Читать книгу Остров «Недоразумения». Повести и рассказы о севере, о людях - Владимир Гамаюн - Страница 12

Я хочу рассказать об одном человеке с трудной, исковерканной жизнью судьбой, и хотя таких, как он, по северам великое множество, но именно он запомнился мне, и я вспоминаю о нём как о личности, сохранившей все человеческие качества, несмотря на огромный срок, щедро отмерянный ему прокурором. До этого и после мне приходилось общаться с бывшими полицаями, власовцами, предателями Родины, бывшими бандитами и убийцами, хотя уверен, что к бандиту, убийце, педофилу или маньяку, угробившему не одну жизнь, слово «бывший» не применимо, и даже по прошествии времени и отбытия срока, каждый из них остаётся преступником.

Бывший полицай, бендеровец объясняет мне, что у него не было выбора, и он сам не вешал людей, а, спасая свою шкуру, просто выбивал из-под ног табуретки. У бывшего власовца, как и у предателя, тоже есть оправдания, и они тоже спасали свои шкуры, а педофил, маньяк и педераст говорят, что они просто больны, и их нужно не осуждать, давая срок, а лечить в хорошей клинике, тогда, мол, и они станут хорошими и правильными. Вор никогда не скрывал, что он вор, но прикидывался Робин Гудом: «Я грабил только богатых, а бедным всегда помогал». Какая чушь!.

Карманник не спросит тебя, беден ты или богат, так же и «скокарь», форточник залезет в любую квартиру и заберёт всё, что только сможет, хотя и видит бедную обстановку. Я сам не раз страдал от ворья и ненавижу воров всех мастей, несмотря на ореол якобы романтизма, созданный купленными журналистами. Это миф о красивой блатной жизни, воровском братстве, это и есть приманка для начинающих сопляков, не желающих работать. И мне больше всего нравится выражение, что «вор должен сидеть в тюрьме».

После отъезда и увольнения с острова Недоразумения, а это, значит, и с Тауйского рыбокомбината, мы некоторое время жили в гостинице, но деньги кончились, расчёта пока не давали, и нам пришлось взять небольшую шабашку в Арманской рыбоинспекции, которая напрямую подчинялась Магадану. Нам, как и положено, выделили комнату, дали постельное бельё, кое-какую посуду и для прокорма дали лицензию, на вылов пятидесяти голов кеты, поскольку нерест ещё не закончился, и кета валом шла в устье реки Арманки. И всё было бы хорошо, но опять случился форс мажор, и всё одно к одному.

Наш парень, шофёр, который приехал с острова вслед за нами, на танцах по пьянке неопасно подрезал ножом местного паренька и сразу сорвался по трассе в Магадан, там легче скрыться. Толпа местных хотела устроить судилище, но его не нашли, а нас с Серым на танцах, слава Богу, не было. Только одна беда миновала, следом пришла другая: где-то в час ночи вернулся из Магадана начальник рыбоинспекции. Он сразу зашёл к нам, спросил, как и что, попили чайку, и он ушёл к себе. Минут через двадцать он опять пришёл к нам с просьбой, чтоб кто-нибудь из нас посидел с ним: «Сердце у меня, мужики, болит, спасу нет, и таблетки не помогают». – «Давайте, мы вам скорую вызовем, сердце ведь не шутка». – «Да нет, не нужно, отпустит, это не в первый раз». Они ушли с Серёгой, но минут через десять Серый стучит в стену из его квартиры, потом врывается к нам и сообщает, что человек умер. Мы растерялись и онемели – это было так неожиданно, но нужно было что-то предпринимать, и Серый опять пошёл в его квартиру, телефон находился там, позвонил в скорую, ну а те, как и положено, в милицию.

