит в – потолок. Я спрашиваю, где княгиня? Он и говорит, не знаю, должно быть, у себя, в дорогу собирается.

– Ладно, хватит языком трепать. Не наше дело, кто из них где спит, как-нибудь уж сами разберутся, – сердито перебил Никиту Ванька, но при этом в очах его зажглись радостные искорки – Скоро ль выйдут-то?

– Выйдут, никуда не денутся, – ответил Лысый, блудливо усмехнувшись, он предупредил: – Смотри, с коня не свались.

И Елена вышла. С коней казаки, конечно, не попадали, однако рты раскрыли все, начиная с Ивана и кончая Бешененком, оттого, что взору их явилась не красавицакнягиня, которую они видели вчера, а отчаянная атаманша. На голове Еленки красовалась лихо заломленная шляхетская шапочка с квадратным малиновым верхом, украшенная белым страусовым пером, о каком мечтал когда-то Сашка Маленький. Плечи укрывала короткая соболья шубейка, подпоясанная златотканым поясом. Пояс сей не только подчеркивал осиный стан литвинки, за него был заткнут новехонький кремневый пистолет, а на боку висела сабля. Точеные, туго обтянутые замшей ноги были обуты в красные сапожки со звонкими серебряными шпорами. В своем воинственном виде любимая представилась Ивану, да и другим казакам, не только красивой, красавицей она была всегда, но какой-то особенно родной.

– Такая девка старому сморчку досталась, – сокрушенно вымолвил Максимка и тут же получил от есаула подзатыльник, от которого большой отцовский шлем надвинулся ему на самые глаза.

Шаловливо подмигнув казачонку, Еленка ласточкой взлетела на подведенного Игнатом коня и задорно вопросила станичников:

– Ну что, казаки, едем покорять Москву?

– Да мы с тобой, княгиня, не то чтобы Москву, а и Варшаву покорить согласны, – ответил за всех Разгуляй.

Как только хоперцы подъехали к большой дороге, они увидели идущее по ней конное воинство. Судя по приметным красным кафтанам, это были стрельцы.

– Косопятые, никак с войны до дому возвращаются, – потянув Ивана за рукав, кивнул на них Лысый.

– Да им, похоже, не меньше нашего досталось.

Никита был прав. От конного стрелецкого полка Барятинского осталось не более трети. У многих уцелевших головы иль руки были перевязаны, а одежда изодрана в клочья.

– Глянь, Иван, никак, сам их полковник скачет к нам, – снова потревожил есаула Лысый, указав перстом на приближающегося всадника.

– Да, вроде он, – без особой радости сказал Княжич и помрачнел, припомнив встречу с Барятинским возле воеводской избы.

Впрочем, недовольство его вскоре почти рассеялось. Война изрядно укротила строптивый нрав стрелецкого начальника. Подъехав к казакам, он первым протянул Ивану руку.

– Будь здоров, полковник. Что, к государю на поклон со своими орлами направляешься?

– Да нет, я пока князя Дмитрия сопровождаю, а там видно будет. Может, Грозный-государь и не захочет повидаться с нами, – сдержанно ответил Княжич.

– Захочет, куда ему деваться-то. У него, кроме вас да нас, стоящих бойцов совсем не осталось. Али позабыл, как Мурашкин со своим дворянским ополчением удирал?

Увидев Новосильцева, Барятинский приветливо махнул ему рукой:

– Здравствуй, Дмитрий Михайлович, – и тут же изумленно полушепотом спросил: – А кто это с ним рядом?

– Князева жена, – стараясь быть как можно более равнодушным, пояснил Иван.

– Где же он такую диву выискал?

– Князь Дмитрий не нам чета, человек шибко грамотный. Разные языки да обхождение иноземное знает, вот и сосватал шляхетскую княжну, – язвительно промолвил Ванька.

– Ну и дела, а я, по правде говоря, всегда считал его чуток пришибленным, – насмешливо признался Барятинский, с восторгом глядя на Еленку, однако вспомнив, что – Княжич с Новосильцевым друзья-приятели, согнал с лица усмешку и деловито предложил: – Ты проезжай вперед, а то мои переходом дальним истомлены, плетутся еле-еле.

