Читать книгу Брусника созревает к осени - Владимир Арсентьевич Ситников - Страница 3

Боком к улице, не сообразуясь с нынешней планировкой, стояла самая старая в деревне Дергачи, по-теперешнему в посёлке Торфяной, хоромина, наверное, возведённая ещё тогда, когда не было здесь никаких торфоразработок. Именовали её Домом с привидениями.

В сенях и на чердаке здесь что-то постоянно потрескивало, щёлкало, скрипело, зудело, в ветряную осеннюю пору и зимой – посвистывало, зудело и даже стонало. В Доме с приведениями жил Кирка – Канин Нос со своим дедом Герасимом Савельевичем.

И деду, и внуку нравился их скрипучий ковчег. Киркина мать Анна Герасимовна была одно время самым приметным в Дергачах человеком. Она работала буфетчицей в «Закуске», как называли забегаловку, куда заскакивали мужики, чтоб пропустить «сто с прицепом». Носила она тогда кличку из фильма «Чапаев» Анка-пулемётчица.

Весёлая, налитая молодым соком, с миловидным личиком, расторопная Анка-пулемётчица встречала посетителей прибауткой: «Кто ходит в гости по утрам, тот поступает мудро: то тут сто грамм, то там сто грамм – на то оно и утро. С добрым утречком вас!»

Иногда заглядывал в «Закуску» инженер с торфопредприятия Антон Кузьмич Самосадов, крупный видный мужчина в роговых очках, с широкими, как у Брежнева, бровями. Он разглядывал стоящие шеренгой вина и, играя бровями, балагурил с Анной Герасимовной. Она чувствовала, что нравится инженеру. Пунцовела, горячо сверкала глазами и, как ей казалось, особенно метко, в точку, отвечала на заигрывания.

Жил инженер один. Молодой специалист. Наверное, мечтал встретить подругу жизни или завести близкую знакомую. Старался выражаться позавлекательнее:

– Цветы, вино и женщины – радость жизни, дарованная богом и нет ничего священнее и светлее на свете, – выдавал он.

– Ах, как вы красиво говорите, – взволнованным грудным голосом одобряла слова Самосадова Анна Герасимовна.

– А вот, говорят, есть такое вино «Либфраумильх». Мой друг из Германии привозил. Оно переводится с немецкого как «Молоко любимой женщины». Нет у вас такого?

– Я только коровье да козье молоко пила, – отвечала Анна Герасимовна. – А молоко любимой женщины – это для вас, для мужчин. Только вы чаще не молоко, а кровушку из нас пьёте.

– Клянусь, я не кровопивец, – парировал Самосадов.

Антон Кузьмич окидывал разочарованным взглядом полки с винами. Морщился: «Агдам», наливки, водка. Ему хотелось чего-нибудь поизысканнее.

– «Улыбка», «Чёрные глаза», – почти шёпотом произнесла Анна Герасимовна, – не желаете? Я могу для вас…

Чувствуя расположение Анны Герасимовны Антон Кузьмич почти пропел:

– Для Нового года мне бы бутылочку «Шампанского», пару бутылочек «Улыбки» и, конечно, ваши «Чёрные глаза».

– Для вас будет, – кивнула Анна Герасимовна.

Кирка в это время отирался в «Закуске» со своим корешем Мишкой Ворожейкиным. Он иногда помогал матери убирать посуду, протирать столы, ел на скорую руку. А теперь они просто толкались, слушая пьяные откровения завсегдатаев «Закуски».

Разговор матери с инженером Самосадовым заинтересовал и его, и Мишку. В первую очередь Мишку. Он был старше Кирки года на два. Отец дома уже наливал ему рюмку-другую водки на праздники, полагая, что сын вырос. Мишка этого не отрицал. Он давно считал себя самостоятельным человеком.

Мишку признавали сильно сообразительным парнем. Это он умно ответил писателю, выступавшему у них в школе на вопрос: кто ест грибы?

Писатель думал, что ребята ответят:

– Грибы едят лоси, белочки, коровы.

Мишка же перехлестнул всех. Он сказал:

– Грибы едят горожане.

Правильно. Горожанам делать летом нечего, а в Дергачах работы по горло: сенокос, окучка картошки, пилка дров.

– Умный мальчик, – похвалил его писатель. – Проницательный.

И вот теперь в «Закуске» Мишка, услышав названия вин, проницательно сказал об инженере:

– Во живёт! Нам бы так.

Самосадов бережно унёс редкостные вина в портфеле домой.