В своё время Серый оттянул «трёшку», и кое-какие зоновские замашки у него остались: «Пацаны, у него в портфеле сорок тысяч лежит инспекторских денег, думайте, пока никто не подъехал». – «Серёга, давай так, ты нам ничего не говорил, мы ничего не слышали и о тех деньгах ничего не знаем, и греха на душу не возьмём». Хорошо зная друга, я, конечно, понимал, что хулиганка одно дело, а ограбление мёртвого человека совершенно другое, и никто на это никогда не пойдёт. Вскоре приехали сразу и менты, и скорая, труп, сфотографировав, увезли, менты нас опросили, заставили расписаться в показаниях и тоже укатили.

Утром уже другие, незнакомые, приехавшие из Магадана люди, объявили, нам, что шабашка отменяется, и нам предстоит покинуть территорию инспекции. В последний раз мы надёргали с десяток лососей прямо у наблюдательной вышки, помахали рукой дежурному инспектору, который сидел на верхотуре, и пошли к машине, которая и должна была увезти нас опять в Армань.

Шофёр спросил, куда нас везти, но если б мы знали место, где нас с Серым могут принять без денег да ещё и кормить. Только недавно у нас был кров, деньги, и всё, что можно за эти деньги приобрести, но, понадеявшись на скорый расчёт, мы оказались на мели, уже уволенные, но ещё не расчитанные, вчера князи – сегодня грязи. И хотя мы особо и не унывали, но было очень неприятно оказаться в таком паршивом положении.

Шофёр, поняв, что деваться нам некуда, увёз нас на самую окраину Армани, к какой-то фазенде, стоящей почти на самом берегу моря. На сигнал из дома вышел хмурый мужик с тяжёлым взглядом, он сразу всё понял, потому что приглашающе мотнул головой и также молча скрылся в избе. Не очень гостеприимно, но он и не обязан приплясывать от радости при нашем появлении, да и кто мы такие, пустил под крышу и ладно, и это надо ценить. Мы сбросили нехитрое барахлишко на землю, шофёр, уже садясь в кабину, предупредил нас: «С расспросами к нему не суйтесь, что он найдёт нужным, сам расскажет».

Ну ладно, заходим в сени, потом в избу, попадаем сразу на кухоньку. Она довольно обширная, но много места занимает печь – это какой-то гибрид камина, русской печки, уменьшенной в размерах и обыкновенной. То, что на ней можно полежать, погреть кости, это я сразу увидел, и то, что это экономка, тоже сразу было видно, но только человеку, понимающему.

Были ещё две спальни: одна хозяйская, другая – их сына, который болтался где-то в морях на промысле селёдки. Хозяин махнул рукой в сторону одной из комнат: «Располагайтесь». Там стояли две кровати, и пока мы устраивались, он вскипятил чайник, поставил на стол хлеб, масло, солёную горбушу и свежую жареную селёдку, запах которой можно было определить за версту, себе он заварил только банку чифира, из чего я сделал определённые выводы.

Вспомнив о недавно пойманной горбуше, мокрый мешок, с которой так и лежал на улице, мы занесли её в дом. Хозяин, прихлёбывая чифир, глянул мельком и бормотнул: «Придёт курва, приготовит». Только промолвил, а тут и сама «Курва» явилась-не запылилась: «О, у нас гости – добро пожаловать». Вошедшая женщина была не старой, но выглядела раньше времени увядшей, скорее, испитой. Да, так оно и было, сам хозяин вообще не пил, курил по старой лагерной привычке махру и чифирил. За него это делала жена, не упускавшая любой возможности залить глаза, вот и сегодня, накопав в огородике ведро мелкой молодой картошки, она обменяла её на пару бутылок вина, и ей сейчас было ой как хорошо.

Дальше следовало, как я понял, ежедневное небольшое представление: при знакомстве она представилась комсомолкой Зоей, это было её лагерное погоняло в течение долгих десяти лет, которые ей определил суд за недоносительство, но об этом потом. Нас с Серым она приняла как родных и сразу стала жаловаться на мужа, тот подмигнул нам, кивнул в её сторону головой и покрутил пальцем у виска, мол, не берите в голову. Та уселась напротив нас на табурет и начала: «Вот скажите, мужики, что с ним делать? Всё пьёт и пьёт, всё в доме пропил, скоро и меня пропьёт, родную жену, и дом пропьёт, и меня по миру пустит. Вот алкаш хренов, свет не видел таких забулдыг, всю жизнь вот так с ним маюсь, и на зону я попала через него, десять лет, как с куста малину».