Разобравшись по трое в ряд, хоперцы выехали на дорогу. Как-то так случилось, что Елена с мужем да Игнат, который был теперь при ней за стремянного и телохранителя, оказались впереди. Тут-то есаул впервые испытал муки ревности. Обычно грустная, задумчивая красавица на этот раз была не в меру весела. Ведя беседу то с сотником, то с мужем, она часто прерывала разговор звонким, словно колокольчик, заразительным смехом. Спутники отвечали ей тем же. Более того, вскоре Лихарь с Разгуляем, ехавшие с Княжичем в одном ряду, тоже стали строить счастливые усмешки.

«Вот дуреха, вчера рыдала, а теперь хохочет, как умалишенная. Ишь, два месяца она ждала, глаза повыплакала. Мама, вон, отцу до самой смерти верность хранила», – с обидой думал Ванька, видя пред собой точеный стан и роскошные волосы своей неверной, но по-прежнему до одури желанной возлюбленной.

Лебедь разделял неудовольствие хозяина. Каждый раз, когда порывы ветра кидали ему в морду Еленкины косы, он злобно фыркал, норовя ухватить их зубами. Жаль, что это ему не удалось, а то б красавице пришлось невольно оглянуться и чувственный Иван, конечно, смог бы разглядеть в ее очах умело скрытую, но от того не менее горькую печаль.

6

Свою вторую брачную ночь, в отличие от первой, Елена провела не в объятиях нелюбимого мужа, а в тягостных раздумьях. Хоть Княжич и сказал никто ни в чем не виноват, но получалось, что как раз она кругом во всем и виновата. Ну зачем было давать надежду Новосильцеву, которого ей никогда не полюбить. С Ванькой дело обстояло еще хуже. Что ни думай, что ни говори, но ведь не он женился, а Еленка вышла замуж. Добрая душа красавицы теперь желала только одного, чтоб всем вокруг нее было хорошо. Мысль о возрождении воинского братства, подобного тому, в котором выросла дочь отважного полковника, где все, как ей казалось, были счастливы, накрепко засела в ее сумасбродной головушке. Но без Ивана сии благие намерения теряли всякий смысл. Надо было его вернуть, влюбить в себя пуще прежнего.

«Лихостью тебя лишь можно покорить, – припомнила Елена признание есаула. – Ну что же, миленький, лихости мне сызмальства не занимать, а теперь от жизни эдакой еще больше прибавилось. Коли расстараюсь, так и тебя, бесстрашного, в трепет приведу», – решила гордая шляхтянка. Оттого и нарядилась атаманшей, потому и терзала Княжича ревностью.

7

Где-то через час Ваньке стало совсем невмоготу. Он уже три раза пожалел, что отправил Бегича с – дозором, а не поехал сам. Избавление от Еленкиной пытки, как ни странно, пришло от ненавистного Евлашки.

Когда вдали показалось небольшое поселение, к хоперцам подскакал стрелец на взмыленном коне. Взглядом отыскав Ивана, он воскликнул:

– Полковник, там наш сотник воров словил, подмоги требует.

– Каких воров?

– Да тех самых, о которых в грамоте прописано.

Верилось с трудом, что невезучий Бегич поймал Кольцо, но – Княжич, сам не зная почему, поверил. «Неужто побратим и впрямь решил царя убить», – взволнованно подумал есаул и помчался выручать друга-атамана.

Крайняя изба, по всем приметам служившая пристанищем для проезжающих, была окружена стрельцами. Уложив пищали на бердыши, они целились в окна и дверь.

– Толково обложили, – усмехнулся Ванька. – Не хватает только красного петуха под крышу пустить10. Где ж он сам-то, сволочь завидущая. Хорошо еще, что этот гад не знает о Барятинском, а то бы не за мной, за ним послал.

