Читать книгу Белые одежды. Не хлебом единым - Владимир Дудинцев - Страница 4
Белые одежды
Часть первая
III
Оглавление– Вот все говорят: интеллигенция! – громко провозгласила тетя Поля, войдя со щеткой и ведром в комнату, где легким утренним сном спали члены комиссии.
– Опять разоряешься, Прасковья? – спросонок пробурчал Василий Степанович.
– Да еще поэт! – Тетя Поля прыснула и покачала головой. – Сундучок… Хотела выкинуть. Пора, думаю, пятьдесят ему лет, если не боле. Весь растрескался, крышка болтается. Кинула за сарай. Так этот, бородатый, в женских туфлях, тут крутится. Как Золушка. Сначала кругами ходил. Я думаю: что такое, не студентку ли где присмотрел? Потом хвать сундучок – да ловко как! – и засеменил, засеменил… Беда с вами, с интеллигентами!
– Выдумывай! На что ему сундучок?
– Он знает на что. Пригодится. Вас сегодня когда ждать?
– Сегодня мы уходим в учхоз. До вечера…
Они пришли в учебное хозяйство к девяти. Пройдя ворота, Федор Иванович увидел поле, разбитое на множество делянок. Среди делянок двигались фигуры – студенты и пожилые преподаватели с раскрытыми журналами. По вспаханному краю поля в сопровождении группы студентов ехал гусеничный трактор, волоча какую-то сложную систему из колес и рычагов. Вдали стояли две ажурные оранжереи. Туда и направилась комиссия.
– Наверно, все собрались сейчас там и смотрят на нас из-за стекол, – сказал Цвях. – Ждут.
– Могло бы быть и наоборот, – заметил Федор Иванович. – Могли бы они нас проверять.
– Это ты верно. Если бы ихняя взяла…
Сегодня был первый основной день ревизии – проверка работ в натуре, первый решающий день. Федор Иванович где-то в глубинах своего «я» чувствовал боль – там уже зародилась туманная и болезненная симпатия к Стригалеву – может быть, из-за того, что Троллейбус не только сталью зубов и не только повадками был похож на одного геолога, которого уже не было в живых и по отношению к которому в душе Федора Ивановича осталась кровоточащая царапина неискупленной вины. Ведь Троллейбус к тому же и сидел…
Новая рана назревала, уже начинала чувствоваться – ведь Федор Иванович «рыл яму» не под кого-нибудь, а именно под того, кто был женихом Лены. Прямо как кроткий царь-псалмопевец Давид, который возжелал Вирсавию и потому послал ее мужа Урию в самое пекло войны, чтобы там его убили. «Удивительно, – невесело подумал Федор Иванович, – что ни случится в жизни, какая ни сложится ситуация – ищи в Библии ее вариант. И найдешь!»
Они вошли в боковую дверцу и оказались в теплой застойной атмосфере оранжереи. Действительно, у выхода собрались человек восемь, и среди них – Стригалев в сером халате, как бы наброшенном накрест. Последовали рукопожатия, несколько шуток были выпущены на волю. Как весенние мухи, они не взлетели, а проползли слегка и замерли, дожидаясь тепла. Вежливый смех только усилил напряженность. Федор Иванович сразу определил нескольких «своих», то есть четких приверженцев так называемого мичуринского направления. Они предлагали начать с них и весело листали журналы, готовясь демонстрировать свои достижения.
– Ну что ж, – сказал Федор Иванович и сам почувствовал, что глаза его нервно бегают, ищут кого-то и не находят.
Лены здесь не было. Хотя нет, и она была здесь, стояла позади Стригалева. Но, увидев Лену, он потерял уверенность – ему нельзя было теперь смотреть в эту сторону.
– Пожалуйста, начнем. Чьи это работы? – хрипло проговорил он, подходя к стеллажу, на котором плотно, один к другому, стояли глиняные горшки с темно-зелеными картофельными кустами. Федор Иванович сразу определил, что это прививки, – здесь занимались влиянием подвоя на привой и обратно – по методу академика Рядно.
– Это мои работы, – сказал пожилой бледный человек с угольными бровями и черными, глубоко забитыми, как гвозди, печальными глазами. – Моя фамилия Ходеряхин. Кандидат наук Ходеряхин. Здесь представлены несколько видов дикого картофеля, а также культурные сорта «Эпикур», «Вольтман», «Ранняя роза»…
Он долго, как экскурсовод перед группой провинциалов, приехавших в ботанический сад, показывал культурные и дикие растения. Кусты имели хороший вид. Темные плотные листы блестели.
– Азота многовато кладете, – сказал Федор Иванович.
– Для опытов по вегетативному взаимодействию это не мешает, – парировал Ходеряхин и продолжал свой пространный доклад.
Федор Иванович, склонив голову, слушал и все плотнее сжимал губы.
– Простите, я вам помогу, – прервал он наконец Ходеряхина. – Вы, товарищ… пишете вот здесь, в московском журнале, о достигнутых вами результатах. «Сорт „Эпикур“, – это ваши слова, – будучи привит на сорт „Фитофтороустойчивый“, приобретает ветвистость куста, листья утрачивают свою рассеченность… – и так далее. – …Листья сорта „Ранняя роза“ при прививке на „Солянум Демиссум“ становятся похожими на листья этого дикаря» – и тэ дэ…
Он сам слышал, когда читал, посылая эту еще в пути заготовленную торпеду в несчастного Ходеряхина, что собственный его голос стал голосом ласкового и неподкупного Торквемады. И не мог ничего с собой поделать.