У мужика уже до этого стали темнеть глаза, а тут она затронула старую боль, чего нельзя было делать. Он привстал и врезал ей от души, та полетела в угол и уже в полёте стала похрапывать – это она получила свою обычную дозу снотворного, как и при каждой пьянке. Он поднял её на руки и отнёс на кровать и проговорил: «Вот дурёха, теперь ей „лекарства“ до утра хватит, а завтра всё начнётся по новой, будет болеть, а потом пойдёт искать похмелиться. Бросить её или уйти куда, уехать, так ведь пропадёт без меня, загнётся». На этом наш разговор и закончился, мы легли спать, а хозяин вышел на берег моря и почти до рассвета сидел на вынесенном морем плавнике, глядя куда-то за горизонт.

Мне, как всегда на новом месте, не спалось, но выйти к нему на берег и присесть рядом, я не осмелился, а просто, выйдя на порожек, покурил, глядя на небо; белые ночи уже кончились, небо было чистым, ярко звёздным, и, кажется, каждая звезда была умыта уже утренней росой, и это было чарующее зрелище. Я не думал, что он меня заметил, но за чаем он вдруг сказал: «Выходи вечерком на берег к баркасу, вместе покурим, покалякаем, тяжело мне всё держать в себе, а такое не всякому и расскажешь, но тебе можно, ты птица вольная, сегодня здесь, завтра там, вот и растворится вся быль и небыль обо мне по земле, и никому не достанется всей правды, она останется во мне, со мной и уйдёт. Правда опасна, и я не хочу, чтоб кто-то повторил мой путь, потому я и поведаю тебе только то, чем нельзя никому навредить».

Я не думал, что услышу от него какие-то тайны. Просто человеку нужно было выговориться, поделиться с кем-нибудь своей душевной болью, и он почему-то выбрал меня. Я тоже любил сидеть на берегу моря, смотреть на волны, особенно в шторм, дивиться красоте и мощи стихии, смотреть на корабли, виднеющиеся на горизонте, представляя, как им там сейчас приходится. Всё это я наблюдал с острова как с корабля, а вот отсюда, с материкового берега, и вид был совершенно другой и по-другому воспринимался.

Он меня не приглашал, просто однажды вечером, по привычке глянув в сторону моря, я увидел зовущий огонёк костра, который колебался от дуновения ветерка. Он обернулся от хруста гальки под моими ногами и приглашающе похлопал ладонью по бревну плавника, принесенного морем, а потом выброшенного штормом на берег. Костерок горел под большим баркасом, поставленным с наклоном на ребро, и подпёртый как стойкой, брёвнышком потоньше. Это была защита от ветра и от дождя, но не закрывающая ни панорамы моря, ни части берега с его избой. Есть на земле две совершенно разные вещи, на которые можно смотреть очень долго и без которых жить невозможно – это огонь и вода, и не я первый сделал такие выводы, а многие поколения до меня и до нас всех, живущих сегодня.

Я молча присел на согревшееся от костра бревно, и так же, как и он, зачарованно уставился в светящиеся угли, по которым, как живые, перебегали разноцветные язычки пламени, иногда костерок потрескивал свежей веточкой, испуская при этом ароматный дымок. Спокойное море в бледном свете появившейся луны серебрилось, как мятая фольга, а волны мягко накатывали на берег, шурша крупным песком.

Хотелось просто молча посидеть у костра, слушая эту, сейчас едва слышную музыку Охотского моря. Мой хозяин, так и не промолвивший ни слова, тоже застыл в одной позе, глядя в костёр и слушая море, он тоже был околдован, и мне показалось, что я его понял, хотя со времени нашего короткого знакомства он к ряду и десятка слов не обронил о себе.

