Читать книгу Чёрный квадрат с махоньким просветом - Владимир Арсентьевич Ситников - Страница 1

Этот день у Антоши Зимина начинался счастливо. Преподаватель худучилища Николай Осипович, всегда с весёлой подначкой оценивающий этюды, на сей раз озадаченно поскрёб указательным пальцем седеющую гриву волос на затылке, когда увидел Антошино творение «Черноглазая в оранжевом купальнике».

– Где эдакую красотулю откопал? – бросил вопрос, не ожидая ответа.

– Да водятся такие в наших реках, – туманно ответил студент.

Антоша, конечно, не признался, что это его зазноба из кулинарного колледжа Светка Выдрина. Светка не только красивая, но ещё и такая отчаянная, что согласилась бы позировать голышом, как кустодиевская «Красавица», да сам он не решился делать обнажёнку. Ещё кто-нибудь распознает Светку. А «Черноглазую в оранжевом купальнике» он, может быть, назовёт, как Иван Крамской – «Неизвестная», хотя многие догадаются, что это Светка, потому что видели её с Антошей не раз на дискотеке и просто на улице.

С портрета, лукаво улыбаясь, смотрела наивная невинность. Чёрные, как маслянистые оливки, глаза были полны озорства и веселья. И то, что студент сумел передать это очарование юности, тронуло Николая Осиповича.

– Пэрсик, как говорят грузины, – прокомментировал он.

Сам Николай Осипович Кондратов – известный в Крутогорске да и в области тонкий пейзажист, к портретам обращался редко. А фривольности вообще не допускал. В его училищное время как-то стыдились обнажёнки. Ну а когда сделался признанным живописцем, заслуженным художником, стал обнажённых натурщиц избегать. Казалось ему неприличным да и, пожалуй, опасным представлять картины в жанре ню. Что учащиеся будут говорить о нём, преподавателе, что подумает его скромница жена Верочка? Она преподаватель воскресной школы, а он такое греховное изображает. Уж не завёл ли на шестом десятке лет любовницу? Обычно «Венер» под Бориса Кустодиева осмеливались писать разведённые художники, которым не перед кем было оправдываться в своей греховности. А у женатиков, кто решался на ню, наверное, жёны были такие же отчаянные, оторви ухо с глазом, как и они сами.

Представлял на выставки Николай Осипович Кондратов серьёзные целомудренные вещи: соборы с куполами, речное половодье, зелёные, поросшие топтуном и подорожником сельские улицы с козами и курицами.

Иным ученикам, дерзающим и мечтающим создать нечто необыкновенно смелое и зазвонистое, казалось творчество учителя старомодным, заимствованным чуть ли не из девятнадцатого века. А крутогорцы постарше были в восторге от художника Кондратова. Никто так достоверно и трогательно не изображал их город да и деревню. И недаром закупали его картины для московских и питерских музеев, на память юбилярам.

А вообще по натуре своей был Николай Осипович человеком весёлым и компанейским. В училище его любили. Занятия он вёл весело. Разбирая этюды, читал Есенина, подчёркивая живописность его стихов.

В его мастерскую заглядывали не только художники, но и поэты, артисты, архитекторы – все, кому хотелось снять усталость, побалагурить. А когда встречался Кондратов с художниками-одногодками, с которыми начинал учиться ещё в Чебоксарах, вообще в мастерской, забитой самоварами, трубицами, безменами, прялками стоял такой гогот, что слышно было на улице.

Незабываемые 60-е. Как их забудешь? Жили тогда студенты худучилища весело, но голодно. В столовых часто обходились чайком, киселём да хлебом с горчицей. Иногда, подобно гоголевским барсукам, прихватывали по пути к кассе пирожок или котлетку и к раздаче успевали их проглотить бесплатно. Из дому помощь была скудная, куцая, стипендия таяла моментально. Гораздо зажиточнее жили музыканты и певцы. Эти аристократы из музучилища где-то пели, играли, танцевали и имели от этого навар. А художникам приходилось выгружать картошку из вагонов, арбузы с барж, идущих из Камышина. Разбившийся вдребезги арбуз расхватывали мгновенно. Кое-кто попадал после такой трапезы в инфекционную больницу. Руки-то были в грязи. И, по словам Николая Осиповича, возникало у проблемы столько граней, сколько их в гранёном стакане.

Однажды повезло «художникам». По пути из училища домой нашла троица голодных студентов кем-то обронённый увесистый пакет. Наверняка с едой. Обрадовались. Вот будет всем богам по сапогам.

