Читать книгу Забытый рубеж - Владимир Голубев - Страница 3

День выдался душным. С раннего утра во дворе больницы имени Семашко, ещё нарекаемой местными по старорежимной памяти Солодовниковской, по фамилии выстроившего её купца, крики и скрип подвод. Несколько раз подъезжали машины, гудя на всю округу и нервно сигналя сторожу, чтобы он поскорее раскрыл ворота.

Анна отвернулась на очередной рёв клаксона от крашенной белой краской двери перевязочной и подошла к больничному окну, которое после мелких деревенских окошек ей казалось колоссальным. За мутным стеклом она разглядела кусты сирени, клумбы с цветами в виде звёзд, а во дворе две санитарные камуфлированные машины прижались к входу. В настежь распахнутые створки дверей заносили носилки с ранеными. Она, насколько это было возможно, принялась вглядываться в бледные от потери крови лица, словно выискивала среди красноармейцев кого-то близкого или даже родного.

За спиной, в перевязочной, вновь заревела дочка. Анна вздрогнула, но та вскоре умолкла, будто глотала слёзки, и после опять-таки тоненьким голосом заголосила, скорее даже по-собачьи заскулила. Мать закрыла глаза.

«Ой намучилось-то бедное дитятко», – подумала Анна и оглядевшись по сторонам – не смотрит ли кто – быстро перекрестилась. Но в широком коридоре никого не оказалось. Врачи и медсестры принимали раненых, даже ходячие пациенты старались помочь, кто чем мог. Только один хирург задержался, чтобы снять швы и напоследок, перед выпиской, самому обработать раны у прооперированной неделю назад малышки.

– Получайте, мамаша, вашу дочку! – раздражённо сказал хирург, выйдя из перевязочной. – И поспешайте домой, сами видите, что у нас тут творится. Знаете ли, война!

– Спасибо, благодетель! – только и промолвила Анна.

Врач хотел уже было уходить, но вдруг остановился, словно припомнив что-то очень важное или желая извиниться за свой тон, и добавил растерянной матери:

– Покормите ребёнка и сами обязательно пообедайте. Вы на чём будете добираться до дома?

– Пешком, пассажирский пароход теперь уже не ходит. Может, кто и подвезёт?

– Да, понятно. Ещё забыл, обязательно дождётесь медсестру: она даст вам необходимые лекарства для обработки ран, я распорядился. И смотрите, если вдруг загноится, немедля обращайтесь к доктору, ну если у вас там нет фельдшера или врача, то сразу приходите в больницу. Хотя, сами видите, что вокруг творится. Потому Ниночке лучше выздороветь самой, а нам надо оперировать не детишек, а раненых солдат.

– Спаси вас бог. Я за вас молиться буду. Вот только идти сюда мне больно далече, но я осилю.

– Вы что такое старорежимное говорите, мамаша? А вдруг нас кто услышит?

– Простите меня, дуру деревенскую.

Опустив руки в карманы халата, он развернулся и направился в сторону центрального входа, и каждый его шаг гулко отдавался в высоких потолках. Халат на спине врача натянулся, и она явственно видела, как он, по-стариковски сутулившись, уходил в чрево огромного здания.

Следом из перевязочной вышла медицинская сестра и сунула Анне в руки круглолицую дочку с красным зарёванным лицом.

– Стойте здесь и никуда не уходите.

Она вскоре вернулась и положила в ладонь Анны два пузырька.

– Читать умеете?

– Плохо, но мои старшие грамоте обучены.

– Понятно, тогда запоминайте: два раза в день обрабатывайте швы и раз в день после еды давайте девочке порошок. И вот ещё вам рецепт для аптеки, ваш доктор выписал.

– У нас в Трухачёво нет аптеки, и в Каргашине тоже нема.

– А бинты у вас есть?

– Нету. Но порежу простынь.