Мы сидели, молча курили, он ловко скручивал самокрутки, брал голыми пальцами из костра уголёк и, ничуть не морщась от боли, прикуривал, и в этом был какой-то особенный смак. Я тоже попытался сделать то же самое, но от боли затряс пальцами и скорее сунул их в холодный, мокрый песок. Боль сразу утихла, но волдыри на пальцах остались. И тут, в первый раз за вечер он заговорил: «Ты, когда возьмёшь уголёк, слегка перекатывай его в пальцах, не давай огню жечь кожу, а так он не успевает прижечь, и больно не будет». Это были его единственные слова, сказанные за весь вечер, и я не знаю, сколько мы просидели на берегу в каком-то трансе, пока он не встал, молча загрёб сапогом на почти прогоревший костёр песок, и также молча двинулся в сторону дома. Сегодня наш разговор не состоялся, видно, у него не то настроение было, или он просто не решился, или передумал довериться вот так, с бухты-барахты, чужому человеку, и я его понял.

Днём он, управившись с небольшим хозяйством, принимался за сети, вязал он их мастерски, не глядя на иглу, а его руки, будто следуя заложенной в них программе, сами сновали, набирая ячею за ячеёй. Иногда он с бригадой рыбаков уходил в море на баркасах или шаландах, особой разницы я не видел. Это были обыкновенные рыбацкие посудины для прибрежного лова, и с них обыкновенно бросали тоню, то есть заводили невод на лосося, где-нибудь в устье нерестовой речушки, чаще р. Арманки.

К прибрежному лову на уйка (мойву), загодя были готовы мелкоячеистые неводы, и когда в конце апреля-начале июня уёк устремлялся на отмели нереститься, тут его и брали десятками тонн. После нереста немногим удавалось вместе с накатом опять уйти в родные глубины, и весь берег бывал покрыт слоем мёртвой рыбы и икры. Наступала пора великого пира для всех водоплавающих санитаров моря, пока отлив не унесёт в море отложенную в ямки мойвой икру, а для крабов остатки погибшей рыбы.

Иногда мы с Серёгой подрабатывали, выгружая из барж-плашкоутов крупную соль в мешках из рисовой соломы, это делали запас рыболовецкие Камчатские колхозы-миллионеры, которые как щупальцами охватывали всё Охотское побережье. Они брали всё, и у них на всё были разрешения и даже квоты на лосося. Мешки с солью слежались и превратились в солёные глыбы, которые даже сквозь ватники и брезентовые куртки рвали наши спины в клочья. Выдирать мешки из сплошного, плотного штабеля приходилось обыкновенными скобами, загибая один конец крючком, но дальше действовали только руками, от чего к концу разгрузки на пальцах рук было голое мясо, посыпанное мелкой солёной пудрой, сыпавшейся сквозь грубую ткань из рисовой соломы. Кто работал на рыбе, тот знает, что такое «рыбалка» по-охотски – это каторга.

Готовясь к осенней путине, хозяин затеял ремонт своего баркаса. За те пару месяцев, что он стоял на берегу, баркас высох, стал легче, но теперь нужно было его по новой проконопатить и промазать битумом, не только швы, но и весь корпус. Привыкший рассчитывать только на самого себя, меня он не звал. Но я не мог, живя у него, не оказать ему помощь, а мой друган Серёга, как всегда, был в вечном поиске очередной, готовой задраться женской юбочки, а поскольку постоянством он не отличался, они менялись у него, как использованные салфетки.

Сделав баркасу «оверкиль», мы целый день трудились как папа Карла, но к вечеру всё было готово, и мы, оставив всё как есть, пошли поужинать. Завтра дай бог удачи, проверим движок и пробежимся к заветным скалам, где он раньше ставил сетёшки на мальму, очень вкусную рыбу семейства лососёвых, а вообще это, если верить справочнику, арктический голец. Нам, в принципе, не столь важно, как его на самом деле дразнят, главное, что он вкуса необыкновенно пикантного и ни с чем не сравнимого.