– Пожалуйста, товарищ Ходеряхин, покажите нам эти работы, – попросил он.
Ходеряхин, с мукой глядя ему в глаза, выставил вперед горшки с картофельными кустами.
– Правильно, «Эпикур», – сказал Федор Иванович. – А где же утрата рассеченности у долей листа? Вот здесь, в статье, вы даете фотографии, иллюстрирующие изменение рассеченности. Вы, конечно, знаете, что у всякого сорта картофеля рассеченность листьев меняется в зависимости от положения на стебле. У листьев, взятых в середине стебля, она наибольшая и уменьшается к вершине и основанию. Правильно я говорю? Почему же вы… – Федор Иванович сильно покраснел. Он убивал Ходеряхина и одновременно страдал за него. – Почему, спрашиваю я, если вам надо показать повышенную рассеченность, вы фотографируете средний лист, а если хотите нам подчеркнуть малую, берете лист у основания или у вершины, где вам удобнее? Ведь это называется знаете как? Подгонка данных эксперимента под теорию!
Муху было бы слышно, если бы она пролетела в оранжерее.
– Кассиан Дамианович смотрел эту работу, – сказал Ходеряхин. Глубоко вздохнул и затаился.
– Еще вы пишете вот здесь, в журнале: «Синеклубневый „Фитофтороустойчивый“, привитый на розовоклубневый сорт „Ранняя роза“, меняет окраску клубней подвоя. В одном кусте находим белые, слабо-фиолетовой окраски, бледно-розовые, бледно-фиолетовые…» Дайте, пожалуйста, мне эти клубни. Та-ак. Этот клубень отложите, он потемнел от света. А эти бледные… – Держа в дрожащей руке картофелину, Федор Иванович уставился в лицо Ходеряхина. – Ведь это же «готика»! Вы слышали такое слово? Это же вирусная болезнь, при ней, как сказано в учебниках, клубни удлиняются, число глазков увеличивается, а окраска бледнеет… Это и есть ваш результат прививки?
– Это и есть… – шепнул Ходеряхин, как бы повеселев, упрямо и со злобой.
– Негусто… Боюсь, что нам придется давать еще одну статью о ваших экспериментах. Вы пишете, Василий Степанович? Пожалуйста, пишите. Это важно.
На очереди стояли несколько аспирантов Ходеряхина – каждый около своих растений. Подобравшись, как для битвы, уже не видя ничего, кроме очередного горшка с картофельным кустом и очередного прячущего тревогу лица, Федор Иванович проходил от одного стеллажа к другому и уже не столько проверял, сколько учил молодых людей.
– А вы не пробовали вырезать глазки из клубней цилиндрическим сверлом для пробок? – слышался его уже спокойный, мягкий голос. – Попробуйте, это очень удобно, и привой точно входит в вырез на клубне подвоя.
– Никаких мало-мальски достойных внимания результатов, – вполголоса сказал он Цвяху.
Кто-то все-таки услышал – шепот порхнул среди людей, стоявших поодаль.
– Здесь уже мои растения, – пропел у него над ухом чей-то снисходительный тенор. – Кандидат наук Краснов.
– Знакомая фамилия, – сказал Федор Иванович, задержав взгляд на тонком и извилистом носе вежливо склонившегося к нему лысоватого спортсмена со значком. – Я читал вашу статью, товарищ Краснов…
– Мною… нами было замечено… – начал докладывать спортсмен и, выпрямившись, развернул тяжелые плечи, но привычная сутулость опять стянула их, пригнула книзу, – было замечено, что сорта «Лорх» и «Вольтман», которые росли по соседству с местным сортом «Желтушка» – через дорогу… опылились пыльцой последнего, которая подействовала и на клубни обоих сортов… Последние стали в большинстве похожи на клубни сорта «Желтушка»…
– Это я все читал в вашей статье, – сказал Федор Иванович и умолк, медленно краснея. Помолчав, спросил: – То есть вы хотите доказать, что если мать – блондинка, а отец – брюнет, то не только их дитя будет черноволосым, но и у матери глаза и волосы должны в ходе беременности почернеть… Таких случаев наука еще не знает. Следующей весной вы, наверно, повторите ваш эксперимент?
– Зачем? – оскорбленно, но сдержанно передернул тонкими девичьими бровями Краснов. – Я уже другой запланировал.
– А известно ли вам, товарищ Краснов, что картофель не перекрестное, а самоопыляющееся растение? Вы же вуз кончали! Пыльце вашей «Желтушки» здесь нечего делать. Это вы представляете себе? Да она и не перелетит через дорогу!