Анна Герасимовна осталась очень довольна инженером, поскольку этот молодой холостяк не только набрал дорогого редкого вина, но и сказал ей:

– А вы не откажетесь встретить со мной Новый год?

– Наверное, можно, – потупив взгляд, осторожно согласилась она.

– После командировки зайду, – пообещал Самосадов.

– У Кирки с Ворожейкиным уже был опыт дегустации. Летом послали их в пионерлагерь. И Мишке, и Кирке не понравились линейки, построения. Утром толком не поспишь: подъём! Повезло – надыбали в тумбочке у начальника лагеря початую бутылку водки. Водку они с другими огольцами выпили, а в бутылку поочерёдно сходили по-маленькому и поставили обратно в тумбочку, предвкушая весёлый скандал. Скандал был, но не весёлый. Их раньше срока вытурили из лагеря за нарушение распорядка. О выпитой водке речи не шло. Хитрован был начальник лагеря. Знал, как себя оберечь. За нарушение распорядка дня.

– Не больно и хотелось, – сказал Мишка Кирке по дороге в Дергачи.

– Подумаешь, лагерь. Не поспишь даже, – подпел ему Кирка.

Поскольку инженер Самосадов убыл в командировку, они решили, что есть возможность угоститься в честь Нового года редким вином Самосадова.

Мишка придумал умный план: чтоб никто не заметил, надо залезть в квартиру инженера с тыльной стороны дома, когда стемнеет. Причём не ломая дверь, через туалетное окошко. Из клозета всегда можно пройти в квартиру. Чтобы никто не засёк ничего подозрительного, ни в коем случае свет не зажигать, а обойтись спичками. В компанию взять мелких третьеклассников Данила и Додика, которые бывали в квартире, и они ловчее пролезут в узкое окошко.

Так и сделали. Ворожейкин шагал по снегу впереди в здоровенных отцовских валенках. Пусть думают, что взрослый был вор. Мелкота ползла след в след. Это была ещё одна хитрость Ворожейкина.

Ворожейкин, прижав рукавицей сортирное стекло, почти беззвучно сколол уголок, чтоб проходила рука, отломил штапики и стекло вынул. Путь был открыт. Первым полезли мелкие Данил и Додик, но дверь открыть не смогли. Слабаки. Тогда полез Кирка. Азарт опасности заставлял всё делать быстро и предусмотрительно.

– Я тут, – прошептал он, забравшись в сортир.

– В очко не провались, – предупредил Мишка.– Не хватало

ещё, чтоб из говна тебя вытаскивать.

Мишка был хладнокровен. Насмешничал. Но и Кирка дверь открыть не смог. Тогда протиснулся Мишка. Стало в уборной тесно, будто килькам в консервной банке.

– Навалились, но чтоб без стука, – командовал Мишка, напирая на дверь, однако та не поддавалась. Хорошо была заперта изнутри. А так умно всё было продумано.

Приуныли.

– Через веранду,– осенило Мишку и, выбравшись обратно в окошко из туалета, они выломили уголок стекла в раме на веранде. Там окошко было даже побольше, так что снова один за другим легко протиснулись все четверо.

Успех улыбнулся им. Дверь с веранды не была заперта, и они, освещая себе дорогу спичками, прокрались в кухню, однако там вина не оказалось. Прошли в большую комнату, где урчал огромный холодильник «ЗиЛ». Вот в нём-то и оказались бутылки с вином. Хорошо, что предусмотрительный Ворожейкин захватил с собой авоську. Сложили в неё бутылки, инженерские заготовки к Новому году: кусок сыра, колбасу-сервелат, коробку конфет и пачку печенья. Печенье стали нарасхват есть тут же, рассыпая крошки по полу. Вкусное оно было. Почему-то подсоленное.

– Заграничное, – сказал со знанием дела Ворожейкин.

Тогда стали печенье ломать ещё азартнее.

Удался вечерок. Стояла оттепель, и они устроились со своей авоськой под мостом, где было насиженное с осени гнёздышко. Сюда притаскивали огурцы, морковь, яблоки, репу после набегов на огороды. Пировали всласть.

Ворожейкин предусмотрительно захватил у инженера майонезную банку и теперь, протолкнул пробку в бутылку с вином, налил себе первому «Улыбку».

– Надо было не одну банку взять, – пожалел Кирка.

– А кто тебе запрещал? Учись, пока я жив,– ответил Ворожейкин и налил Кирке.