После ужина мы опять пошли на берег, осмотрели ещё раз свою работу, остались довольны и, разведя костёр, как всегда, присели помолчать, покурить, полюбоваться морем и ощутить контраст живого тепла костра и свежего дыхания моря.

От его жены, «комсомолки» Зои, я уже знал некоторые подробности их жизни и отношений, но виду не подавал, это было ни к чему, я бы спугнул то настроение, тот душевный настрой, предшествующий его рассказу-исповеди. Я уже знал, что его судимость связана с золотом, знал и о его громадном сроке, длиной в четверть века, который он отбыл от звонка до звонка. Хотя мало что выдавало в нём старого «сидельца», кроме привычки – никогда не смотреть собеседнику в глаза, я понял эту причину, когда как-то в разговоре он случайно глянул мне прямо в зрачки. Его взгляд вселял беспричинный страх и ужас – это был стальной, безжалостный, похожий на клинок взгляд. При разговоре с любым человеком он смотрел ему точно в переносицу, не избегал ничьего взгляда, но жёсткий взгляд в переносицу был подобен выстрелу в то же место. Вот попробуй просто постоянно смотреть человеку в переносицу, и ты увидишь, как тот начинает отводить свои глаза, теряться. Ты выбил его из привычной колеи, и он не знает твои мысли, от этого иногда бывает и жутковато.

Наверное, поэтому он жил на окраине, и многие обходили его стороной, понимая, что этого мужика, если не уважать, то бояться нужно, что в принципе одно и тоже. Внешне он больше напоминал бухгалтера, всю жизнь протиравшего штаны в кабинете: на его теле не было ни одной наколки, по «фене» он не только не ботал, как большинство бывших зэков, но даже русского слова «мать» никто не слышал от него. Только вот не прост был мужик, совсем не прост, и душа словно сейф, и я совсем не был уверен, что дверка этого сейфа приоткроется хотя бы с щелку, через которую во внутрь всё равно не заглянешь.

Мы так и сидели и у костра, слушая плеск волны и потрескивание костра, получившего новую порцию сыроватых дровишек, от которых он отчаянно дымил, шипел, искрил, но потом успокоился и погнал жар, от которого вскоре нам пришлось отодвигаться подальше. Но всё это было весело и интересно – смотреть на борьбу двух стихий, и даже у моего хозяина на лице промелькнуло какое-то подобие улыбки.

Он начал неожиданно: «Ты вот наверняка задаёшь себе вопрос, что за тип этот бирюк, то есть я. История моя проста, как и у сотни или даже тысячи старателей, соблазнившихся блеском золота в предвкушении будущей сладкой жизни. Но если ты работал на приисках, то должен знать, что увести, украсть металл проще, чем его потом сбыть или даже просто сохранить, чтобы он грел твою душу ощущением, что ты богат и в любое ты время сможешь начать какую-то новую, шикарную жизнь.

Мура всё это. В советское время никто не позволил бы тебе жить не по средствам, на широкую ногу. Помимо завистников и стукачей, ещё со сталинских времён всегда существовали органы НКВД, ОБХСС, и не один, однажды хапнувший от души, пошёл под расстрел или, как говорят на зоне, «смазал лоб зелёнкой». Сейчас и время другое, и срока дают поменьше, но мой тебе совет: даже если ты случайно найдёшь ручей с самородками на выносе, хоть горстями бери, или просто найдёшь в отвале, пни его и иди дальше, будто ничего не видел, и молчи, забудь об этом. Я в своё время этого ни сделал, за что и поплатился, дали на полную катушку, не поскупились, хотя прокурор просил для меня вышку.

После войны я работал на прииске геологом, а баба учительствовала в школе и была комсомольским активистом иль вожаком каким-то там. Всё было хорошо: была хорошая квартира, на работе ценили, страна ещё жила впроголодь, а у нас в магазинах всё было: и жратва, и тряпки, и пойло – живи не хочу. Но человек так подло устроен, ему всегда чего-то не хватает, вот и я не устоял, хотя до этого к золоту относился равнодушно.

