Читать книгу Все пули мимо - Виталий Забирко - Страница 8

Конечно, сегодня можно было устроить и «расслабуху», но завтра предстояло новое дело с Сашком, а похмелье у меня обычно зверское. Литра не хватает, чтобы в себя прийти, да и какой из меня тогда «работник»… Так что ребята пошли «расслабляться» без меня, а я поехал в город, зашёл в детский магазин и накупил Пупсику гору шмоток – хватит ему в драных опорках шастать.

Возвращаюсь домой, дверь открываю, и прямо с порога запахи обеда так в нос шибают, что коленки подкашиваются. Чуть нокдаун не получил, ибо только сейчас и понимаю, насколько проголодался – оказывается, весь день-то ничего не ел. Во как работа выматывать может – глядишь, скоро совсем пролетарием стану.

С кухни Пупсик выглядывает, в улыбке цветёт, приглашает:

– Кушать подано, Борис Макарович!

Бросаю свёртки в прихожей, снимаю куртку, шустренько мою руки и бегом на кухню.

Батюшки-светы, словно в кабинет какого шикарного ресторана попал! Сервировка – что на званых обедах, которые в кино только и увидишь, а уж яства, что Пупсик сварганил да по посуде красиво так разложил, я нигде не видел. Разве в книге «О вкусной и здоровой пище» сталинских времён. Но там они на картинках – как говорится, видит око, да зуб неймёт; а здесь – вот они, и такие умопомрачительные запахи источают, что у меня, как у собаки Павлова, полный рот слюны вмиг набежал.

Пупсик мой споро на табурет взгромождается и мне советует:

– Присаживайтесь, Борис Макарович, и извольте откушать что бог послал.

Глянул я мельком на него, и оторопь меня взяла. Рубашечка на нём хоть и чистая да опрятная, но столько на ней заплат разноцветных, что и не поймёшь, из какой она материи на самом деле была сшита. А штаны «хабэ»-шные уж и цвет от линьки потеряли. Ни хрена себе «натюрморд» получился!

Сглатываю слюну, но за стол не сажусь.

– Так не пойдёт, – говорю. – Идём-ка в комнату.

– Это что – туда всё переносить? – не понимает Пупсик.

– Нет. Ужинать здесь будем, но позже.

– Так остынет всё! – обижается он.

– Не успеет, – бурчу я и по новой сглатываю опять набежавшую слюну.

Захожу в комнату и начинаю свёртки потрошить да шмотки на кресло бросать.

– Переодевайся! – командую.

– Это… всё мне?! – деревенеет Пупсик.

– А кому? – усмехаюсь. – Мне тут ничего и на нос не налезет.

Начинает он переодеваться, но медленно так это, я бы сказал, торжественно: щупает всё, нюхает, разве на зуб не пробует, а сам жмурится и даже похрюкивает от удовольствия – словно ритуал какой совершает. А у меня такое чувство, что майку и трусы он в первый раз в жизни на себя натягивает.

Всё я ему по росту угадал, кроме рубашки. Про горб совсем забыл – вот она на груди и не сошлась. Но Пупсик ничуть не расстроился, свитер на неё натянул, воротничок поверх него выпростал и в улыбке блаженной расплылся. Ну а как в зеркале себя увидел, так и застыл в счастливом обмороке, что невеста в прошлом веке перед венчанием. Денди из него великосветский, естественно, не получился, да и где такого портного найдёшь, чтобы ему смокинг на приём к королеве согласился пошить, но выглядеть Пупсик стал вполне прилично. Или, как там в начале века говаривали, чтобы мозги запудрить, – импозантно. Как понимаю, это слово придумали специально, чтобы скрасить жизнь уродов. Мол, вы на нас ещё то впечатление производите.

– Нравится? – спрашиваю.

Смотрит он на меня собачьими глазами, и ничего в них, кроме обожания сквозь слёзы, нет.

– С-спас-сибо, Б-борис Мак-карович, б-большое, – тянет Пупсик, а губы у него так и прыгают – вот-вот разревётся. – Мне н-никто так… н-никогда…

«И тебе спасибо за жизнь мою, – думаю, но вслух не произношу. – Она, поди, дороже шмоток этих стоит».

– Ладно, – отмахиваюсь, – идём ужинать.

Сели мы за стол. Наливаю себе рюмку смирновской, а Пупсик сокрушаться начинает:

– Ну вот, суп остыл почти. Теперь с него, не по этикету, начинать придётся…

Наливает он мне в тарелку бульон прозрачный, а в нём зелень всякая, мясо какое-то странное, бело-оранжевое, и такие же оранжевые пятна жира по поверхности пятаками плавают. Но запах у супа бесподобный.

Дёрнул я стопку «слезы божьей» и ложку с этим варевом в рот отправил. И чуть зубы не сломал – вкус такой обалденный оказался, что, будь зубы покрепче, ложку вместе с супом сжевал бы.

– Чего это ты сварганил? – изумляюсь.

– Суп из омаров, – отвечает Пупсик и встревожено ёрзает на стуле. – Неужели не понравился?

– Не, нормально, – успокаиваю его и начинаю суп за обе щёки молотить. Что он там ещё наготовил, даже интересоваться не стал – с набитым ртом да зверским аппетитом разве поговоришь? «По этикету», как Пупсик выразился, такой ужин, вероятно, два-три часа вкушать требуется, но мы его минут за пять умяли. А как исчезло всё со стола, рыгнул я сыто и на спинку стула, что пиявка насосавшаяся, отвалил.