Краснов, странно улыбаясь маленьким ротиком, глядел в сторону. Федор Иванович, окинув его фигуру быстрым взглядом, невольно задержался на громадном красно-фиолетовом кулаке, который двигался внизу, как самостоятельное живое существо. «Что он там делает?» – подумал Федор Иванович и сразу увидел стиснутый в кулаке теннисный мяч. «Ага, он тренирует кулак», – осенила догадка. Шевельнув бровью, он покачал головой:
– Товарищ Краснов! Я вижу, вы не согласны. Но вы должны это знать: картофель не ветроопыляемое растение. У него пыльца не как у злаков, не может летать. Она тяжелая, как крахмал. И устройство пыльников – они никогда не раскрываются полностью. Там есть такая маленькая пора – и через нее пыльца просыпается по мере созревания, прямо на собственное рыльце. Понаблюдайте, насекомые не посещают цветков картофеля – там нечего брать. И не потому, что пыльца какая-нибудь невкусная. Я сам, еще студентом… Останется, бывало, в пробирке лишняя пыльца картошки – высыпал ее на прилетную доску в улье. Пчелы мигом всю подбирали! Поняли? То, что вы говорите, физически невозможно: тяжелая пыльца, если не прилипнет к рыльцу, отвесно падает на землю. Слава богу, очень рад, что не могу назвать ваш опыт каким-нибудь таким словом… Здесь, к счастью, просто полное незнание того, с чем имеешь дело. Ох, ох, товарищи… Что это – два часа? Нет, на сегодня я уже мертвец…
– Продолжим завтра? – сказал Цвях.
– Вот именно. – Странно мигая одним глазом, шевеля гибкой бровью, Федор Иванович пошел из оранжереи.
Цвях еле поспевал за ним:
– Уж больно ты их… Без снисхождения. Касьяну не понравится. Что это с тобой?
– Но почему он напечатал их статьи в своем журнале! – Федор Иванович остановился. – Почему Касьян их напечатал!
– Ладно, Федя, хватит правду искать. Пошли в столовую.
В столовой Федор Иванович сел за какой-то стол, чем-то закусывал, что-то брал ложкой из тарелки и все смотрел куда-то сквозь стены. Он не видел, что через стол от него прошли и сели Стригалев с Еленой Владимировной и несколько аспирантов. Лена что-то крикнула, и Цвях ответил, а он только оглянулся на них, ничего не понимая.
– Произвели они, однако, на тебя впечатление, – заметил Цвях, принимаясь за лапшевник.
Пообедав, они сели на лавку около столовой и закурили.
– Что будем сейчас делать? – спросил Цвях.
– Я прогуляюсь часок.
– А я, по старой испытанной привычке, пойду лягу поспать. Лапша человека вяжеть, он набухнеть и спать ляжеть.
И как только Цвях скрылся за воротами учхоза, из столовой быстро вышла Елена Владимировна. Федор Иванович в это время подобрал около лавки лежавшего на спине красивого жука-скрипуна. Его облепили муравьи и уже раскидывали умишками, как бы начать его заживо жрать. Федор Иванович старательно обдул муравьев. А думал о Стригалеве. «Хорошо, что отложили на завтра», – думал он, рассматривая жука. Это был большой узкий жук с живыми черными глазами, с длинными усами, похожий на интеллигентного дореволюционного авиатора в черном жилете из блестящего шелка, застегнутом доверху. А сюртук на нем был темно-серый, в мелкую светлую крапинку.
– Можно около вас сесть? – спросила Елена Владимировна, садясь. – Что вы тут делаете? Ого, кто у вас!
– Вот видите, жук… скрипун.
Налюбовавшись, Федор Иванович осторожно посадил жука на землю, и «авиатор» бросился наутек, взмахивая ногами, как тростью, и не теряя осанки.
– Как вам наши генетики и селекционеры?
– Выше всяких похвал. Чудеса!
– Какие у вас планы на сегодня? – Она нагнулась и пальцем провела на земле дугу.
Он вопросительно посмотрел.
– Вы не слышали вопроса? – спросила она.
– Я ответил пантомимой.
– А вы словами ответьте. И по существу.
– Сейчас я пойду куда-нибудь. Только природе страданья незримые духа дано врачевать.
– Давайте врачевать вместе. Я покажу вам наши поля.
– Давайте, – сказал Федор Иванович ленивым голосом.
Она взглянула на него удивленно.
– Может, подождем Ивана Ильича? – спросил он.
– Иван Ильич уже ушел. – Она еще холодней посмотрела на него сбоку, начиная розоветь.
– Тогда пойдемте. – Он решительно поднялся.
И они долго шли молча куда-то, вдоль какой-то канавы. Лицо Елены Владимировны постепенно заливала лихорадочная пунцовость.
– Слушайте, – сказала она, решившись и отойдя от него вбок шага на два. – Вы сегодня не похожи на себя, на вчерашнего. Вонлярлярский сказал бы, что у вас пропала коммуникабельность. Давайте как пассажиры дальнего поезда, как случайные пассажиры, попутчики… Вы не знаете меня, я вас. Вы ведь уедете.
– А отвечать кто будет за разговор? Тот, кто задает вопросы?
– Да… Вы уедете – и разговора не было!
– Ну, пожалуйста. Задавайте вопросы.
– Где ваша коммуникабельность?
– Я катапультировался.
– Что это означает? – Все так же лихорадочно, но весело она посмотрела на него.
– Нажимаю на кнопку – и меня выстреливает. Потом раскрывается парашют, и я мягко приземляюсь в другом мире, где и слыхом не слыхали о каких-то моих… неполадках на борту.