В общем, славно погудели. На прощанье поклялись, что никогда никому не проговорятся и никого не выдадут. Сходясь, вспоминали царскую трапезу, уверенные, что никто не разгадает их хитроумное злодейство.

Однако сосед Самосадова – мастер с торфопредприятия Архипов на другой день увидел следы, ведущие к половине Антона Кузьмича, вынутое из туалетного окошка стекло, которое воры в спешке не поставили на место. Значит, кто-то возился, варзался тут.

Уполномоченный Медуницкой милиции Дудин, вызванный к месту преступления, заметил, что следы ведут не только к туалету, но и к веранде. Чётко отпечатались на мокром снегу подшитые подошвы валенок, следы сапог и даже то, что каблуки были стоптаны влево, тоже заметно. Оказалось много следов маленьких.

Наверное, лейтенант Дудин был хороший детектив, потому как знал, что надо делать: он пошёл в школу и во время уроков пересмотрел всю детскую обувь, оставленную в раздевалке. Чёрные подшитые валенки, у которых была подошва, как нарисованный лейтенантом след, оставленный в снегу, принадлежали пятикласснику Кирке Канину. Третьеклассникам Данилу Вяткину и Додику Сулейманову – следы от ботинок. Значит, ворами были они.

Первым вызвали Кирку. Он долго запирался, говорил, что в этот день его не было в Торфяном. Сулейманов и Вяткин заплакали и сознались, что были в доме инженера Самосадова, потому что их заставили идти туда Канин и Ворожейкин. А сами они совсем не хотели воровать. Кирку тоже припёр к стене лейтенант Дудин, доказав, что был тот в Дергачах да и следы на снегу от его скособоченных валенок доказывали это.

– Вот ещё отпечатки пальцев на стекле сниму, – пообещал Дудин.

Анна Герасимовна не стала разбираться в тонкостях, с кем ходил воровать инженерово вино Кирка. Она так оттаскала сына за волосы, таких навешала подзатыльников, так испинала ногами, что Кирка выл, стонал и катался по полу, божился, что никогда не воровал и воровать не станет. Запоминающийся был у него Новый год.

Сорвалось у Анны Герасимовны, может быть, самое приятное и романтическое знакомство и новогодняя встреча, так что расправлялась она от всего сердца. Досталось и деду Герасиму.

– Шатаешься чёрт знает где, и не знаешь, что из внука ворина растёт, – орала Анна на отца, – Чтоб с этого дня ни на шаг не оставлять. Куда ты, туда и он. Ясно?

– Говорят ведь: плохо не клади – в грех не вводи, – пытался оправдать внука дед Герасим, но от дочери получил такую нотацию, что раскаялся в заступничестве.

– Виноват. Не доглядел. Исправлюсь, – заверил он.

Он знал: дочери перечить – себе дороже. Характер у неё горячий, нрав крутой. Не в него.

Отцовские валенки Ворожейкина тоже были найдены. Но главного вора лейтенант Дудин допрашивал только после Нового года. Ворожейкин всё отрицал, а мать всячески оправдывала его, говоря, что Мишка послушный парень и никогда не был замечен в кражах. Видимо, из-за этого заступничества у Мишки не пропала охота красть и он, в конце концов, угодил в колонию за грабёж сельского магазина. Потом ещё раз. И куда-то исчез из Дергачей большой умник Ворожейкин.

Кирка же долго помнил этот Новый год. Говорили, что кража произошла в ночь под Рождество. Кирка даже прочитал рассказ Гоголя «Ночь перед Рождеством», но там было про другое, как Солоха мужиков по мешкам расталкивала. Там всё было весело.

Конечно, в Дергачах стало известно, что сын Анны Герасимовны обворовал инженера Самосадова. Испортилось настроение и у инженера, и у Анны. Не удалось им вместе встретить Новый год. В общем, Кирка разрушил мамино счастье.

И над Анной Герасимовной прогремел гром. Работала она чётко и быстро. Сразу сообразила, что водку разливать можно по-разному: если мерный стакан с делениями по названию «аршин» наклонить от себя, то посетителю покажется, что налито из тютельки в тютельку, хотя Анка-то знала, у неё на десяток делений меньше – 90, а может, даже 80 граммов. Но разве на такие мелочи смотрит великодушный развесёлый слегка влюблённый в миловидную буфетчицу посетитель?! А по десятку граммулек набиралось немало. Сумочка у Анны Герасимовны вспухала от внеплановых мятых рублевок, пятёрок, трёшек. И можно было жить припеваючи и припиваючи.

