Читать книгу Когда куковала кукушка - Владимир Буртовой - Страница 5

Часть первая
«Ты не вейся, чёрный ворон…»
Призывники

Оглавление

Обоз с призывниками притащился на призывной пункт в Бугульму, помнится, девятнадцатого июля. Расположились табором недалеко от управления Бугульминского уездного воинского начальства в одном из переулков, а площадь перед управлением была уже забита приезжими из ближних сёл. Волостной староста сдал списки, стали проходить медицинскую комиссию, всё шло спокойно и пока мирно. Были слёзы приехавших с нами родных, и моя мама и Марийка не отходили от меня ни на шаг. Были и слёзы радости – врачи забраковали Игната Щукина, велели ему возвращаться домой.

– Почему же так, ваше благородие? – не поверил было своему счастью Игнат, а главный доктор, толстенький и с отвислыми мешками под глазами, небрежно ответил:

– Малым вырос, рахит. В армию его императорского величества ниже двух аршин да двух с половиной вершков не берут. Вот его возьмём в гвардию. – И уставился толстыми очками в мою сторону. – Смотрите, каков великанище, да сила в нём видна изрядная!

Я же эти дни ходил, будто в полусне. Всё ещё не верилось, что вот наступит час, минута, когда за поворотом просёлочной дороги останется телега с мамой и Марийкой, а у неё на руках годовалый сынок Стёпа, а я уйду, быть может, навсегда, уйду от них по чьей-то злой воле, как ушёл от нас по воле жандармов мой отец!

– Непременно в гвардию! Такое чистое тело! – всё ворковал около меня доктор и языком причмокивал, будто сторговался с дешёвым батраком, как тот жадный поп с Балдой, про которого читала мне Марийка.

– Ну как? – спросили меня разом Клим и Наумов, когда я вышел на крыльцо врачебного пункта.

– Вроде берут в гвардию, в столице служить буду, – безразлично ответил я. Не успел оценить всей выгоды попасть в императорскую гвардию.

– Повезло тебе, Никодим, – с завистью сказал Сашка Барышев. – Повезло, на передовую в окопы не попадёшь. А мне куда в гвардию, среднего роста да ещё и тощему, словно вобла сушёная. – Он двумя пальцами провёл по впалым щекам. – Загонят в окопы, там мне и крышка! Под немецким снарядом. А то какой-нибудь верзила рыжий наподобие Григория, – он ткнул пальцем в живот Наумова, – прикладом в землю вколотит, как гвоздь в гнилую доску, одним ударом.

К вечеру, когда закончили осматривать наших односельчан и зачитали списки предполагаемого распределения, оказалось, что в гвардию я не попал.

– А я и не сомневался, что не попадёшь, только заранее не стал волновать, – спокойно сказал Клим, когда вернулись к телегам. – Отец ссыльный, брат ссыльный тоже. Ты у жандармов давно в списках неблагонадёжных. А гвардия при царском дворе, это понимать надо. Там верные люди нужны.

– А ему не доверь-яют, получается? – заикаясь, переспросил Григорий Наумов и с прищуром уставился на Клима. Когда он говорил, то спотыкался на словах с буквой «р». Это у него случилось после того, как тонул в реке ещё маленьким, сильно испугался. Клим промолчал, только плечами пожал и ушёл к своим.

– Да чёрт с ними, – махнул я рукой. – Ещё лучше, может, рядом воевать будем. Свой всегда своему поможет. – А в душе, где-то в самой глубине, всё же притаилась обида: как за Родину воевать, так доверяют, а у царского дворца в караул поставить опасаются. Как бы чего царю не сделал!

– Жаль, братца Николая рядом нет, он растолковал бы, что за политика здесь происходит, – сказал я товарищам, прощаясь. Пора было к своим подойти и поговорить по душам.

С приближением вечерних сумерек после ужина на своей телеге мы с Григорием, прохаживаясь по забитым людьми улицам, заметили какое-то волнение среди призывников и их семей. Люди собирались большими группами, что-то тайком от посторонних глаз читали, о чём-то ещё негромко спорили, а мы с Григорием уловили несколько довольно громких выкриков:

– И вправду, мужики, другого времени не сыскали эти цари да императоры подраться, что ли? Тут страда в самом разгаре. Каждый день дорог. Кто же хлеб убирать с поля да молотить останется? Бабы да старики?