– А самолет?
– А самолет летит дальше.
– И разбивается?
– Мне с земли не видно. А потом, там еще есть первый пилот. А я и не летчик. Дилетант без диплома.
– А если первого пилота нет? Самолет ведь может разбиться. Дилетанту без диплома и поднимать его в воздух нельзя было. Это государственная собственность.
– А я и не поднимал. Как я в самолете оказался – сам не знаю. Вижу, экипаж укомплектован. Перегрузка. Вот и нажал поскорей… Что – я не прав?
– А кто вам сказал про экипаж? – с раздражением спросила Елена Владимировна.
– Вчера одному товарищу… диспетчеру… показалось, что я проявляю дилетантский интерес к авиации…
– Ах вот!.. Теперь все ясно. Вечно она меня замуж выдает! Нет никакого пилота, поняли? И никто вас не вызовет на дуэль, так что давайте разговаривать и катапульту не трогать.
– Дайте честное слово, – сурово потребовал Федор Иванович.
– Ну, даю. Честное слово.
– Хорошо. С чего же мы начнем?
Она начала искать что-то на краю канавы. Потом наклонилась и сорвала какой-то жиденький стебель с желтыми цветками.
– Природа сейчас излечит нам все страданья незримые. Что это такое? Я в первый раз вижу.
– Это? – Федор Иванович взял стебель, свел брови. – Это действительно нечасто встретишь. Потентилла торментилла – вот что это. Калган. Слышали такое название?
– Ого! – Она почти с ужасом на него посмотрела. – Ничего себе… Я бы ни за что не определила. Потентилла – как дальше?
– Торментилла. Калган, или еще его называют лапчатка. А вот я сейчас… Сейчас я вам… – Поискав в траве, он сорвал что-то. – Что это?
– Плантаго! – торжествуя, сказала Елена Владимировна.
– А какой плантаго? Подорожников много. Майор, медиа…
– Ну, это, конечно, не медиа…
– Майор. Плантаго майор. Видите, черешок длинный и желобком.
– Хорошо. Федор Иванович, а почему страданья незримые? – Она заглянула ему в лицо.
– Разве вы ничего не видели?
– По-моему, торжество справедливости должно вызывать прилив…
– Но это так неожиданно, это торжество… Я вам прямо скажу: такие дураки мне еще не попадались. Да еще среди «своих».
– Ну, у наших с Иваном Ильичом ребят такого вы не найдете. Если мы и будем вас надувать, то по крупному счету. По рыцарскому.
Они остановились. Он посмотрел ей в глаза. Она не отвела взгляда.
– Имейте в виду: я буду глубоко копать, – сказал он.
– Ну и что? Вот вы копаете и устанавливаете, что я морганистка, льющая воду на мельницу…
– А это я и так знаю. Я читал вашу диссертацию. По-моему, о преодолении нескрещиваемости… Там есть спорные места… Так что ваше лицо мне ясно. – Посмотрев ей в лицо, он улыбнулся. Она так и подалась к его улыбке. Но он ничего не заметил и не понял возникшей паузы. – Как вы учите студентов, мы знаем, – продолжал он. – Цвях сидел в вашей группе. Говорит, товарищ Блажко учит студентов правильно.
– Но я чувствую, Федор Иванович, по вашей хватке, кому-то из нас придется сушить сухари. А? Это не мои слова. У нас на кафедре об этом шепчутся многие.
– Лично я выгнал бы этих двоих… И больше никого. Пока…
– Вы сейчас сказали рискованную вещь. Я вижу, вы мне верите.
– Нет. Не верю. Но знаю, что вы меня не продадите. И потому отдаю вам все мое. Беритя!
Они оба засмеялись, и обоим стало хорошо.
– Откуда же у вас взялось это знание? Сколько мы знакомы? Два дня!
– Я вам сейчас изложу мою завиральную теорию. У нас, Елена Владимировна, в сознании всегда звучит отдаленный голос. Наряду с голосами наших мыслей. И наряду с инстинктами. Мысли гремят, а он чуть слышен. Я всегда стараюсь его выделить среди прочих шумов и очень считаюсь с ним. По-моему, тут обстоит так: ни один человек не может скрыть свою суть полностью. Скрывается то, что может быть схвачено поверхностным вниманием. А голос – отражение наших бессознательных контактов с той сутью, которой никому не скрыть. Хотя бы потому, что эту суть сам человек в себе не может почувствовать. Животные, на мой взгляд, руководятся больше всего отдаленным голосом, он у них более развит и не заглушается никаким стуком сложных умственных деталей. Поэтому животные не лгут.
– Возможно, что все так и есть. – Елена Владимировна тронула его руку. – Голос правильно шепнул вам, что я не выдам.
Федор Иванович слегка смутился от этого избытка взаимной откровенности и потому кинулся к природе – шагнул в траву и стал искать что-нибудь редкостное.
– Вот, – сказал он. – Вот. Что это?
– Щавель! – Взяв у него красный стебелек с острыми листками, Елена Владимировна пожевала его. – Самый настоящий «Румекс».
– Не спешите с ответом, товарищ Блажко. Род «Румекс» состоит из нескольких видов. И все щавели. Вы… Что вы жуете?