Евлампий не заставил долго ждать себя. Выскочив изза соседней избы, он бросился к Ивану, на бегу размахивая каким-то свитком и вопя:

– Они самые, я для верности мужиков допросил, так все приметы сходятся.

– Так уж прямо и все, – искусно скрывая волнение, усмехнулся есаул. – Ты сам-то их видел?

Стрелецкий сотник слегка смутился, но уверенно ответил:

– А чего на них глядеть. Я вон, Федора послал, – кивнул он на десятника, который у колодца умывал разбитое лицо. – А они шибанули его дверью да говорят, катитесь, мол, отсель, покуда живы. Разве люди добрые, не воры, так со слугами царевыми поступят?

– Ну, если это действительно Кольцо, так он с твоим десятником еще по-божески обошелся, мог бы сразу на месте убить. Видно, шум им поднимать не хочется, – заключил Иван и строго приказал: – Стойте здесь, не мельтешите, я сам пойду посмотрю, что они за люди.

– Смотри, не смотри, меня теперь за поимку эдаких волков непременно полковником сделают, – радостно заверил Бегич .

«Сволочь ты, а не полковник. Сволочью родился, ею и помрешь, – подумал – Княжич, поднимаясь на крыльцо. У порога он остановился в легком замешательстве: Так вломиться или постучать. Брат ведь, он шальной, может рубануть не глядя».

Решив держаться золотой середины, он без стука, но с опаской потянул на себя дверь. В сенях было пусто, а другая дверь, что вела в горницу, оказалась распахнутой настежь. «Наверняка за ней стоят в засаде», – усмехнулся Ванька и смело шагнул через порог.

В горнице за колченогим столом сидел богатырского склада незнакомец с недлинной, но приметной курчавой бородой. Перед ним лежала сабля и пара уже запаленных пистолей. Раньше видеть Ермака Княжичу не доводилось, тем не менее он сразу же признал удалого атамана, о котором был наслышан сперва от побратима, потом от Сашки Маленького, и не по могучему размаху плеч, а по взгляду больших карих глаз, в которых отражались властность, незаурядный ум и отрешенность от мирских сует одновременно. Такое есаул видал лишь на иконах с изображением святых угодников.

«Не зря Кольцо его нахваливал, сразу видно – настоящий казачий вождь», – подумал Ванька, едва взглянув на будущего покорителя Сибири.

Как ни странно, но Ермаку незваный гость тоже понравился. «Интересно, что за херувим явился. На слугу царева вовсе не похож. У тех у всех, как на подбор, либо собачьи морды, либо свиные рыла, а этот чем-то даже на Георгия Победоносца смахивает», – подумал он и невольно улыбнулся при появлении Княжича.

– Здорово, атаман, – задушевно, словно к старому приятелю, обратился к нему Ванька.

– Будь здоров и ты, мил человек, только что-то я тебя не припомню, почему ты вдруг решил, что я какой-то атаман. Мы люди мирные, купеческого звания.

– Оно и видно, – есаул кивнул на изготовленное к бою оружие. – То, что ты меня не знаешь, не беда, и то, что я тебя признал, тоже не страшно. Другое плохо. Вас с Кольцо стрелецкий сотник по приметам, в царевой грамоте прописанным, опознал. Кстати, где Иван?

Вместо ответа Ермак взглянул на дверь, та тут же закрылась, и перед Княжичем предстал побратим с клинком в руке.

– Ванька, это ты, черт кудрявый! – радостно воскликнул Кольцо.

– Какой я черт, я супротив тебя младенец, али позабыл, как нас в станице звали?

– Нет, Ванюшка, я все помню, – и побратимы обнялись. – Что-то ты какой-то худой да бледный. Тяжела, видать, царева служба? – спросил Кольцо, разглядывая Княжича.

– После обо мне поговорим, давай о вас вначале, – отмахнулся Ванька и с волненьем в голосе добавил: – Вы что, взаправду государя убить намереваетесь?

– Вот те на, – разбойный атаман аж пошатнулся, а Ермак привстал из-за стола. – Не в моих привычках, Ваня, блаженных обижать, а твой царь, видать, совсем рехнулся. Слыхал, что он родного сына загубил, – сказал Кольцо.