– Ну, загнул ты, Тимошка! Как это – бабы да старики? Посмотри, вокруг нас, защитников Отечества, сколько ещё откормленных «защитников» красуется на конях?

– Ты про стражников, что ли?

– А ты думал, что про псов бугульминских? Эти «защитники» наших баб от блуда охранять останутся, чтоб не разучились рожать.

Зло смеялись призывники над этими словами. Но обилие конных и пеших стражников удивило и меня.

– И вправду, чего их сюда столько нагнали? – спросил я сам себя, не видя ни пьянства поголовного, ни драк между разными группами из разных сёл, как это случается на Масленицу. Григорий ответил, оглядываясь по сторонам:

– Думается мне, Никодим, власти боятся бунта срь-еди нас, прь-изывников. Вон какая масса здорь-овых парь-ней собрь-алась, воинскую упрь-аву вмиг по брь-ёвнышкам могут рь-аскатать!

– Чего же нас бояться, не звери же мы дикие. Бояться надо немцев. Вот и послали бы стражников вместе с нами на фронт.

Григорий улыбнулся, хлопнул сухощавой ладонью меня по спине и, заикаясь, пояснил, что я веду бунтарские речи. Что стражники должны органы власти охранять не от наружного врага, как немцы и австрийцы или вечные наши враги турки, а от врага, который хитро спрятался внутри, от всяких там агитаторов, – как в церкви прояснял селянам поп Афанасий.

В конце длинной речи Григорий сделал в мою сторону неопределённый жест правой рукой, будто вместо этого пояснения горячее блюдо перед собой на пальцах протянул.

– Чудно, – пожал я плечами. – Нас здесь боятся, а посылают против врага наружного. Что-то чепуха получается.

Григорий наклонился в мою сторону и тихим голосом заговорил. Когда он вот так говорит негромко, перестаёт заикаться и только на каждом таком месте, делая над собой внутреннее усилие, часто вскидывает брови:

– Запретные листки стали появляться среди нас, призывников. Я часа два днём ходил по местному базару. Так там какой-то мастеровой, немолодой уже, с чёрными усищами пристал ко мне с разговорами: то да сё, как дома дела. Кто на хозяйстве остался, закурить попросил, я ему и говорю, что табак есть, бумажки нет. Он тут же мне и сунул в руки листок, а сам оглядывается по сторонам и говорит: «Возьми и прочитай, да другим дай послушать. Верные слова тут прописаны». Я листок в карман, а черноусый будто сквозь землю провалился, как ни шарил я глазами, но и малой ямки рядом не сыскал, только и запомнил усищи да карие глаза.

«Что-то знакомое в этом мастеровом», – подумал я, но мало ли на земле усатых и с карими глазами.

– Что в том листке прописано? – полюбопытствовал я, а сам опять вспомнил о Николае: «Вот так, наверно, и его кто-то приметил. Он листовки во время забастовки раздавал, а кто-то схватил за руку и крикнул жандарма!»

– Послушай, я с тем листком спрятался за чужим амбаром, несколько раз прочитал и запомнил стишок. Вот:

Трудно, братцы, нам живётся

На Руси святой.

Каждый шаг нам достаётся

Роковой борьбой.

Все народы до свободы

Добрались давно.

А у нас одни невзгоды

И темным-темно.


Мимо нас пробежало несколько крепко выпивших призывников, о чём-то громко спорили и размахивали руками. Григорий вовсе замолчал, а когда парни удалились за поворот улицы, в сторону церкви, снова зашептал почти на ухо:

Живо, братцы, принимайтесь

За дела скорей!

От оков освобождайтесь

И долой царей!


– А в конце там ещё было две строчки:

Ой, пора, пора народу

Добывать себе свободу.


Григорий умолк и внимательно посмотрел на меня, словно хотел узнать, какое впечатление произвело на меня это стихотворение.

– Смело писано, – согласился я. – Да как ты его «долой», когда за него армия, казаки, стражники и жандармы – вот какая силища! Ты нашим не показывал?

– Сашке Барышеву читал, ему понравилось, он оставил листок у себя. А Климу не показывал, хотя он и твой побратим названый. Да и ты ему не говори, от греха подальше. Постится щука, да зубы целы! Так и Клим этот, всё-таки он не нашего поля ягодка.

– Ладно, не скажу, – согласился я. Вдруг вспомнил, с какой неприязнью говорил Клим о моём отце и брате. Вроде бы даже порадовался, что я не попал в гвардию.