Однако нашёлся занудливый ревизор, которого не очаровали Анкины щёчки с ямочками и прибаутки. Незатейливые хитрости он сходу разгадал. Посидев часа полтора в «Закуске», он сочинил такой акт, что в пору садить за решётку лихую буфетчицу.

Анна Герасимовна устроила гам со слезами, акт подписывать отказалась наотрез, сказав, что это клевета и тут же подала заявление об уходе из «Закуски», раз такие недоверие и придирки.

Завсегдатаи «Закуски» жалели весёлую разбитную буфетчицу и даже написали оправдательное письмо. В общепите махнули рукой на зловредный акт, поскольку хорошо знали мудрую житейскую поговорку: стоять у воды да не напиться…

Анна Герасимовна решительно порвала с общепитом, ушла работать проводником и в конце концов удостоилась фирменного поезда «Вятка», и ничуть не жалела о «доходном месте» в «Закуске».

Теперь она одевалась ещё моднее, потрясный – под блондинку носила не то начёс, не то парик, и вообще ощущала себя в ином привилегированном мире, где жилось ей весело и широко. Была она в курсе всех областных и столичных слухов и новостей, поскольку возила в поезде людей значительных, высокого ранга.

Возвращалась из очередного рейса с сумками в руках, где чего только ни было. Кормила до отвала, обстирывала своих мужиков – Кирку и отца Герасима Савельевича – и опять исчезала на полнедели, а иногда на неделю-другую. Могла сгонять на юга в другом фирменном поезде, чтоб поваляться день-другой на морском пляже. Когда везде друзья и поклонники, ничего невозможного не бывает. Жаль только, что мечту об инженере Самосадове развеяла жизнь.

Иногда Анна Герасимовна появлялась дома в сопровождении поездного кавалера, и тогда Кирка ходил злой, угрюмый, отвечал резко и плевал особенно зло и метко.

Красивая, с навитой белой куфтой, стройная, упругой гордой походкой прогуливалась бывшая «Анка-пулемётчица» по главной улице Дергачей. Соседки косились на неё и её нового хахаля, шептались вслед. Вслух говорить боялись. Анна Канина обладала характером решительным, нравом хамовитым, а языком острым, как бритва.

Кавалер, нежно поддерживая её под локоток, заходил в промтоварный магазин, покупал духи, туфли, которые облюбовала Анечка, выпрашивал с переплатой коробки конфет и шампанское. Конечно, из-под прилавка.

Учительница-пенсионерка Нина Ивановна, помнившая Анну Герасимовну Нюркой, отвлечённо и уклончиво говорила:

– Красивые люди вызывают симпатию, но не всегда оправдывают её.

Сама Анна Герасимовна наоборот, считала, что оправдывает, поскольку себя почитала человеком добрым, щедрым и, конечно, бесстрашным. Отчасти так оно и было. Конечно, она была самокритичной по отношению к себе, когда речь заходила о сыне, которого, по её словам, воспитывает заочно, издаля. Так ведь она и сама получила такое же заочное воспитание, так как батя пребывал в местах не столь отдалённых и наставления посылал в нечастых письмах.

Поезд для Киркиной матери был вторым домом, а может, даже первым, более желанным и привычным, чем жалкий «Дом с привидениями».

Кирка не знал, кто его отец. Мать не распространялась на эту тему, а дед говорил, что появился Кирка случайно между пьянками. Кирка жил не задумываясь. Ему нравились маманины анекдоты и истории с душком.

Дед Герасим – кудрявый седой, как отцветший Иван-чай, любил гостей и вовсе не огорчался из-за появления очередного дочкиного поклонника. С новым человеком можно было отвести душу в разговоре, послушать всякие бывальщины. Кроме того, заезжий кавалер, показывая свою щедрость, несчётно ставил на стол разных вин и водок вплоть до редкостной «Столичной». Как правило, о себе заезжие кавалеры говорили загадочно и неконкретно, больше распространялись о любви к Анне Герасимовне, само собой разумеется, с первого взгляда. Один – весь в наколках, с изборождёнными морщинами щеками и лбом, не желая ворошить, наверное, не очень доблестную биографию, повторял:

– Окончил я заборостроительный вуз. После заборостроительного института я поступил на арбузопрокатный завод. Разумеется, был передовиком во всех отношениях. А в общем-то всё это ни к чему. Много будешь знать – плохо будешь спать.