От столь чудовищных известий есаул слегка оторопел, а Ванька-старший тем временем обратился к Ермаку.

– Не могу понять, зачем бояре цареубийцами решили нас объявить?

– Чему тут удивляться, – рассудительно ответил тот. – За поимку казаков-разбойников одна награда, а за извергов, на самого помазанника божьего покусившихся, уже совсем другая.

– А сюда каким вас ветром занесло? – осведомился Княжич.

– Купцов мы тута дожидаемся, братьев Строгановых. Они в Москву дорогой этой едут и нам встречу здесь назначили, вдалеке от посторонних глаз.

– Грабить, что ль, их собрались? – усмехнулся Ванька.

– Нынче поважней дела имеются. Мы за Камень идти намереваемся, страну Сибирь покорять. А купчишки обещали дать людей, места те знающих, справу да харчи и даже пушки, – гордо пояснил Кольцо.

– Смотри, не оплошайте. Купчишки – не казаки, просто так копейки не дадут, – предостерег Иван.

– Да нет, тут все без обману, как говорится, обоюдный интерес, – вмешался в разговор Ермак. – Шибко уж сибирцы во владеньях их шалят. От набегов татарвы совсем житья не стало, вот Строгановы и просили орду унять. Говорят, в Сибири новый хан объявился, уж очень лютый, мужикам с таким не совладать, казаки требуются.

– Что ж, нехристей рубить – святое дело, – одобрительно промолвил есаул.

– Пошли, Ванька, с нами, – предложил ему Кольцо. Видя, что побратим колеблется, он с издевкой вопросил: – Али так в царя влюбился, что жить не можешь без него?

– Влюбился, только не в царя.

– В кого же это, если не секрет?

– В жену чужую.

– Ну, ты, брат, даешь, то-то я смотрю, весь исхудал, тебе что, девок мало?

– Девок много, брат, и баб хватает, да Елена среди них одна. Ей подобные раз в сто лет рождаются, так что мне другой такой в этой жизни уже не отыскать, – с печалью в голосе поведал Княжич.

– Да, похоже, плохи твои дела, – с сочувственно изрек Кольцо. – Хоть одним бы глазом на эту ведьму глянуть.

Ванька яростно сверкнул очами, мол, не смей так говорить и, тяжело вздохнув, пообещал:

– Сейчас увидишь и ее, и мужа ейного. Хорошо бы, чтобы он тебя не увидал.

8

За окнами послышались голоса подъехавших хоперцев. Есаул встрепенулся и начал отдавать приказы двум матерым разбойным атаманам.

– Следом за моим отрядом конный полк идет. В нем бойцов около тысячи. Силой с ними нам не справиться, да и незачем напрасно кровь стрелецкую проливать, как-никак мы вместе воевали. Будем действовать хитростью. Ты, – кивнул он Ермаку, – как и мне, купцом представишься. Для пущей важности тем же Строгановым назовись. Ну а ты, брат, – Княжич шаловливо подмигнул и указал на брошенные кем-то у порога лапти с драными онучами11, – скидывай кафтан да сапоги и в лапти обувайся. Харю скорчишь поглупей, чтоб сойти за мужика-провожатого. Оружие держите при себе, если Новосильцев выдаст, будем пробиваться. Кони у стрельцов измотаны, наверняка уйдем.

– Ты, Ванька, от любви своей, видать, совсем ополоумел. Видано ли дело, чтоб казачий атаман в лаптях щеголял, – возмутился Кольцо, но Ермак сурово осадил его.

– Друг твой верно говорит. Лучше малость походить в лаптях, чем в сапогах на колу красоваться.

Спорить побратим не стал, ругая Княжича непотребными словами, он начал разуваться.

– Ладно, хватит костерить меня, после душу отведешь, а сейчас давай прощаться. Неизвестно, свидимся иль нет еще хоть раз на земле этой грешной, – примирительно промолвил есаул, и Ваньки снова обнялись, теперь уж на прощание.