– Я вам дам две штуки, много не могу. А после их стирайте, сами знаете, сколько их надо для увечных бойцов.

Анна вдруг расплакалась, но не оттого, что нет проклятых бинтов, а от какой-то нестерпимой обиды на всю эту невыносимо тяжкую жизнь без единого продыху, со вкусом горькой полыни, на болезнь младшей дочки Нины, на переживания об оставленных в деревне детях, о скором призыве на фронт мужа. Медицинская сестра, пожалев, что грубо разговаривала, и вспомнив, что у самой мать мается в деревне под Алексиным, смягчившись, сказала:

– Не плачьте, операцию сделали хорошо, лучше не бывает. Потом, у нас хирурги – ведь все ученики самого Залоги4, – помолчав для важности, добавила: – Орденоносца!

– Спасибо вам за заботу и слово доброе. Нечем мне отблагодарить-то вас с доктором, ведь колхозники мы. Сами знаете…

– Вы что? Лучше идите обедайте. Прощайте.

– Извиняйте.

Анна вернулась в палату и больничной кашей покормила дочку, да и сама пообедала бледным супом с перловкой и картошкой. Сердобольные нянечки собрали её в дорогу: в бутыль налили жидкой ячменной каши, в придачу выдали полбуханки чёрного хлеба. Анна на скорую руку принялась укладываться в дальнюю дорогу. Ещё с вечера к ней приходила старшая сестра Екатерина, с двадцатых годов обосновавшаяся в городе, передала кое-каких гостинцев племянникам: кулёчек конфет-подушечек, несколько мятных пряников да ещё всякую мелочь, и показала свою дочку, почти ровесницу Нины – Галю.

Уложив вещи да лекарства в заплечный мешок, она стала прощаться. В палате больные даже всплакнули, пожелав выздоровления и доброго пути мамаше и малютке, только Людка, контуженная третьего дня во время бомбёжки у Дома колхозника на площади Третьего Интернационала5, безучастно смотрела в белёный потолок, с кое-где отставшей побелкой.

Выйдя на 2-ю Московскую, Анна даже не посмотрела в сторону близкой площади и автостанции: автобусы ходили плохо да и в основном по городу. Анна пешком, так будет вернее, направилась к мосту через Оку. Ниночка дремала, и мать время от времени осторожно перекладывала её из руки в руку. Машин почти не было, она встретила подводу, груженную бочками. Да ещё через дорогу двое пацанов принялись скандировать в сторону пухленького мальчика в шортах:

Анна переложила дочь в левую руку и пошла дальше. Люди в огородах или садах около домов копали убежища – узкие щели глубиной два-три метра, накрывали их старыми досками и сверху закидывали грунтом. С августа начались бомбёжки города, и колхозница сама наслышалась небесного рёва и грома от падающих бомб. В тот день, когда в их палату поступила после операции Людка, на площади горожане стояли у киоска в очереди за свежими газетами, да рядом сбросили с фашистского самолёта бомбу. По рассказам нянечек, на следующий день выяснилось: лишь только сразу наповал убило с десяток человек да ещё и нескольких ранило. Одна из них и угодила в их палату.

Анна заглянула в аптеку, выбрала бинты поплотнее, с упованием подумала: «надолго хватит». А напоследок завернула в магазин и на последние деньги купила килограмм колотого сахара, а ещё перца да соли. А после проворно направилась за город, в сторону автомобильного моста. Почти пройдя улицу с большими каменными двухэтажными особняками, оставшимися от купцов да дворян, едва заметно перекрестилась на прикрытый лет десять назад мужской монастырь, что располагался совсем рядышком, в половине версты от шоссе. Высоцкая обитель едва-едва виднелась за крышами жилых домов, как нелепый обломок давно позабытой, ушедшей в небытие жизни, почти стёршейся из памяти. Но даже сейчас густо белённый монахами корабль, на веки вечные оставшийся в стороне от новой жизни, невольно приковывал внимание и поражал непостижимой силой духа стародавних насельников обители, сумевших поднять отвесные крепостные стены да купола на крутом холме с откосом над сонной Нарой. Монастырь не пустовал: усердно использовался как место для расстрелов в революцию, а последние годы – лишь под мелкие склады да загон для скота.