«Поначалу сидел в тюряге, – расшифровывал Кирка загадочный вуз, – забор-то, небось с колючкой был, потом по стройкам катался, как тот арбуз». Где живёт, куда едет? На этот вопрос гость пожимал плечами:

– Без понятия. Мой адрес не дом и не улица… мой адрес Советский Союз.

Киркиной учёбой мать поинтересоваться не успевала, дед Герасим не спрашивал, какие у внука оценки, хотя наказ Аннушки не сводить глаз с внука, выполнял, таскал его на шабашки. О Кирке же говорил без похвалы:

– Я живу в доме номер два, квартира у меня вторая и внук у меня двоечник.

Кирке нравились дедовы шабашки-шарашки больше, чем теоремы Пифагора и законы Ньютона, поэтому он деду не возражал.

Дед Герасим считался мастером на все руки, но без подсобника работать не мог, потому что у него была одна нога. А надо было класть печи, перестилать полы, ремонтировать всякую гниль в частном секторе. Поскольку его подсобник – юркий человек по кличке Тушканчик попал в ЛТП (лечебно-трудовой профилакторий) избавляться от алкоголизма, то теперь Кирка подносил кирпичи, замешивал раствор, клал верхние ряды, что деду было несподручно, не говоря уже о трубе и борове. Деду на чердак не забраться. Кирка не только чётко усвоил, сколько надо для раствора глины, песка и воды, но и наловчился одним ударом обушка скалывать четверть или треть кирпича, когда сколько требовалось, чтоб закрепить дверцы в топке, поддувале, установить вьюшку.

Дед Герасим любил жить компанейски. Знал уйму заковыристых рецептов, как делать настойки, наливки и специи и охотно ими делился. Понёс Гурьян Иванович Сенников шубу в химчистку. Приёмный пункт открылся. Дед Герасим жестянщика остановил:

– Да что ты, испортят они тебе вещь. Ты сам в два счёта очистишь. Есть способ.…

– Ну? – заинтересовался Гурьян Иванович, тоже не доверявший всяким заведениям.

– Очень просто. Берёшь полную непочатую чекушку водки, заворачиваешь её в листок тонкой наждачной бумаги и чистишь засаленные- то места. Потом разворачиваешь бумагу, отпечатываешь бутылочку, наливаешь, пьёшь, и шуба, как новенькая.

Гурьян Иванович, поняв розыгрыш, хохотал.

– Лико-лико. Лё. Так поди сразу, без всякой чистки и выпить? – спрашивал он.

– Э-э, – тряс пальцем Герасим Савельевич, – Смаку ты не чувствуешь. Интерес не тот.

Понимая друг друга, шли в «Закуску», чтоб посидеть лоб в лоб, повспоминать былое.

Жизнь у деда Герасима, по его словам, была заковыристая, но весёлая.

– Я ведь с издетства был компанейский. В десять лет на гармони научился играть. Девки торфяные отпросят меня у матери и на салазках везут в барак на вечёрку. Молодость, плясать хочется. И я выручал.

Жизнь заставляла искать ходы-выходы в самых заковыристых ситуациях. К примеру, до войны, в бесхлебицу, нашёл он способ как кормить отца, мать и братьев, поскольку был старшим сыном. Отправлялся он в дальнее хлебное село, покупал по дешёвке муку и, загрузив в салазки, пудов шесть, волок в город. Здесь на базаре продавал муку стаканами. Барыш получался хороший. Опять добирался до хлебного села, опять продавал стаканами муку в городе. Домашние были сыты, и он при деньгах.

В пору воинственного безбожья и развитого атеизма всякая деятельность по обслуживанию церквей была под запретом. Дядька – староста Серафимовской церкви предложил ему заняться свечным производством. Тайно по ночам приловчились они катать восковые свечи. Технология была нехитрая, но одному старосте крутить-вертеть несподручно, и вот помогал Герасим. Натягивали нить, сучили её – это для фитиля, а потом растопленным воском поливали крутящийся фитиль. Получалась двухметровая макаронина-свеча. Разрезали её на десять кусков – и вот тебе свечечка, чтоб могли люди поставить её перед ликами Христа и Богородицы.

– Дядька был сильно умный, – признавался Герасим Савельевич. – Он мне всегда говорил: счастью не верь, беды – не пугайся. Правду говорил. Так и надо.

Свечки уходили в лёт. За ночь таких макаронин успевали накатать не одну сотню. Месячное жалованье хорошего инженера можно было заколотить за одни сутки. И получал Герасим такие деньги. Конечно, особо заботились, чтоб никто не пронюхал о тайном производстве, а то припишут такую политику, что упекут на Магадан.