– Я первый увидел. Мне половину, – заорал Федька Бакин, споткнувшийся о свёрток.

В общаге, не раздеваясь, быстренько распороли находку. А там не сыр, не колбаса и даже не выпечка, а спичечные коробки. Пригляделись. На каждой коробке адрес. А в коробках кал, сданный на анализы. Несли в лабораторию да не донесли.

– Зачем половину. Всё бери, мы не жадные, – крикнул Коля Кондратов Федьке Бакину. Но тот только выматерился. Такая невезуха! Шли на перехват в буфет, а теперь и буфет закрыт и в пакете – не радость, а насмешка.

Услышавшая гогот и ругань комендант общежития заглянула в их комнату. Узнав о такой редкой находке, приказала художникам отнести коробочки в поликлинику. Они согласились. Ну, конечно, такая ценность! А сами, упаковав коробку, трогательно перевязали её голубой ленточкой и положили на крыльцо в подарок аристократам из музучилища. Пользуйтесь. Мы добрые.

Любили Николая Осиповича не только художники, но и архитекторы, артисты, литераторы и особенно поэты. А поэты – народ с причудами. Были у них для подражания известные имена. Говорят, Николай Рубцов, будучи студентом Литинститута, в общежитии на улице Добролюбова собирал в своей комнате портреты классиков русской литературы и вёл с ними беседы. Возможно, после этих «собеседований» рождались его признания: «Стукну по карману – не звенит, стукну по другому – не слыхать, ну а если буду знаменит, то поеду в Ялту отдыхать». Пока же он позволить себе отдых на берегу моря не мог. Замотав любимый шарфик вокруг шеи, отправлялся в родную Тотьму, где находился детский дом, в котором провёл он немало дней.

Передавались из уст в уста и другие откровения Николая Рубцова: «Когда я буду умирать, а умирать, наверно, буду, ты загляни мне под кровать и на поминки сдай посуду» или «Умру, мне памятник поставят на селе. И буду каменный навеселе».

Поставили памятник прекрасному поэту не только на селе, но и в центре Вологды. Там он в любимом своём шарфике.

Николай Осипович бывал там и поклонился Николаю Рубцову, потому что, кроме Есенина, обожал ещё и его.

Свои крутогорские поэты не обходили мастерскую художника Кондратова. Зашли как-то два поэта, только что издавшие свои стихи под одной обложкой, чтоб подарить сборничек Николаю Осиповичу. Человек хлебосольный, он тут же поставил воду для пельменей. А поэтам, севшим прямо на пол посреди мастерской, разонравилась сдержанная рецензия, напечатанная в газете, и они решили подвергнуть этот печатный орган сожжению.

Когда Кондратов заглянул в мастерскую, там уже полыхал костерок, и огонь пытался добраться до занавесок. Пришлось Николаю Осиповичу выплеснуть уже подсолёную и заправленную лавровым листом воду из кастрюли, чтоб ликвидировать пожарец.

В память об этом событии осталась на полу подпалина. Поэты собирались написать около выгоревшего места памятные слова: «Здесь были Коля и Валера», но не успели, потому что закатились на огонёк к Кондратову московские гости. Так безымянным и осталось кострище посреди мастерской. Николай Осипович взял тогда гитару и выдал для подъёма настроения свою любимую песню про «Голубые в полоску штаны». Она тоже напоминала о молодости. Свои художники, конечно, знали её, а москвичи и питерцы, впадая в умилённый восторг, просили продиктовать бесхитростную песенную историю, надеясь включить в свой приятельский репертуар. Начиналась эта песня безмятежно:

Берег медленно плыл над рекою,

Соловей заливался, звеня,

Ты сказала, склонивши головку:

– Покатал бы на лодке меня.

Мы с тобою на лодке катались,

Время медленно как-то текло.

Мы катались и всё целовались

И посеяли где-то весло.

А пока ты меня целовала

Без отрыва четыреста раз,

То весло между тем уплывало

И уплыло далёко от нас.

Но я времени даром не тратил,

Мигом вспомнил я о парусах.

Снял штаны и, как парус, приладил,

И мы вновь понеслись по волнам.

Но внезапно сменилась погода,

Ветер дунул с другой стороны,

И упали штаны мои в воду –

Голубые в полоску штаны.

Берег медленно к нам приближался.

Ты ушла, не сказавши двух слов,

А я бедный на лодке остался

Без весла, без любви, без штанов.