– Может, все-таки со мной пойдешь, а ну их, этих баб, – сказал Кольцо, положив ладонь на кучерявый затылок Ивана.

– Поживем – увидим, – отрешенно, как давеча Елене, ответил ему Княжич, после чего обратился к Ермаку: – Ждите здесь, я сперва один выйду, как кликну эй, купчишки, выходи, сразу же ступайте на крыльцо.

– А не выдаст нас сей молодец, – спросил Ермак, кивая есаулу вслед.

– Не выдаст, – уверенно ответил Кольцо и, малость помолчав, проникновенно вымолвил: – А коли выдаст, я даже пальцем не шелохну, как баран пойду на заклание. Ежели уж Ванька сделался Иудой, значит, этот мир перевернулся, тогда не только покорять Сибирь, но и жить не стоит.

9

Выйдя на крыльцо, Княжич посмотрел по сторонам. Стрельцы по-прежнему стерегли избу, а казаки, не слезая с седел, стояли на обочине дороги.

– Эти маху не дадут, сразу же поймут, что к чему, – подумал он, окинув взглядом лихих бойцов знаменной полусотни.

– Максимка бы не оплошал по молодости, – промелькнула было у него опасливая мысль, однако, увидав, с какою ненавистью Бешененок взирает на стрельцов, есаул понял – и за этого не стоит опасаться. Оставался один лишь Новосильцев, но на Еленкиного мужа Иван старался даже не смотреть. Будь что будет.

В это время от уже показавшегося вдалеке стрелецкого полка отделился одинокий всадник. Барятинский, заметив, что казаки остановились, самолично вознамерился узнать, в чем дело.

– Несет тебя нелегкая, – ругнулся Ванька. – А может, так оно и лучше, все разом решится.

Не успел Иван сойти с крыльца, как Бегич бросился ему навстречу.

– Ну что, сдаются супостаты?

– А куда же им деваться, сволочам, – недобро усмехнулся Княжич и, секанув стрелецкого сотника плетью поперек лица, голосом, наполненным начальственной спесью, заорал: – Ты выслуживайся, гад, но меру знай. Кого вместо разбойников подсунуть норовишь. купчишку да мужика сопатого? Государя, сучий потрох, хочешь обмануть? Ни за что ни про что награду получить вознамерился?

– Что опять не поделили? – спросил подъехавший Барятинский. Он знал, что у Княжича с Бегичем идет вражда еще со времен войны, и они просто ненавидят друг друга.

– Да вот, любимец твой от зависти совсем ополоумел. Государя обмануть готов ради того, чтоб место твое заполучить.

– Врет он, врет, варнак проклятый, своих дружков разбойников выгораживает, – брызгая кровавою слюной и размахивая грамотой, завопил Евлашка.

– Не слушай, князь, ты эту сволочь, сам взгляни, что за приметы в грамоте прописаны да сравни, – невозмутимо предложил Иван. Барятинский, вырвав свиток из сотниковых рук, принялся за чтение, а есаул задорно выкрикнул:

– Эй, купчишки, выходи на расправу!

Дверь тут же распахнулась и на крылечко вышли Ермак с Кольцо, который наилучшим образом исполнил приказание побратима. Разбойный атаман переобулся в лапти и снял не только кафтан, но и штаны. На нем осталась лишь холщовая рубаха да исподники, перемазанные сажей из печи. Чтоб изобразить испуг, Ванька-старший выпучил глаза, разинул рот и даже слюни распустил по бороде.

– Знатных Бегич разбойников словил, сразу видно, что отпетые душегубы, особенно вон тот, с соплями, – засмеялся есаул, а за ним все остальные казаки. Они не понаслышке знали Кольцо, и столь плачевный вид лихого атамана вызвал у станичников неудержимый хохот.

– Но ведь приметы кой-какие сходятся, – робко возразил Барятинский, подавая Княжичу грамоту.