А вот на войне не повезло Герасиму – потерял ногу. Домой явился костыльником. Пока не изладили протез, прыгал о трёх «ногах», на костылях.

В Дергачах считался дед Герасим вовсе незаменимым мастером и в доску своим человеком. Местные ханыги запросто заходили к нему, чтобы перехватить деньжат или распить бутылочку, а старухи шли с поклонной просьбой, чтоб сложил печь, вставил стекло, разбитое внуком, сменил железный лист на полу возле печки, а то пожарник вовсе застращал, соорудил крылечко. Да мало ли нужд.

Конечно, появлялся Герасим Савельевич у заказчицы с Киркой. Иначе – никак. Во-первых, одного нельзя оставлять, во-вторых, помощник нужен. Всё «излажали» толком.

Теперь у Кирки появились деньги, свои, карманные. Он курил и не скрывал этого. Даже пиво пил с мужиками в «Закуске», которую старшеклассники и учителя обходили с опаской. Только один учитель физики Андрей Тимофеевич по кличке «Квапан» позволял себе походы туда. Но он был фронтовик, человек заслуженный, привыкший к такому образу жизни. Однако Кирка и Квапан в «Закуске» друг друга не узнавали.

Директриса Фефёла и педсовет махнули на Канина рукой. Лучше не замечать, чем переживать. Как-нибудь он доучится, а школа отмучится.

Но в том году в ответственном десятом классе Кирка пропустил три месяца. По всем предметам – ни в зуб ногой. Отчислять нельзя. Предписывалось бороться за каждого ученика. Послать бумаги в область – там обвинят педколлектив в беспомощности. Плохих учеников не бывает, бывают плохие учителя – считало облоно.

Фефёла набралась смелости и заявила, что аттестовать Канина нет никакой возможности. Придётся оставить на второй год. Кирка не возражал, да и что тут скажешь против. Убрать же из школы препятствовала мать. Она мечтала, чтобы Кирка стал инженером.

Появившись повторно в десятом классе, Кирка прежде всего подтвердил своё прозвище Толстолобик, данное за то, что во время драки мог сшибать противника с ног ударом головы в подбородок. Он был яр, горяч, нетерпим. А броневая лобная кость определённо имела примесь чугуна.

Конечно, Кирка не стерпел, когда Свистунов обозвал их со Славкой Мосуновым – Слоном и Моськой. Потом прозвище Толстолобик было вытеснено географическим – Канин Нос. Его Кирка признал. Всё-таки полуостров.

Славка Кирке понравился тем, что пересел к нему за парту, тем что не кичился и старался вовремя подсказать, напомнить, что задано было на дом. А то Кирка считал совершенно лишним записывать задания.

А Славке было чему поучиться у Кирки.

Славка завидовал парням, которые ко всему относились скептически, с недоверием и даже какой-то брезгливостью. Кирка был таким. У него всегда была наготове пренебрежительная оценка: чихня, ништяк, короче – лажа.

В школу Канин Нос вечно опаздывал, появляясь минут через пятнадцать после начала первого урока. У него всегда имелась в запасе очень уважительная, необыкновенно редкая причина для оправдания: то его дед Герасим по рассеянности запер, и пришлось вылезать через форточку, а форточки в их доме такие узкие, что он разделся догола – иначе не пролезть, то он якобы оставил портфель с учебниками у друга и пришлось бежать в Медуницу, а однажды, сделав страшные глаза, сообщил, что у них в доме появилось новое приведение, которое плачет.

– Короче, из-за этого плача я уснул только утром, – живописал Кирка.

Фефёла покончила с «Канинским фольклором», как она называла Киркины оправдания, и приказала, чтобы Славка Мосунов по утрам заходил за новоявленным приятелем Киркой домой. Славка был человек исполнительный. Он свистел три раза около Дома с привидениями, и Канин Нос нехотя появлялся на крыльце, зевая во весь рот.

– Мамка была. Короче, айда ко мне, – сказал как-то после уроков Кирка, – винограду наволокла. Мы с дедом никак съесть не можем. Короче – «Изабелла» называется. Сладкущий!

На «Изабеллу» Славка клюнул и действительно наелся винограда до отвала да ещё мамане принёс огромную кисть.

Дед Герасим показался поначалу Славке угрюмым и сердитым, потому что сказал при его появлении:

– Нет ничего страшнее пожара и гостей.

– Это не гость, – успокоил Кирка деда. – Это Славка Мосунов. Короче – мы с ним за одной партой сидим.