В поисках новых, перспективных для промывки, песков мне приходилось, взяв вьючную лошадь, помощника-рабочего, пистолет, положенный мне по должности, промывочный лоток и запас продуктов. Мы уходили в тайгу, где было множество неисследованных речушек и ручьёв. Рабочий помогал мне на шурфах, таскал в рюкзаке образцы, разводил костёр, ставил палатку, готовил еду, а при переезде на новое место вьючил лошадь. Пропадали неделями, а то и месяцами, меня работа так увлекала, что не мог оторваться. Думаю, вот этот ручей проверю или вот этот шурф добью, и баста, но потом ещё и ещё. По пути я составлял карту месторождений, а по осени всё это сдавал в контору, сдавал и песок, и шлихи, и самородки, а когда уже зимой обрабатывал всю документацию, на ней ставили гриф «секретно».

После каждой такой экспедиции у меня оставалось золото. Я и сам не заметил, как это стало системой, и со временем у меня скопилось килограмм десять металла. В отношении этого золота у меня не было каких-то определенных намерений, и я продолжал уводить его уже просто по привычке, мне стало нравиться то, что оно у меня есть. Не придумав ничего лучшего, я затарил его в спинки супружеской кровати, пусть лежит до поры до времени, а дальше жизнь покажет. И вот она показала, и довольно скоро, и совсем не то, на что я рассчитывал. Однажды ночью ко мне пожаловали незваные «гости», перевернули всё вверх дном, мне сразу загнули «салазки», чуть спину не сломали. Я молчал в надежде, что золото не найдут, а потом я его выкину куда-нибудь в отвал, лишь бы срока не было, хотя я точно знал, что тянуло и на расстрел.

Проснувшаяся, пьяная баба молча показала на кровать, они сняли спинки, набитые золотом, и вместе со мной увезли в контору. Там всё, до пылинки вытряхнули, взвесили – потянуло на двадцать пять кг, как раз столько мне и отмеряли, но уже в годах строгого режима.

От расстрела меня спасло то, что все эти годы я с прииска не выезжал, а значит, сбыть на сторону хоть грамм я не мог. Сдала меня моя «комсомолка» по пьяни, я ей не давал денег на бухалово. К тому моменту её за пьянку уже выгнали из школы, и она уже без тормозов ударилась в пьянство, и никакие уговоры, так же, как и мои кулаки, на неё не действовали. Продала она меня за бутылку водки стукачу-общественнику, ну а тот не замедлил капнуть куда нужно. За недоносительство, а значит, и за соучастие ей дали червонец общака, ну а мне – сам знаешь.

Я видел, как ему тяжело рассказывать про всё это, хотя для меня его история была, в сущности, банальной, таких историй или подобных я наслушался по Колыме предостаточно. Но если кто-то, рассказывая о себе, выставлял себя героем, которого менты замели из-за шикарного образа жизни или где-то на «малине» с мешком денег, то мой хозяин просто скорбел о зря прожитых годах, из-за собственной молодой глупости и сегодняшней безнадёги, когда годы ушли, и впереди уже ничего не светит.

И старая его жена вечно пьяная, и он сам оказались у разбитого корыта, и зря теперь он смотрит в даль моря в смутной надежде, что его золотая рыбка вернётся, но такое бывает только в сказках, а в жизни всё по-другому, всё иначе. Он не был похож на человека, нуждающегося в чьём-то сочувствии или жалости, но я тогда был ещё молод, и, наверное, поэтому мне было жаль его, ведь у меня впереди куча времени и возможностей наделать уйму своих ошибок, ведь чужие ошибки даже ребёнка ничему не научат, а его судьба – просто одна из многих и многих судеб, и все они разные.

На рыбалку за мальмой нам выйти не удалось – обстоятельства изменились, нам дали расчёт и нужно было уезжать. Серёга удивлённо посмотрел, как при прощании он приобнял меня и почти шепнул: «Спасибо тебе, не делай жизненных ошибок, жалеть не будешь». Уже отойдя довольно далеко по берегу, я обернулся, он стоял и смотрел нам в след.