– Да читал я, князь, сию цидулу12, – отстраняя свиток, заявил Иван и принялся вещать по памяти: – Вор Ивашка Кольцо – росту выше среднего, в плечах широк, горбонос, глаза карие, волосами черен и немного кучеряв. По таким приметам, князь, твоего сотника надо сразу же вязать да тащить в приказ разбойный.

Возразить на это было нечего, но тем не менее дотошный воевода спросил у Ермака:

– Кто таков, какого роду-племени?

Тот, придав лицу, выражение смиреной гордости, с достоинством ответил:

– Я, Строганов Матвей, торговый человек. В столицу еду на поклон царю, хочу просить защиты от татар сибирских.

Услыхав известную на всю державу купецкую фамилию, Барятинский почти поверил, но для порядка обратился к Кольцо:

– А ты чей будешь?

– Ась? – дурашливо переспросил разбойный атаман и, встретив грозный взгляд стрелецкого начальника, жалобно заныл: – Я, боярин, здесь вовсе ни при чем. Купец меня с толку сбил. Покажи, говорит, дорогу на Москву, а за это лошадь да огромные деньжищи посулил, целых две копейки.

В доказательство своей невиновности Ванька-старший разжал черный, словно у арапа кулак, он нарочно перемазал руки сажей, чтобы скрыть следы перстней, и на ладони заблестели две серебряных монетки. Одну Кольцо засунул за щеку, а другую, горестно вздохнув, протянул Барятинскому.

– Может быть, в деньгах нужду имеешь, так возьми, я не в обиде, сам господь велел делиться.

Лихой разбойник не сумел отказать себе в удовольствии поиздеваться над слугой царевым даже в столь неподходящий час.

– Убери свои поганые копейки, – брезгливо сморщился тот.

– Отвечай, что спрашивают. Шибко уж ты, мил человек, на вора Ивашку Кольцо смахиваешь.

– Како тако кольцо? Не знаю никаких колец. Холопы мы, холопы князей Новосильцевых, – еще более жалобно заныл разбойный атаман и вдруг осекся, словно прикусил язык, толком сам не зная отчего. То ли оттого, что наконецто разглядел среди казаков князя Дмитрия, то ль от вида стоявшей рядом с ним раскрасавицы.

– Чего умолк? Куда уставился? – в голосе Барятинского зазвучала подозрительность.

«Угораздило тебя припомнить Новосильцева. Ну, теперь держись», – подумал Княжич, кладя ладони на рукояти пистолетов.

Стрелять, однако, не пришлось. Ванька-старший выкрутился сам и очень неожиданным образом. Ткнув перстом в Елену, он, сокрушенно качая головой, восторженно изрек:

– Какая баба у вас красивая, я таких отродясь не видал.

– Да ты, я вижу, хоть дурак дураком, а в бабах знаешь толк, – игриво вымолвил Барятинский.

– А то, – в тон ему ответил Кольцо, и все, за исключением есаула, снова разразились дружным хохотом.

– Эй, князь Дмитрий, это твой мужик? – неожиданно спросил Барятинский.

Новосильцева бросило в жар. Выдать Кольцо – все одно, что выдать Княжича. Это значит потерять Елену навсегда. Хоть она ему теперь и венчанная жена, но такое не простит вовек.

Недоуменно пожав плечами, он насмешливо ответил:

– А ты сам-то всех своих холопов в лицо знаешь?

Убедившись, что Новосильцев тоже на их стороне, Ванька, подойдя к Барятинскому, доверительно шепнул:

– Хватит потешать людей. Дело прошлое, чего греха таить, я Кольцо, как облупленного знаю, почти два года в есаулах у него ходил. И сам не прочь его поймать да доставить на расправу государю, это бы мне шибко помогло атаманом всего Донского войска стать.

И Барятинский поверил окончательно. Нет, князь не был подлецом, но в кругу московской знати, в котором он родился и вырос, выдать друга за ради собственной выгоды считалось вполне обычным делом. Оттого и поверил. Откуда молодому воеводе было знать, что можно жить и по другим законам, например святым законам воинского братства, по которым жили Ермак с Кольцо, Еленка с Княжичем, по которым умер Сашка Ярославец и многие прочие бойцы славного Хоперского полка.