Такая вот шутейная трагедия случилась на реке, наверняка, с художником.

Студенты в полном объёме кондратовскую песню не знали, потому что при них он пользовался ею усечённо – только одной строкой из неё. Если этюд или эскиз были очень уж корявыми, Николай Осипович вздыхал:

– Д-да, получились пока голубые в полоску штаны, – то есть не ладно и не складно. И, конечно, о многом заставляла задуматься его фраза: «Перед тем, как что-то нарисовать, посмотри, как прекрасен чистый белый лист».

Фраз таких студенты и особенно обидчивые студенточки побаивались. А голубые в полоску штаны определённо означали сплошную неумелость или безвкусицу.

Об Антоновых эскизах учитель, пожалуй, ни разу не сказал «голубые в полоску штаны».

И сегодня у Антона получилось всё, «как надо».

Антоша был доволен своим портретом «Черноглазая в оранжевом купальнике», однако полной уверенности, что учитель не напомнит о голубых в полоску штанах, не испытывал. Мало ли. Вдруг не такой привлекательной, как ему кажется, получилась фигура купальщицы. Может, зря набрался нахальства и притащил эскиз прямо в мастерскую к учителю, а не в училище. Но вот стало невтерпёж услышать самое авторитетное мнение.

Николай Осипович был доволен третьекурсником Зиминым. Он ведь его ещё ребёнком в школьной студии приметил. А теперь понял, что из этого застенчивого долгана должен выйти неплохой живописец. Антон Зимин то и дело представлял вещи, в которых ощущался какой-то самобытный свежий взгляд. То изобразит, как трактор в светлый от снега и солнца день на волокуше тащит целый стог сена по слепящей белизне. А на стогу для оживляжа мальчишка с собачонкой. И называется картина «Февральское солнце».

Где он такое увидел? Оказывается, побывал в каникулы у бабки Дуни в деревне Сколотни и там вот такое происходило. А однажды свою бабку Дуню за прялкой нарисовал, дядю Валентина с ружьём в зимнем лесу.

У Николая Осиповича сегодня в мастерской, заставленной эскизами, на столе и скамейках разложены были для завтрашней поездки на пленэр в село Соловецкое не только краски и мольберт, но и консервы с тушёнкой, готовые к походам по заводям резиновые сапоги-болотники, рулончик холста, котелок.

«А я-то ещё не собрал ничего», – с упрёком подумал Антоша о себе, но решил, что успеет. А пока главное – узнать об эскизе мнение учителя.

– Хвалю, – положив могучую руку на плечо Антона, одобрил Николай Осипович. – Оставляй свою «Черноглазую».

Портрет «Черноглазой в оранжевом купальнике» учитель повернул лицом к стене. Пусть не будет досужих разглядываний, да и автор немного остынет от первого радужного впечатления. А потом, после пленэра, посмотрят вновь портрет и уже окончательно оценят «Черноглазую в оранжевом купальнике».

– Надеюсь, на пленэре ещё что-нибудь выдашь, – сказал Николай Осипович. Он помнил, что был у Антоши замысел написать портрет старого лоцмана, смотрящего на реку, а ещё изобразить собирался он соловецких жителей, выкатывающих осенью бочки со знаменитыми своими солёными огурцами из родников, чтоб отправить на продажу в Воркуту или Инту. Там их хрусткий товар знают и почитают. Наверное, такая осенняя картина понравится любителям живописи и обожателям родных мест.

Считая, что на сегодня разговоров хватит, выдал Николай Осипович приговорку:

– Ну ладно. Пока я тут с тобой шутю, поезд уйдёт на Воркутю по другому путю. А мне вот ещё в полицию надо за справкой бежать, что я не привлекался и не сидел. Оберегают вас: чтоб ни-ни. Меня директриса заела. Я чуть ли не последний остался, кто справку не представил. Ну, до завтра, – взмахнул рукой в дверях Николай Осипович. – Не опаздывай! Пленэр – это живой родник, так что попьём живой воды.

Как можно опаздывать?! Пленэр – долгожданная пора, когда появляется возможность показать себя, ну и ещё ближе сойтись со своими однокурсниками. И, конечно, подёргать неуёмную рыбёшку шаклею. А если удастся, походить с бредешком по мелководью, чтоб наловить рыбы для общей ухи, попеть у ночного костра, вообще будет клёво. Что может быть приятнее таких часов?

Николай Осипович, растрогавшись, будет говорить об Антоне преподавателям: парень, хоть куда.

