Читать книгу Гранатовый остров (сборник) - Владимир Эйснер - Страница 7

Заинтригованный, пошел я на теплый (отапливаемый) склад. Не часто встретишь женщину с таким редким именем и отчеством. Грушевскую я никогда не видел, знал лишь по слухам, что первого мужа она убила, за что немалый срок «оттянула», а второй, с которым много лет прожила, года три как пропал в тундре полярной ночью.

«Теплый склад» оказался длинным холодным помещением с инеем на потолке. Я пристегнул поводок собачьего ошейника к едва живой батарее отопления («Ждать, Таймыр!») и открыл дверь первой от входа комнаты. Там сидели несколько женщин с повязками на лицах. Перед каждой стояла на широкой электроплитке железная оцинкованная ванна с отрубями. В помещении висел густой запах горячей пшеницы и бензина. Женщины руками в толстых перчатках натирали песцовые шкурки горячими отрубями, старательно удаляя с них кровь и грязь, а зажиренные места чистили бензином.

– Здравствуйте! Где можно видеть Розу Соломоновну?

Чей-то претолстый палец указал на внутреннюю дверь.

В следующем помещении висели под потолком песцовые тушки, как стреляные, так и с перебитыми капканами лапками, оттаивали. Местами кровь на тушках засохла, местами нет, и капала на пол.

У широкого столика, с сильной лампой на нем, сидела женщина с высоко подколотыми черными волосами и снимала с песца шкурку.

Снимала через рот. Правая рука ее, оголенная до плеча, ловко двигалась внутри песцовой «шубы», левая придерживала тушку за шею. «Голая», блестящая от жира и крови, голова песца скалила зубы как «Веселый Роджер» на пиратском флаге. Ах, если бы эту картину видели одетые в меха модницы из глянцевых журналов!

Я снимал шкурки с добытых песцов с огузка и такому способу очень удивился. Поставил карабин в угол и подошел.

– Вы Роза Соломоновна? Вам записка.

– Подожди чудок, я щас.

Пока Роза Соломоновна медленно, как малограмотная, читала записку, я внимательно эту амазонку разглядывал.

Стройная, одного со мной роста (а во мне 176 см), кареглазая, с правильными чертами лица и девичьим румянцем на щеках, которого не мог скрыть и желтоватый искусственный свет.

Пытаясь определить ее возраст, я задержался взглядом на высокой, молочного цвета шее. И с трудом отвел глаза. К этой нежной светящейся коже хотелось прижаться губами и ощутить биение крови в тонких голубых жилках.

Стало жарко, я отодвинулся.

Но и Роза Соломоновна наблюдала за мной.

– Так это ты тот новенький, который в такую даль согласился? На х… бы они упали те шхеры Минина[5], когда по Енисею две зимовки пустуют?! И рыба там, и дрова, и олень круглый год держится. Пароходы мимо – торгуй, не зевай!

Ругательство само собой сорвалось с ее пухлых губ. Так ребенок скажет иногда ненароком грубое слово, не понимая его значения.

– Откуда же было знать? Начальство направило.

– Какое на х… начальство? Когда тебя на работу принимали, Кольчугин в отпуске был!

– Меня исполняющий обязанности принимал. Главный инженер по промыслу, Николай Николаевич.

– Ах, Николаша! Нет, он не «и.о.», он – иа. Осел, каких мало!

Ну и ну! Я только руками развел.

– Люда звонила за тебя. Вытряхай на х… свой рюкзак, поглядим.

Она быстро просмотрела весь мой «пух». К некоторым шкуркам принюхивалась, выворачивала наизнанку и бесцеремонно совала мне под нос. От плохо обезжиренной пушнины исходил неприятный запах.

Она показала мне, как марлей снимать со шкурок тонкую пленку мездры, как выдавливать жир ножом и промокать его хлопковой тряпочкой.

Я принялся за свою работу, она вернулась к своей. Пораженный грубостью этой красивой женщины, я молчал, она тоже не делала попыток продолжить разговор.

Под моими неумелыми руками одна из шкурок порвалась и я невольно вскрикнул.

– Что т-такое?

– Порвал…

Она посмотрела.

– Малая дыра – не беда. Смочи края водой, чтоб дальше не лезло, и зашей, тогда ни х… не будет. Цена та же. «Елочкой» шить умеешь?

– Че ж нет? Умею.

– Уме-э-ешь? А наши мужики – нет. Как попало зашивают. А кто понаглей – к нам. «Помогите, бабочки, у меня пальцы толстые!» – она негромко, беззлобно рассмеялась. – Ну-к, дай гляну!

Посмотрела, как я шью, и осталась довольна:

– Иголку тонкую взял. Пра-а-вильно… Стежки бы меньше, а так ниче. Где учился-то?

– Нигде, я деревенский.

– Ну так что же – деревенский! Не каждый и деревенский знает. Тут был у нас один х… моржовый, – побежал еловую иголочку искать. Это в тундре-то! – она опять рассмеялась и откинулась к стене всем телом. – Ф-фу, притомилась! Так где, говоришь?

– Нигде. Отец показал.

– Он сапожник?

– Нет. На колхозной ферме работал. Зимой – скотник, летом – пастух.

– Пастухи – да, умеют по коже.

– Конечно. Кнут сплести, седло зашить, сапоги залатать, а зимой валенки подшивали.

– Валенки? Иглой или крючком?

– И так и этак можно. Но я люблю крючком – ловчее.

Она вдруг резко встала, подняла ногу на подоконник, нимало не смущаясь тем, что юбка задралась выше колена, и сдернула с ноги подшитый валенок с кожаным запятником на нем.

– Иглой или крючком?

Я осмотрел валенок. Подцепил концом ножа дратву стежка и потянул. Показался узелок, каких не бывает при работе иглой.

– Подошва – крючком. И недавно. Узелки не стерлись. Запятник иглой пришит. Наверное, даже двумя иглами одновременно, так быстрее. Хорошая работа, аккуратная.

– Это дядь Яша Фишман из Дома быта. Спец. Эх, какой мой папаня был мастер! Все начальство в его сапогах щеголяло. Для сук энкаведешных такие «лодочки» шил – закачаешься! Но и пил, как сапожник. Иди-к сюда!

Она достала из под стола початую бутылку коньяка, из шкафчика на стене – два стакана, плеснула на ладони синей жидкостью из пузырька, вытерла руки марлей.

– Рукомойник замерз. X… бы им в глотку, алкашне кочегарной! Протри руки тройнушкой, а то бывает, больной пес попадет.

Я тоже протер руки одеколоном.

– Вот, шоколадку отломи. «На ферме работал». Что, отец умер уже?

– Да. И мама. Недавно.

– И мои… Царствие им небесное. Помянем.

Мы выпили, не чокаясь. Долго молчали.

– Теперь – за знакомство. На «Вы» не говори, я не барыня.

Она опять плеснула в стаканы на палец коньяку.

Но выпить не успели. Открылась дверь и закутанная фигура указала на меня пальцем:

– Новенький! К телефону. В колидоре на стене.

Грушевская вышла следом.