Князь поманил к себе Евлашку, сунул ему в харю кулаком, пригрозив при этом:

– Еще хоть раз, паскуда, учинишь подобное – выручать тебя не стану. Не в полковники и даже не в стрельцы, а к палачу в застенок угодишь. Бери своих людей да присоединяйся к нам. Дальше казаки пойдут дозором, – затем, немного поразмыслив, насмешливо добавил: – Знал я, что ты сволочь, но что такой дурак, даже не догадывался. Ну разве может гулевой атаман ходить в лаптях да подштанниках.

10

Казаки тем временем продолжили свой путь. Трогая коня, Елена обернулась, чтоб еще разок взглянуть на смешного мужика, который попытался одарить стрелецкого полковника копеечкой. Тот по-прежнему стоял возле крыльца. Когда их взгляды встретились, она увидела не дурашливую рожу, а красивый, гордый лик истинного воина. Шаловливо подмигнув красавице, странный незнакомец кивнул на Ваньку и погрозил ей перстом – смотри, мол, девка, у меня.

«Да ведь это же Кольцо, друг Ванечки, о котором он мне столько раз рассказывал», – догадалась княгиняатаманша.

– Видал? – спросил Ванька-старший, провожая Еленку восторженным взглядом.

– Видал, пошли-ка в избу от греха подальше, – позвал Ермак. Мимо них уже шел полк Барятинского и усталые, оборванные стрельцы подозрительно смотрели на людей, гордым видом да богатырской статью не очень-то похожих на жителей захудалой деревеньки.

– Кого бояться-то, этих, что ли? – презрительно скривился Кольцо. – Ну уж нет, с меня, брат, хватит. До сих пор с души воротит, как подумаю, что я, казачий атаман, на глазах у всех станичников перед боярином в шута играл.

Сплюнув под ноги, он вновь заговорил о Елене.

– Говоришь, видал, а вот мне таких встречать не доводилось, тут я воеводу ихнего не обманул. Дело даже не в красоте, хотя она у ней необычная, средь наших баб подобных нет.

– Видимо, полячка иль литвинка, – предположил Ермак.

– Наверное, только девка, судя по глазам, шибко умная и, вдобавок, отчаянная. Неспроста пистоль за пояс сунула. Такая стрельнет – глазом не моргнет. Даже и не знаю, посочувствовать иль позавидовать Ваньке.

– Ладно, хватит о бабах мечтать. Поди-ка лучше, приоденься да лицо умой. Вскорости купцы подъедут, как увидят тебя эдакого, могут нас за нищебродов каких-нибудь принять и не пожелают дел иметь с кабацкой рванью.

– Не боись, тебя не примут, – заверил друга Кольцо. – А что меня касаемо, так я и есть гуляка-пьяница. Хочешь – верь, хочешь – не верь, но попадись мне красотка вроде Ванькиной, я бы тоже все на свете позабыл, – мечтательно добавил он.

– Верю. Вы, что ты, что твой дружок, не живете, а дурью маетесь. То винище хлещите без меры, то по девкам страдаете. На свершение великих дел и даже на устройство собственного счастья у вас просто время не хватает.

– Так-то оно так, да только что б вы, умники, без нас, без простодырых, делали? – улыбнулся атаман, затем глянул вслед станичникам и, тяжело вздохнув, печально вымолвил: – Жаль, что Ваньки не будет с нами. Ты даже представить себе не можешь, скольких он братов от верной смерти своей смекалкой да отвагой спас.

11

А между Княжичем и князем Дмитрием в это время шел не менее задушевный, но еще более важный разговор.

Как только миновали поселение, Разгуляй спросил:

– Кого в дозор пошлем?

– Никого, я сам поеду, – ответил есаул.

Митяй, привычный к причудам друга, лишь пожал плечами, но на всякий случай предложил:

– Возьми с собой хоть одного бойца, будет за подмогой кого послать, – и шутливо добавил: – Разбойников-то по дорогам здешним немало шастает.