– «Румекс ацетозелла», – сказала она и пошла вперед, торжествуя и покачивая головой вправо и влево.
Действительно, природа сразу поставила все на место, погасила все неловкости.
Они давно уже вышли через калитку из пределов учхоза и теперь брели по каким-то межам среди каких-то пашен к чернеющему институтскому парку, заходили ему в тыл. Елена Владимировна шла впереди, иногда оборачиваясь к нему и предлагая очередную ботаническую загадку, и он, роняя удивляющие ее безошибочные ответы, любовался ею, ее особенной женской мощью, которая так и заявляла о себе. Это была маленькая, веселая, недоступная крепость. Лишь взглянув на эту девушку в очках, мужчина должен был отступить, угадав в ее натуре требования, соответствовать которым в состоянии далеко не всякий. Она все время двигалась в чуть заметном танце, в безоблачной меняющейся игре, и ее пальцы и все прекрасные узости фигуры в сером подпоясанном халатике непрерывно писали тексты, читать которые дано не каждому. Он еще вчера, с первых же минут навсегда отказался говорить ей безответственные приятности, которые, как и цветы, принято подносить женщинам. Строжайшее предупреждение на этот счет прочитал он в ее сдвинутых черных бровях. В них и была вся сила. И сегодня эти брови хоть и разошлись, но все время были готовы к жестокой расправе.
Обойдя с тылу почти половину парка, они перешли по мосту из бревен овраг с бегущим по его дну ручьем, притоком громадной реки, что незримо присутствовала, укрывшись за парком. Начались первые шестиэтажные дома города из серого кирпича.
– Дальше меня, пожалуйста, не провожайте, – вдруг сказала Елена Владимировна.
Взглянув на ее строгие брови, он, конечно, и не подумал показать ей свое удивление. Он тут же скомкал все свои пожитки и даже отступил на полшага.
– Я, собственно, и не…
Но Елена Владимировна объяснила:
– У меня гора дел. Надо сходить в магазины. А потом я иду к Тумановой. Сегодня я варю ей борщ.
«Вот этого бы не следовало ей говорить, – почему-то шепнул ему отдаленный голос. – Никто не требовал от нее таких уточнений».
– Превесьма… – сказал полушутливо и, как на шарнире, повернулся было, чтобы идти.
Но она стояла с протянутой рукой. «Все еще катапультируетесь?» – говорило ее лицо.
Он пожал ей руку. «Я ведь катапультировался еще вчера, – ответила его изогнутая бровь. – Сейчас я стою на твердой земле, вдали от всяческих летательных аппаратов».
И он пошел, не оглядываясь, к парку, туда, где розовели вдалеке стены институтских зданий.
Он вошел в комнату для приезжих и увидел там своего «главного». Василий Степанович сидел на койке и закусывал. Перед ним на стуле была расстелена газета, на ней он расположил сваренные еще дома крутые яйца, растерзанную селедку, измятые в чемодане домашние пирожки. Тут же лежала книга Энгельса «Диалектика природы».
– Давай подсаживайся, Федор Иванович, – сказал он. – Поможешь дошибать припасы, а то завоняются. Москва сейчас будет звонить. Докладывать буду Касьяну про наши успехи.
Федор Иванович подсел и взял пирожок.
– Понимаешь, Федя, – Цвях ел, энергично двигая всем лицом, – понимаешь, смотрел я на тебя сегодня. Здорово ты знаешь свое дело. Здорово, ничего не скажешь. Правда, иногда ловлю себя: чем же кончится такая наша ревизия? Я бы один всех бы подряд одобрил. И Ходеряхина этого, и Краснова. Здорово ты их накрыл. Как они до сих пор держались? У меня, конечно, знания не то что у тебя. Я практик. Доктора мне дали за результаты. Мне дед мой и отец – они были любители-селекционеры – столько оставили материалу, столько всего наоставляли, что мне и делов было – только осваивай да выдавай подготовленные почти за сто лет сорта. Две яблони у меня уже давно районированы. А ведь и это далеко не все. Ну а научное обоснование – тебе-то покаюсь – академик Рядно и Саул мне приделали. Саул этот ох и языкатый, сволочь, не дай бог к нему под горячую руку попасть. Ни одного живого места не оставит.
Задребезжал телефон. Цвях схватил трубку и, вытирая рот, покраснев, вступил в переговоры с Москвой:
– Ай?.. Да-да! Заказывал. Повторитя, барышня… Ай? Академик Рядно? Касьян Демьянович?
– Я тебе говорил, – как комар, запищал в трубке ответный голос, и Цвях чуть отвел ее от уха, чтоб слышал Федор Иванович. – Какой я тебе Касьян? Кассиан Дамианович. Ну-ка повтори…
– Кассиан…
– Я ж тебе говорил! – Академик загоготал весело. – Хоть я и народный, а имена у меня византийские. Императорские. Вот так, Вася. Ну, докладывай, как там наш молодой…
– Ой, не говорите, Кассиан Дамианович! Молодой, да ранний. Чешет так, что пыль и перья… С первой встречи как даст!.. Нотацию им провел, мозги на место поставил. Ну а сегодня работы смотрели. Нет, нет, формальных генетиков пока не трогали. Тут же с наскоку не возьмешь – надо присмотреться. Но Федя нанюхает, он крепко берет. Дело зна… Ай? Двоих наших пришлось… Окоротили. Чистая фальсификация. Да они и сами понимают, растерялись. Оглоблей хотели в рот заехать, думают, пройдет… Ходеряхин и Краснов…
– Странно, – пропищала трубка. – Ну да… Они согласились?