– Тогда понятно, – смягчился дед, – А меня зовут Герасим, но собачку Муму я не топил, хоть инженер Самосадов обвиняет меня.

Самосадов и правда, встречая Герасима Савельевича, говорил:

– А, погубитель Му-му.

Герасиму Савельевичу кланялись все ханыги и старушки из «деревяшек », потому что тем и другим он был нужен позарез или мог пригодиться. Кланялась ему и Славкина мать Ольга Семёновна, поскольку пришла к заключению, что надо позарез в их выгородке что-то делать с холодным полом. Дядя Яша боялся приглашать своего строителя, потому что тот мог заявить: выгородки вообще не должно тут существовать. Единственным спасителем в глазах матери был Герасим Савельевич.

Как-то нёс старик Герасим огромное оконное стекло, пуская солнечных зайцев по всем сторонам, слепя прохожих, отражая дождевые лывы, хватая отблеск витрин. Мешал ему нести стекло мусорный вздорный ветер. Он вертел, как хотел одноногим печником. Тот только успевал палкой тормозить, чтоб не упасть.

Ольга Семёновна ужаснулась, увидев мучения Герасима Савельевича, и выскочила с простыней, завернула в неё стекло и помогла донести до Дома с привидениями, тайно надеясь, что рукодельный старик согласится изладить пол в их выгородке.

И вот никто иной как дед Герасим явился в сопровождении Кирки к Мосуновым. Славка, чтобы показать, что он кое-что петрит, притащил железный лом.

– Конечно, против лома нет приёма, – раздумчиво произнёс Герасим Савельевич, разминая «беломорину», – Но нам этот лом, как зайцу барабан. Только половицы истычем. Волоки-ко, Кирилл, клинья, выбьем ими половицу.

Кирка со Славкой побежали за клиньями.

Фигурировал заяц, которому по фигу барабан, и в других ситуациях. К примеру, когда увидел мастер прямленые гвозди, какие приготовили Мосуновы пришивать половицы.

Пока Славка с Киркой убирали лишнюю землю и укладывали припасённые Ольгой Семёновной шпалы от узкоколейки вместо слег, Герасим дымил «беломориной», сидя на скамейке и рассказывал сочувственно кивающей Ольге Семёновне о том, что больше соли, чем сахару, отсыпала ему жизнь, да ещё перцу не поскупилась ухнуть.

– Мне ведь 69. Как ни поверни – всё равно 6 и 9. Хоть прожил я уже прорву годов, не хочется сидеть в валенке на завалинке, потому как человек артельный. Всё время на людях привык обретаться.

Спокойно, без жалоб и обид рассказывал Герасим, как на фронте был связистом.

– Когда бегал с катушкой проводов на горбу – ни одна пуля не брала, а потом поставили командиром взвода связи. Беготни не убавилось. Не зря говорили: вот бежит начальник связи, жопа в мыле – лицо в грязи.

Удалось раз в окопе посидеть и то зря: накрыл снаряд. Говорят, легко отделался: только ногу перебило. Загремел в госпиталь, а там сказали, что один выход: надо ногу ампутировать.

И без ноги я бойкости не потерял. Попросил сделать козлы для поднятия настроения раненых. Нарисовал на стене с открытки репродукцию картины Сурикова «Переход Суворова через Альпы». И больные, и даже врачи хвалили:

– Надо тебе, Канин, в академию художеств идти.

А я вместо этого в сапожники пошёл, потому что кормить стариков надо было. А потом женился ещё. Тоже забота.

– Изо всех сил ждали Победу. Придёт она, и случится избавление от бед и нужды, наступит неимоверное счастье. Пришла в дождливый день. Ревели и радовались. Вроде полная радость, а от сапожной лапы никуда я не ускакал. Мужик на деревяшке – не пахарь, не танцор, аккурат обутки шить, раз просто безногий, а не куцелапый.

Люди в войну пообносились, ходили в башмаках на деревянном ходу, в туфлях тоже на деревяшках – танкетками звали.

Народ валом валил ко мне. Хотелось новенькое, кожаное поносить. Я своё дело знаю, на колодки кожу натягиваю, подошвы деревянными гвоздями пришпандориваю, анекдоты травлю. Ко мне очередь и с кирзачами, и хромачами, а иные завёртывают просто посмолить самосад да меня послушать. Всё затоптано, окурками завалено, как на вокзале, а мне весело. Дымно, правда, как в газовой камере, а мне хорошо. Ребята-фронтовики заглядывают. Пришлось гармонь в руки взять. В общем, как в стихе всё было: «Наша Родина прекрасна и цветёт, как маков цвет. Окромя явления счастья, никаких явлений нет».