– Отличный парень – не профессия, – взадир ему скажет преподавательница истории искусства Нонна Фокеевна Рыбакова. Она похвал избегала.

– Я думаю и профессия от него не уйдёт, – не соглашался с ней Кондратов.

Однокурсник Васька Желнин на пленэре будет умничать. Он перешёл с биофака педуниверситета в худучилище. Будет бабочек ловить и рассматривать через увеличитку, а потом рисовать, а ещё за лягушами охотиться, ракушки собирать на пляже. Ракушки на костре он станет жарить. Внутренности двухстворчатых раковин будет предлагать попробовать девчонкам, называя ракушки устрицами. Те станут визжать. Хохоту, обид и весёлых подначек будет много. Ваську прозвали сначала за глаза, а потом и во всеуслышание учёный-кипячёный.

Учёный-кипячёный рисовал каких-то несуразных зверей и домашних животных. Коровы у него были с крыльями, а одна лошадь была такой длинной, что на ней умещалось шестеро мальчишек и девчонок.

Приезжали на пленэр свои, уже маститые художники пообщаться с молодёжью. Иногда с гостями из Москвы. Преподаватели заискивали перед столичными гостями, а Николай Осипович был всегда обычным. Так же отпускал шутки и даже свои любимые песни затягивал, стихи Есенина читал у костра с упоением.

Васькины фантазии кое-кто из заезжих гостей хвалил, утверждая, что вот это и есть настоящее современное искусство.

Антон был благодарен Николаю Осиповичу за то, что тот заботится о нём, выделяет из всех подопечных, даже взял его как-то в Москву на выставку, чтобы показать не только Третьяковку и музей имени Пушкина, где классика, а ещё сводил посмотреть на картины Ильи Глазунова и Александра Шилова. Самому Николаю Осиповичу нравились полотна этих художников, хотелось, чтобы ученик Антоша Зимин тоже оценил мастерство живописцев и философский замысел картин и портретов постиг. Антон ходил по выставкам обалделый. Надо же, как умеют современные, ещё живущие сейчас мастера творить. Он бы, бог знает, что сделал, чтоб научиться так же владеть кистью.

Николай Осипович втолковывал в вагоне ученику то, что классика, давно признанная, раскуплена и развешана на музейных стенах, оценена в миллионы долларов, а вот непризнанные, живущие сейчас, бедствуют. Их не признают, а когда признают, будет поздно. Они не воспользуются после смерти теми долларами, которые сейчас им нужны позарез, чтобы создавать полотна, требующие многолетней работы. Видимо, и о своей судьбе думал Николай Осипович.

Об очень умном и важном на обратном пути толковал Николай Осипович в вагоне. А Антоша стыдливо переживал, что у него позорно мало осталось денег и едва набиралось на плацкартное место. Кондратов возле кассы, решительно отстранив Антошину руку с щепоткой купюр, купил сам два билета в купейный вагон и вот теперь потчевал ученика бутербродами и пирогами. Антон мучительно стеснялся. Очень унизительно быть безденежным и голодным. Всё это прекрасно понимал Николай Осипович. Вот и рассуждал о судьбе живописцев, а потом подвёл итог:

– Всё это мелочи. Главное, чтоб всегда было желание творить.

А Антона к мольберту тянуло. Особенно после этой поездки с учителем в Москву, где так много увидел незабываемых полотен. Его просто распирало от впечатлений.

А завершил Николай Осипович свои рассуждения любимой пословицей:

– В общем, у наших проблем граней больше, чем на гранёном стакане.

Конечно, пёстрый студенческий десант на пленэре всегда выглядел внушительно. Ещё бы, они же хоть студенты, но уже художники. Будущие, конечно, но кое-что уже у них имеется. Во всяком случае сидят около этюдников сосредоточенные и думающие о себе возвышенно творцы. Особенно девчонки красиво смотрелись.

Жители села Соловецкое проходят мимо художников с опаской и почтением, как бы не помешать талантам.

Вот и Антоша завтра будет высиживать свой «шедевр». Есть у него задумка нарисовать деревенских парнишек-рыбачков, которые угнездились на перевёрнутой старой лодке со своими удилишками, дёргают серебристую шаклею. И очень довольны.

Это будет первая из целого цикла его картин под общим названием «Хорошим людям должно хорошо житься на своей земле, потому что она родная».

И, может быть, портрет «Черноглазая в оранжевом купальнике» тоже попадёт в этот цикл.