У мостов через Оку вовсю уже хозяйничали военные. Стояло два зелёных грузовика с поднятыми капотами, возле которых суетились чумазые водители. Ближе к краю высоченной насыпи, обращённой к старице и к реке, под накидкой дремала зенитка, ощетинившись в небо стволами. Один безусый солдатик лениво прогуливался у открытого шлагбаума и изредка машинально бубнил, обращаясь к чересчур любопытным прохожим:

– Проходи, проходи, не задерживай.

Анна остановилась перевести дух после долгой ходьбы. Внизу, словно с горы, она посмотрела, как под ногами сверкала голубая жила Оки, тянувшаяся с запада на восток. Нина проснулась и с любопытством завертела головой во все стороны. Всю дорогу после больницы она проспала и теперь, после недели нахождения в больнице, не могла уразуметь, где они с матерью находятся.

Их окликнул часовой, направив штык:

– Что зенки-то вытаращили, мамаша? Нельзя тут стоять.

– Да я только продышаться.

– Не велено тут дышать никому. Проходите, гражданочка, да поскорее.

– Да иду, милок, иду.

Анна благополучно миновала мост и вышла к селу Лукьяново. Пройдя деревенскую улицу, привольно раскинувшуюся вдоль Оки, она оказалась между берёзовой рощей и пойменными лугами, уже почти распаханными колхозниками. Поля охранялись, то тут, то там виднелись навесы и шалаши.

Анна всё шла напротив березняка и приметила шалашик, накрытый куском брезента, возле которого дымился костерок, и на всю округу тянулся запах свежесваренной ушицы, который манил и напоминал о настоящей домашней еде, а не той бурде, которой целую неделю кормили в больнице. Она остановилась напротив и намеревалась попроситься немного передохнуть – руки просто отымались.

Из шалаша выглянул дряхлый старик в старом полинявшем плаще и вдобавок босой. Он отставил упавшие удочки в сторону и посмотрел на Анну.

– Здрасьте, – дед ухмыльнулся беззубой улыбкой.

– Доброго здоровья. Можно я около вас посижу, дочку покормлю и сама хоть дух переведу.

– А куда, позвольте спросить, мамаша, спешите-то?

– Знать куда – до дома. Вот дочку несу из больницы. Хорошо хоть, она умаялась и вроде опять уснула.

– А ты чья будешь-то? Часом не германская шпионка?

– Дед, ты спятил?

– Эй, ты брось свои бабские штучки! Я при исполнении!

– Не ори, старый, как оглашённый, говорю: дочка только уснула. Я трухачёвская.

Дед оценивающе обозрел Анну с головы до ног и даже погладил седую бородёнку.

– Да вижу, что наша, деревенская, то есть по-новому – колхозница. Или ты лишенка? Наш председатель колхоза возбранил с ними даже балагурить.

– Дед, тебе, что ли, поговорить не с кем? Дай хоть мирно посидеть пять минут.

Анна сошла с дороги и почувствовала привычную траву под ногами. Дочка спала. Она уложила Нину в тенёк на копёнку сена и присела на пустой ящик, что использовался вместо табуретки. Руки нещадно ломило после долгой дороги.

– Шучу. Иди ушицы похлебай со мной. Не могу есть один, семейный я человек.

– Поем, коль не жалко, а то кишки ноют от больничной болтанки.

– Сколько вёрст до Трухачёва-то – пятнадцать или поболе будет?

– Мой мужик говорил – подальше.

Сторож снял с огня закопчённый котелок и, заглянув в шалаш, вынес две ложки и пару мисок.

– Вместо хлеба у меня, правда, сухари. Будешь?