Стены тогда газетами оклеивали. И надо же, как подфартило. Рядом портрет товарища Сталина из газеты «Правда» оказался. А я шилья для удобства в стену втыкал. Иной раз и товарищу Сталину доставалось. Думаю – ничего страшного, он сам сын сапожника, понимать должен. Извиняюсь, конечно, прости, мол, товарищ Сталин, вождь народов, но шило само так угодило. Мне бы заклеить портрет-то, и вся недолга, да не дотункал: колю и колю вождя – то в руку, то в плечо.

Узрел это один чмырь в белых бурках, в кожане на меху, накатал про мои проделки телегу, куда следует: «Враждебное отношение к товарищу Сталину, выразившееся…» Пришли люди с кобурами, убедились в моём непочтении и отправили к другому вождю – товарищу Лаврентию Павловичу Берии, то есть в лагерь. А там безногим делать нечего. Иные Бога молили: пошли увечье, чтоб не робить. Безногие лес рубить не могут. В расход пустить – не тот пункт в статье. А баланду хлебать даром не положено.

О Берии дед Герасим говорил тоже с почтением:

– По-моему, на него даже мухи боялись садиться. А зеки все работали с жаром и в лесу, и в шарашках. У Лаврентия Павловича и безрукий начинал шить. А у меня две руки, так что опять досталось сапоги мастачить. Там начальство тоже ходило в белых бурках да хромочах, страсть как любило модельную обувь со скрипом. А скрип такой – отдирай – присохло. Под скрип, видать, и настроение у начальства поднималось. Сразу заметно: не какой-нибудь простой идёт, а фигура в бурках.

Всенародная трагедия случилась 5 марта в 1953-м, преставился вождь народов, которого по лагерям звали просто «ус», вот я и дома оказался. Старики отец-мать меня не дождались и жена – тоже. Тяжко им из-за меня пришлось. Родственники врага народа. Клеймили позором многие. А Нюрке пять годов. Наставлял на ум, кормил, вырастил, а потом этот балбес по имени Кирилл появился, двоечник несчастный. С ним вот вожусь. А он мне помогает. Сноровистый, сообразительный растёт, но хитрован ушлый. Хитрее меня раз в пять.

– Короче, дед. Верни про двойки слова обратно, – прикрикнул Кирка.

– Умной, умной, спасу нет.

Под свои бывальщины за два дня подвёл мастер черновой пол, настелил чистовой, пообещал, что теперь будет тепло и сухо. Денег нисколько не взял, хотя Ольга Семёновна совала сложенные вчетверо четыре десятки.

– Славка друг Кирки. С друзей деньги не берём, – отрезал Герасим, но пообедал с удовольствием. Сухомятка дома надоела.

– Так давайте я хоть у вас приберусь, выстираю,– заикнулась Ольга Семёновна. – Или пол вымою.

– А Нюрка на что? У тебя, Семёновна, и так уборки невпроворот. Зови, коли чего надо, – и, забрав свои клинья, дед с внуком ушли.

С тех пор Герасим Савельевич стал для Ольги Семёновны главным авторитетом. Белая, как кипень, голова его вызывала умиление и почтение. Умник да рукодельник. Она кланялась ему издали, даже через дорогу, о здоровье справлялась и благодарила за ремонт пола. Теперь, казалось ей, никакая зима им не страшна.

И Кирка – Канин Нос постоянно отирался около казармы, будто бы к Славке завёртывал футбол попинать. А когда появилась в Дергачах Катерина Первозванова, все они стали друзьями – не разлей водой. Да и Верочка Сенникова не отставала. Тоже с ними была.

Кирка теперь сюда притаскивал всякие маманины гостинцы, привезённые из Москвы или с юга. Иногда звали они Витю Логинова, но его мама Клара бдительно следила за сыном и, открыв форточку, звала домой:

– Витенька, заниматься.

И неслась на улицу заунывная мелодия.

– Не игра. Короче – зубная боль, – цыкая зубом, оценивал скрипичную музыку Кирка – Канин Нос.

К тому времени люди вроде забыли о Киркиных воровских проделках. Да и Мишки Ворожейкина нет.

Когда дед Герасим начинал пояснять, что живёт он в доме номер два и внук у него двоечник, теперь Кирка вставлял:

– Короче, дед: дом-то у тебя номер три. Забыл что ли?