Возвращаясь на свою улицу, мы с Григорием попридержали шаг у чужих телег: в круге лихо под гармонь отплясывал рыжий и худой до страха мужичок. Загребая босыми ногами пыль, он вприсядку шёл по кругу, выбрасывая ноги по очереди, и подпевал себе озорные частушки:

Шла я лесом, шла дубравой,

Повстречался парень бравый.

Всё мигал мне глазками,

Улещал всё ласками…


С последними словами, под общий смех толпы, мужичок плюхнулся задом в пыль, крутнулся на месте и в изнеможении откинулся на спину, разбросав руки:

– Унесите меня, детушки, а то ещё плясать пойду!

Двое рослых парней подхватили его под руки и потащили к телеге, прочертив по земле пыльный след босых ног. В круг тут же вскочил другой танцор, мы не разглядели, кто, только донеслась новая припевка:

Шли мы лесом, шли дремучим,

А побирашки лежат кучей.


В тот вечер кабаки не закрывались долго, призывники гуляли последний день вольной жизни.

Утром, в День Ильи Пророка, когда мы сидели у своей телеги и завтракали, что было с собой взято в дорогу, Марийка вдруг привстала с рядна и с тревогой посмотрела в сторону площади перед управлением уездного начальства.

– Что-то стряслось там, – забеспокоилась она. Поднялся и я на ноги. На площадь уже сошлась огромная толпа народу, сновали босоногие мальчишки. Среди мужских фуражек больше было женских платков. Пыль поднялась в безветренном воздухе и едва не закрывала вид на здание управы. Над головами носились разноголосые выкрики.

– Гришка, бежим узнать, что приключилось, – позвал я товарища от соседней телеги.

– Может, отменили призыв на службу? – высказала тайную надежду мама и торопливо перекрестилась на церковный купол за площадью. В зелёных глазах, словно непросыхающие, две слезинки снова выкатились. – Господи, вразуми царей, чтобы не губили кормильцев наших, не сиротили детишек малых!

Протиснуться ближе к зданию управления нам не удалось. Настолько плотно стояли призывники и их родственники, возбуждённые и злые. На крашеном резном крыльце, явно испуганный, стоял высокий военный и едва успевал что-то записывать в толстую тетрадь, а крики неслись один за другим.

– Давай пособие семьям теперь же, нечего откладывать на потом! Забираете кормильцев в страду, давай пособие! – кричала недалеко от нас молодая женщина, вскидывая над головой загорелую руку, будто стучала в невидимую перед собой стеклянную дверь.

– Верна-а! – вторили ей другие голоса. – Мы детишек нарожали не для того, чтобы они животами пухли от голода! Давай пособие нынче же!

– Братцы, – долетел из-за спин толпы громкий мужской голос. – Война только началась, а спекулянты уже цену на хлеб подняли! Я только что из хлебной лавки. Глядите, что творится – хлеб уже по восьми копеек за фунт! Мы идём воевать, а всякая сволочь будет здесь обдирать наших стариков и детишек?

– Долой войну, долой спекулянтов! Да здравствует мир между народами! – закричал впереди меня мужик, а Григорий тут же шепнул мне:

– Это он, тот самый мастеровой, только пиджак другой на нём.

Я присмотрелся внимательнее, и когда кричавший повернулся ко мне боком, чуть не закричал от радости! Да, это был Фрол Романович из села Осинки. Тот самый, что забирал у меня листовки, оставленные Николаем. Фрол Романов почувствовал на себе мой пристальный взгляд, а может, и видел меня вчера здесь среди призывников, обернулся ко мне полностью, дрогнули в улыбке усы, озорно подмигнул и отвернулся, пропал в толпе. А у меня под сердцем тепло стало, подумал: «А может, эти самые стихи он от Николая тогда получил, теперь вот людям по душе пришлись?»

Толпа вокруг продолжала бурлить весенним паводком, готовая снести любую перед собой плотину.

– Давай пособие!

– Отправляй на фронт стражников да жандармов!

– Верна! Мобилизуй толстомордых! Всех так всех, а не то мы и своих сынов не отпустим!

– Успокойтесь, ради бога! – призывал толпу военный начальник. – Сегодня же или с утра завтра выдадим пособие солдаткам, на каждого едока выдадим по норме, не обидим. А стражниками я не ведаю, на то есть исправник. Идите к исправнику, с ним и беседуйте про стражников, – счёл он за лучшее торопливо исчезнуть за дверью управы, возле которой по-прежнему стояли попарно четыре солдата с винтовками при штыках и настороженно следили за призывниками.