– Тут соглашайся не соглашайся, Кассиан Дамианович… Знаешь, когда за руку схватят, а в руке-то краденый кошелек…
– Ну ладно. Только расстроил… Хотя материалы все равно поступят ко мне. Посмотрим. Ну а как вейсманистов, еще не щипали?
– Завтра с утра.
– Ну, давай…
Цвях положил трубку. И сразу же телефон опять зазвонил.
– Кого еще черт несет, – недовольно проговорил Василий Степанович и поднес трубку к уху. – Алло!
– Меня! – отозвался вкрадчивый, но звонкий голос. – Меня несет черт, Василий Степанович! Как там Федяка, на месте?
– Здравствуйте, Антонина Прокофьевна! – Федор Иванович перехватил у него трубку. – На месте, на месте!
– Здравствуй, Федяка. Это я тебе решила позвонить. Думаю, дай-ка передам ему, что про него в институте дамы говорят. Хочешь знать? Там есть такая Шамкова. Анжелка. Аспирантка. Она тебя приметила и говорит другим кафедральным дамам: «Вот этот, который приехал нас проверять. Заметили, какой он корректный, обходительный, какая выдержка, такт. Ну, настоящий педант!»
Федор Иванович рассмеялся было, но что-то перехватило ему горло. И он, выждав для приличия паузу, спросил легким голосом:
– Ну как, хороший борщ вам сварила Елена Владимировна?
– Не то слово. За уши не оттянешь. Вот только что кончила обедать. Ты знаешь, когда он постоит суточки, настоится – ложку проглотишь!
– Вот и дали бы постоять!..
– Сколько же ему стоять? Вчера ведь варила…
– Та-ак… А что варила сегодня?
– Сегодня ей нечего у меня делать. Ты что, шпионишь за нею? Федяк!
Федор Иванович не мог прийти в себя от разочарования. Стоял с трубкой у уха и гладил себе голову.
– Ты куда запропал?
– Да не запропал, тут стою…
– Слушай-ка, есть хорошая идея: пригласи ее в кино! Ты очень строгий ревизор? Можно тебе?
– А что?
– Только молчок, хорошо? Ей нужно с тобой поговорить. Они там, бедняги, что-то предчувствуют…
– О сухарях, что ли? Уже поговорили.
– Да? Какой же ты молодец у меня! Я ей так и сказала: «Не бойся, его надо прямо спросить, он темнить не будет, это не в его натуре».
– Да-а… – сказал Федор Иванович. – Да-а… В общем, все так и должно быть…
Положив трубку, Федор Иванович опустился на койку рядом с «главным».
– Ты что? – спросил тот, глядя на него с подозрением.
– Да так как-то, Василий Степанович. Катапультироваться надо…
На следующий день к девяти часам они подошли к оранжереям. Они вошли в ту же дверь, что и вчера, окунулись в теплынь, и так же встретила их настороженная группа человек в восемь, и среди них, как всегда, несколько угрюмый Стригалев, совсем плоский в своем халате, и Елена Владимировна, устремившая на Федора Ивановича сияющий лаской взгляд. Все поздоровались, и, как вчера, завязался непринужденный, полный напряжения разговор.
– У ректора, вернее, у Раечки, секретарши, книжечка интересная лежит, – негромко и между прочим обронил Стригалев. – Я думал, железнодорожное расписание…
Федор Иванович посмотрел на часы. Надо было начинать.
– Раскрыл, – продолжал Стригалев, – внутри тоже как расписание поездов – столбцы. Вроде со станциями и полустанками. А потом смотрю: батюшки-светы! Это фамилии! И знаете, что оказалось? Нет, не угадаете. Приказ министра Кафтанова об увольнении профессоров и преподавателей, как там сказано, «активно боровшихся против мичуринской науки».
Федор Иванович опустил голову:
– Ваш институт тоже упомянут?
– У нас же еще ревизия не кончилась, – вставил статный Краснов, слегка выпятив фарфоровые глаза наглеца. – Данные про нас еще не поступили.
Все сразу смолкли от его бестактности. Федор Иванович покраснел.
– Тебе-то, товарищ Краснов, ничто не грозит, – сказал Цвях. – Ты же мичуринскую науку вон как поддерживаешь…
«Ну мой „главный“! Ну штучка!» – повеселев, подумал Федор Иванович.
Так поговорив, все прошли вглубь оранжереи. Здесь, на стеллажах, стояли горшки и ящики с разными растениями, и он сразу узнал высокий ветвистый стебель красавки с несколькими колокольчатыми фиолетово-розовыми цветками.
– Чей это ящик? – спросил Федор Иванович, сразу заинтересовавшись.
– Это мое творчество, – снисходительно к самому себе сказал Стригалев. – И дальше все мое, Елены Владимировны Блажко и аспирантов.