Пупсик мне тотчас чашку кофе наливает.

Закуриваю я, отхлёбываю и говорю осоловело:

– Ну, брат, мастак ты стряпать… Небось, в кулинарном техникуме каком учился…

Ляпнул, значит, однако сознание моё, хоть и заторможено, но работает и сомнения свои высказывает: ежели техникум закончил – Пупсику тогда лет двадцать, как минимум. Да и с другой стороны – что это за техникум такой совковский, в котором супы из омаров учат готовить?

– Что вы, – смущается Пупсик, – не я это делал. Подключился к повару одному из «Националь», вот он моими руками да из подручных продуктов всё это и приготовил.

Я, конечно, удивляюсь, но не настолько, чтобы со стула падать. То ли ещё о его возможностях знаю, чтобы так реагировать.

– «Националь»… – бормочу и лоб морщу. – Это где же у нас в городе кабак такой? Новый, что ли?

– А не в нашем это городе, – простодушно так отвечает Пупсик. – По-чудному там говорят, и я не совсем разобрал, как же он называется. То ли Пари, то ли Париш…

Вот тут-то у меня сигарета изо рта и выпадает. Ни хрена себе «связи» у пацана! Ему с Парижем связаться, что мне спьяну в морду кому заехать. Хотя я и пьяный не на всякого бросаюсь, а ему, как понимаю, что повара к себе подключить, что президента США на путь истинный наставить, что помочиться – всё едино. Впрочем, насчёт помочиться я не очень уверен – видел, что у него там за срам между ног, – и, может быть, как раз в этом аспекте у него некоторые затруднения. Но только в этом.

Прокашливаюсь я, поднимаю с пола сигарету, гашу в пепельнице. Затем новую закуриваю. И, пока всё это делаю, ворочаю своими извилинами.

«Нет уж, афишировать своё знание о его всемогуществе не следует, – думаю. – Тем более что об этом самом всемогуществе он, как понимаю, и сам не подозревает. Так ведь недолго и местами с Коньком-горбунком поменяться…»

– Кстати, – говорю и не очень ловко пытаюсь перевести разговор на другую тему: – Я тебе ещё куртку купил, шапку, шарф и ботинки. Можешь теперь и на улицу выходить. Заодно и продукты прикупать будешь. – Открываю холодильник, заглядываю и, хотя там запасов как минимум на неделю, продолжаю в том же духе: – Видишь, мало у нас всего. Вот тебе и деньги, – выкладываю на стол сотню баксов.

Думал, Пупсик сейчас расцветёт, что майская роза. Шутка ли, пацану день-деньской в четырёх стенах торчать? Но он, наоборот, скукоживается обиженно на табурете, глаза отводит.

– Не могу я это делать… – шепчет.

– Это ещё почему? – удивляюсь. – Боишься, приступ на улице случится?

– Да нет, – бормочет. – Просто, когда я буду на улице, контакт с вами потеряю и, случись что, помочь ничем не смогу.

– Не переживай, – деланно смеюсь и снисходительно ерошу ему волосы на затылке. – Положим, ты мне не всегда нужен. Как, например, сегодня.

Тут Пупсик наконец поднимает на меня глаза, смотрит тяжёлым взрослым взглядом и тихо так это спрашивает:

– А как, по-вашему, Борис Макарович, что вам помешало сегодня оглянуться на дочку хозяина, когда она вскрикнула? Или что вас заставило «налог» столь скрупулёзно принимать и отчёт Корня перепроверять?

Сигарета второй раз выскальзывает у меня изо рта, но падает теперь не на пол, а на брюки.

– Чёрт! – ругаюсь я, судорожно стряхивая с себя окурок и пепел. Но в этот раз сигарету с пола не поднимаю. Не до того. Вспоминаю, что когда дочку хозяйскую увидел, мне почему-то в голову стукнуло, будто она своими телесами кустодиевских баб напоминает. А кто такие эти «кустодиевские», я и слыхом не слыхивал – может, порода какая, типа холмогорских коров, высокоудойная да мясопродуктивная? Вероятно, выхватил мой экстрасенс из чьей-то головы этот эпитет и мне на уши лапшёй навесил. Вот и пойми теперь, кто из нас Конёк-горбунок, а кто всадник. Впрочем, тут и другой расклад может оказаться, сказкой не предвиденный: Иванушка-горбунок, да Конёк-дурачок. И кому роль последнего отводится, уточнять не требуется…

Наливаю рюмку водки, выпиваю залпом, кулаком занюхиваю. Нет, не помогает. Не бодрит и не успокаивает – словно воды хлебнул.

– Идём спать, – говорю, а про себя добавляю: «Утро вечера мудренее». Может, утром что-либо светлое в голову и придёт, или роль Конька-дурачка покажется более привлекательной. Ведь, если здраво рассудить, то и Бонза тоже на моей спине катается – для него каштаны из полымя достаю. Но эта мысль почему-то не утешает. Хреново ощущать себя слепой куклой-марионеткой, которую Пупсик-поводырь за ниточки дёргает и как щенка-несмышлёныша на поводке по жизни ведёт.