– И то верно, братцы. Тряхнём стражников! Тряхнём полицию!

– На исправника!

– Долой жандармов!

– Долой войну! Долой полицию!

– Под ружьё буржуев! Мир хижинам, война дворцам!

Лавина людей подхватила нас, будто безропотных котят, и понесла по улице, к каменному двухэтажному дому полицейского управления. По пути призывники выдёргивали из плетней колья, подбирали комья засохшей земли, куски битого красного кирпича, сваленного неподалёку от церкви.

– Никодим, дерь-жись поближе ко мне! – закричал слева Григорий, и я с трудом протиснулся к нему.

– Похоже, что народ совсем озверел от злости, натворят теперь дел, никаким ведром воды не остудить! – прокричал я Григорию, а он с широкой улыбкой смотрел на толпу, пригладил растрёпанный рыжий чуб и засмеялся:

– А может, и впрь-авду прь-ишла порь-а нарь-оду добывать себе свободу, как в той песне, а?

Я смотрел то в его серые возбуждённые глаза, то на бегущую мимо нас неистовую толпу людей, удержать которую, казалось мне, ничто уже не сможет.

– Погромят всё вокруг, – забеспокоился я, – не натворили бы кровопролития!

Мы прижались к чужому забору. Я не видел, как стражники встали цепью перед полицейским управлением, только уловил далёкий крик:

– Круши гадов! Кру-ши-и! – А через несколько секунд в той стороне, как летний раскат грома, треск, потом ещё. Толпа разом смолкла, а над ней повис дикий, будто предсмертный, крик:

– Уби-и-ли! – И крик этот испугал людей, наверно, больше, чем сами выстрелы. Толпа по инерции ещё некоторое время неспешно двигалась в сторону полицейского управления, потом замерла на месте, дрогнула и густо покатилась назад, растекаясь по соседним улицам и переулкам, а за спинами бегущих нарастал конский топот, крики дерущихся. Призывники отбивались палками, камнями, выкручивали из плетней колья, жерди.

Через время мимо нас – благо что мы вовремя перескочили на другую сторону забора – возвратились конные стражники, а потом в сторону земской больницы провезли на телеге несколько призывников, похоже раненные, а над одним из них, надрываясь, голосила пожилая крестьянка в старых лаптях на босу ногу.

– Должно быть, насмерь-ть его побили, и на фронте не был, а побитым стал, – сказал Григорий. – Вот так порь-аботали «защитники» отечества.

– Им тоже досталось крепко, – ответил я: у многих конных стражников побиты головы, руки…

Вечером, когда в городе всё утихло, я пересказал своим, что мы видели совсем вблизи.

– Это всё работа агитаторов против войны, – сплюнул под телегу Клим. – А мне кажется, что в этом деле протеста они ни черта не смыслят, эти студенты, умнее царя и министров хотят быть. Если немцы полезли на нас, значит, надо их бить, вот и вся тут политика. Мало нам позора пришлось терпеть от японцев. А так, чего доброго, снова всякая немчура да турки нам на голову сядут и Москву заново пожгут. Не-ет, – протянул Клим, – дулю им под нос, за русскую честь есть ещё кому постоять.

– Стойте, стойте, – тихо, будто никому конкретно, проговорила Марийка. – Может, вам крестики на грудь повесят, а может, деревянные над могилками поставят где-нибудь на берегах важного богатым купцам пролива Дарданеллы. Только родным от этого легче не станет, только жизнь в стране от разрухи лучше не будет, вот в чём горе людское.

Да, действительно, впереди оказалась долгая тёмная ночь неизвестности. Мы повесили головы от тоски предстоящей разлуки, а через несколько дней на нас надели серые шинели, перетянули тугими брезентовыми ремнями, научили нас маршировать, петь строевую песенку про соловья-пташечку, показали на соломенных чучелах, как колоть штыком противника. И тронулся наш воинский эшелон далеко на запад, в неведомые нам прежде края. Думал ли я тогда, осенью четырнадцатого года, что оставляю мать, жену и сына Стёпушку на долгие годы, на жуткие годы страданий и крови? Нет, не думал. Офицеры говорили нам, что побьём немцев и их союзников-австрийцев быстро, к Рождеству Христову непременно вернёмся по домам.

Да судьбе угодно было распорядиться совсем по-иному.

Когда куковала кукушка

Подняться наверх