– А что у вас здесь делает «Атропа белладонна»? – Федор Иванович не отходил от красавки, он сразу почуял интересный эксперимент.
– Она же пасленовая. Я привил ее на картофеле. Видите, как пошла! Все картофельные листья оборваны, но, представьте себе, завязались картофельные клубни! Разрешаю подкопать…
– Очень интересно! – сказал Федор Иванович и, отложив в сторону свой блокнот, запустил руку в мягкую теплую землю. Пальцы его сразу же уперлись в большой твердый клубень. – Очень интересно! – сказал он, отряхивая пальцы. – Прививка сделана до завязывания клубней?
– До завязывания. Мы ищем подходы к отдаленному…
– Да, я сразу понял. – Федор Иванович поспешно кивнул и встретился взглядом со Стригалевым. – Надо собрать клубни и проверить на алкалоиды, на атропин. Надо все точки ставить до конца, – сказал он со значением.
«Рискованно работаешь, – подумал он, поглядывая на Стригалева. – Атропина в клубнях может не оказаться, и это будет хорошая дубина у вас в руках. Против нашего… против мичуринского направления…»
Ему не хотелось бить этого человека, так неосторожно подставившего себя под удар. «А имею я право бить за это? – вдруг спросил он себя. – Ведь это должны были проделать мы, прежде чем громогласно заявлять…» Он то и дело принимался изучать Стригалева с растущим болезненным интересом. Лицо Ивана Ильича было подернуто желтизной худосочия, кое-где были заметны фиолетовые пятна заживших чирьев – как потухшие вулканы, а один – около кадыка, – похоже, действовал, был залеплен марлевым кружком.
Стригалев продолжал докладывать:
– Очень эффективен метод предварительного воспитания обоих родителей на одних и тех же подвоях…
Услышав знакомое слово «воспитание», мичуринец Цвях закивал головой.
– Мы взяли взрослые, уже цветущие растения томатов – сорт «Бизон». На одни из них прививались молодые сеянцы картошки культурных сортов, а на другие – сеянцы дикарей. Когда зацвели – скрещивали дикие привои с культурными. Процент удачи скрещиваний доходил до ста… Здесь, вы видите, дикарь завязал ягоды. Видимо, томат расшатывает наследственную основу…
Цвях опять кивнул несколько раз. «Расшатывание», «наследственная основа» – это было хорошо знакомо ему.
На языке Федора Ивановича вертелся убийственный вопрос: первый эксперимент отрицает связь между подвоем и привоем, а второй подтверждает – как понять? «Не будем вдаваться в такие тонкости», – сказал он себе. Все двинулись дальше вдоль стеллажа, останавливаясь около каждого нового ящика или горшка. Комиссия в молчании осмотрела стебли табака и петунии, привитые на картофеле. Федор Иванович не стал подкапывать, он знал уже: и там были клубни. Здесь под мичуринской маской зрел хороший «финичек» для академика Рядно. Правда, все зависит от того, как подать. Но подавай не подавай, а дело сделано чисто, сама природа говорит в их пользу.
– И тут уже ягоды завязались, – рассеянно сказал Федор Иванович, остановившись перед какой-то очередной прививкой.
– Это Сашины работы, – заметил Стригалев. Высокий, он говорил как будто под самым коньком оранжереи. – Давай, Саша, докладывай.
Из группы аспирантов выступил красивый юноша, почти отрок, с узким лицом и прямыми, соломенного цвета волосами, словно бы причесанный старинным деревянным гребнем.
– Здесь мы прививали картофель на черный паслен и на белену, – сказал он, поднимая на Федора Ивановича смелые серые глаза. – С той же целью – расшатывание наследственной основы. Прививки, по-моему, хорошо удались…
– Это наш Саша Жуков, – заметил Стригалев, кладя ему руку на плечо. – Наш активист. Студент четвертого курса. Папа у него знаменитый сталевар. Ударник.
– Где же это ты, сынок, так набазурился прививать? – спросил Цвях.
Все заулыбались.
– У Ивана Ильича набазурился, – ответил Саша.
– Хорошо бы исследовать эти ягоды на гиосциамин, – сказал Федор Иванович. – Ведь у белены все части содержат этот алкалоид. По нашей теории, он должен быть и в этих ягодах…
Саша оглянулся на Стригалева.
– Ну, раз теория… – сказал тот, встретившись взглядом с московским ревизором, от которого ничего не скрыть.
«Не зря Касьян к нему прицепился», – подумал Федор Иванович. Сильно обеспокоенный, он осматривал выставленные перед ним растения, читая по ним всю потайную и хитроумную тактику несдавшегося борца. И только кивал, одобряя хорошо, чисто выполненные прививки и как бы не замечая подвоха. Один только раз он как бы проснулся, услышав знакомую фамилию.
– Шамкова, – прозвучал около него глубокий, крадущийся голос. Потом протяжный вздох. – Анжела… – Как будто с ним знакомились на танцах.
– Пожалуйста, что у вас? – кратко сказал он, бросив на нее мгновенный острый взгляд.
Она была крупная, с маленькой головой, туго обтянутой желто-белыми волосами, красный перстень горел на нежнейших пальцах с бледным маникюром. «Как же ты копаешься в земле?» – подумал Федор Иванович. Он бегло осмотрел какие-то выращенные ею гибриды, отметил в блокноте, что работа дельная, бьет в ту же точку, что и остальные, и перешел дальше.
Здесь, выставив, как на рынке, плоды своей работы, стояла Елена Владимировна – в халатике и в очках.
– Что продаетя? – спросил Цвях, подходя.
– Пожалуйста, – сказала она с легким поклоном и подвинула вперед несколько горшков. – Продаем картошку. Вот дикари «Солянум пунэ», «Солянум гибберулезум» и «Солянум Шиккии». Все привиты на томаты, у всех завязались ягоды от пыльцы культурных сортов.
– Интересный товар, – сказал Цвях.
– Ну как с катапультой? – спросила она, прямо взглянув на Федора Ивановича.
Он отвечал с прохладным и проницательным взглядом тициановского Христа, которому фарисей предложил динарий:
– Катапульта – хорошее средство для выхода из аварийной ситуации.
– Он вчера говорил мне это слово, – сказал Цвях.
– Он всем его говорит, – заметила она.
– Сами прививаете? – спросил Федор Иванович.
– Вот этими инструментами. – Она показала маленькие, почти детские руки с корявыми ноготками земледельца. Федор Иванович вспомнил руки Анжелы Шамковой. Да, природа не зря трудилась, создавая руки, и целью ее был не только хватательный инструмент, но и сигнализатор, как сказал бы технарь.
– Чистая работа, – сказал он, оглядывая привитые кусты. И вдруг запнулся. – А что вот эт-то такое? – Почти рванувшись вперед, он озабоченно указал на стоящий поодаль горшок со странным одиноким стеблем. Стебель был одет несколькими ярусами крупных листьев и был похож на этажерку. – Я что-то не узнаю… Это картошка?
– Это мой «Солянум Контумакс», – раздался над его головой голос Стригалева. – Я поставил его подальше от комиссии, но разве от вас что-нибудь скроешь…
– От него? – с восторгом сказал Цвях. – От него ничего не скроешь!
– Видите ли, – Стригалев вышел вперед. – Я никак не могу преодолеть его стерильность по отношению к культурным сортам… Не завязывает ягод.
– Какой-то странный «Контумакс», – сказал Федор Иванович. – Я же знаю этот вид. У вашего весь габитус крупнее. Чем вы его кормили?
– Хорошо накормишь – он и вырастет, – примирительно вставил беспечный Цвях.
– Вообще-то, вы замахнулись, – недоверчиво проговорил Федор Иванович. – До сих пор, по-моему, никому еще не удавалось получить ягоды от такого скрещивания. Одно время иностранные журналы, – он обернулся к Цвяху, – были полны сообщений о попытках ввести этого дикаря в скрещивание. Потом все затихло, и мировая наука подняла руки вверх. И отступились. По-моему, все – я правильно говорю? – это уже был вопрос к Стригалеву.
– Вообще-то, так и есть, – пробормотал Иван Ильич, глядя в сторону. – Но вот мы… Советская наука в нашем лице надеется все же найти…
– Этот эксперимент… Такая попытка – и в такой скромной тени…
Спохватившись, повинуясь отдаленному голосу, Федор Иванович умолк. Отвернулся, оставил это странное растение в покое. Пора было заканчивать затянувшийся осмотр.
– Елена Владимировна, Иван Ильич, – сказал он, оглянувшись, как будто посмотрел, нет ли посторонних. – Возраст ваших растений месяца четыре, а то и пять. Когда у нас кончилась сессия академии? Двадцать дней назад. Я должен с удовлетворением… хотя и не без удивления… отметить, – он не удержался и широко улыбнулся, – должен отметить, что ваша перестройка в верном направлении началась за полгода до того, как на сессии прозвучал призыв к перестройке. Это делает вам честь, но не всем может быть понятно. Теоретические позиции ваши многим ясны. Готовясь к этой ревизии, я пролистал некоторые журналы… По-моему, еще за месяц до сессии Иван Ильич выступал…
Цвях в восторге больно толкнул его в бок: давай жми! Стригалев молчал. Елена Владимировна, порозовев, смотрела в упор. Аспиранты оцепенели, ждали удара.
«Играешь, ласково прикасаешься к питающим трубкам», – Федор Иванович вдруг вспомнил разговор с Вонлярлярским.
– В общем, будем считать, что проверка ваших работ дала положительные результаты. – И, став совсем непроницаемым, он повернулся к выходу.
«Что со мной случилось? – думал он, идя между стеллажами. – Будь это месяц назад, я бы вцепился и начал разматывать клубок…»
Они обедали за тем же столом.
– Крепко берешь, – сказал ему Цвях. – Я прямо помер от страха, когда ты их за глотку взял. В общем, ты правильно сделал, что отпустил. Ребята-то хорошие…
А когда вышли к лавке покурить, там уже сидели Стригалев и Елена Владимировна.
– Ну как, сварили вчера борщ? – спросил Федор Иванович, прямо взглянув ей в лицо.
– Еще какой! Из прекрасной говядины и свежих овощей. На три дня.
– Надо зайти завтра к ней пообедать…
– Я пошел, – сказал Стригалев, поднимаясь.
– И я с тобой, – поднялся и Цвях. – Пусть молодые побеседуют…