– Угощайтесь, у меня тут есть немного ржаного, мне в больнице дали в дорогу.

Дед повернулся и, улыбаясь морщинистыми краешками губ, забурчал:

– Ты, милая, прибереги свой паёк. Дорога у тебя дальняя, да и в избе, может, шаром покати.

А сторож тем временем налил Анне полную миску пахучего варева. Уха оказалась наваристая и ароматная, с дымком, а рыбные косточки отделились от мяса. Она не узнала речную рыбу, муж её Алексей Алексеевич не был рыбаком, да и какая у них в деревне-то могла быть рыбалка – лишь только безвкусные караси в полузаросших прудах. После пресной больничной пищи ушица показалась царским угощением и напомнила о доме.

– Что сторожите-то?

– Капусту, картошку, потом там ближе к речке есть и морковка.

– Понятно. А пшеница-то в колхозе уродилась?

– Откуда на наших суглинках хлебушек! Издавна спасаемся овощами, благо Серпухов под боком, а так давно бы с голоду опухли.

– У нас тоже несладко, еле концы с концами сводим.

Они молча дохлебали ушицу, собрав со дна перловку и пшёнку. Старик, вооружившись палкой с чёрным заострённым концом, покопавшись в костерке, выкатил к ногам гостьи дюжину печёных картофелин.

– Ешь.

– Нет, а то вся перемажусь как свинья, дочь не признает.

– У меня есть водица руки помыть.

– Да не дай бог, дед, уделаюсь как замарашка.

– Не болтай, лучше ешь, у тебя дорога дальняя, енто у меня тропка довершается, петляла-петляла, вот и вывела на погост. Он тут недалече, в вершинке за деревней.

– Ты чего несёшь-то дед? Живи – небо копти.

– Молодая ты ещё – ничего не разумеешь. Дура, значит.

– Я многодетная мать, у меня шестеро детей, тоже нашёл время молодуху поучать.

Разговор прервал протяжный гудок парохода с Оки. Старик обернулся на рёв и с едва приметной грустинкой сообщил:

– Ходят у нас ещё пароходы-то: «Алексин», «Робеспьер», а может, и «Рылеев». Ведь знаешь, какая история: все переименованные, а раньше ведь были Ципулинские. Вот недавно «Робеспьер» сел тут недалече на мель, а капитана посадили на восемь лет в тюрьму.

– Что говорить-то, прежде у вас, в Лукьяново, одни чайные были, можно было перекусить, а сейчас? Спасибо, вот ты хоть приютил.

– Матушка, какие чайные? Посадили Городничевых, что хлеб пекли, опосля Афанасьева и Панова, что держали тут распроклятые эти чайные. А следом сгинули и Помухины, Миллер. Да ещё две семьи огородников, которые хуторами жили – Поздняковы и Алёшины.

Накатились к горлу воспоминания, совсем недавние, что пыталась позабыть, но всё едино врезавшиеся в память, невыговоренные из-за боязней, и Анна припомнила своих деревенских, что тоже попали в жернова новой, непонятной для простой крестьянки жизни.

– К нам в деревню приехал из Серпухова Бурцев такой, уполномоченный. Ну и начал создавать колхоз да раскулачивать середняков, кулаки-то его подкупили, в общем, всё как у всех. Да мало того, когда в городе ночами стали брать людей, и до нас добрались, и забрали бригадира Василия Макарова, а после Василия Чубакина да Ивана Волкова. За что – никому не известно, ведь ни суда, ни следствия. Что за жизнь, для чего революцию делали? Помню, девка была, приезжали агитаторы, молвили нам, дуракам, мол, встанем с колен, земли всем хватит, никто не посмеет обижать кормильца-крестьянина. Ну поделили дворянскую землю, так всем всё равно не хватило, а в двадцать девятом или в тридцатом году всю отобрали. Из деревни не уйдёшь: паспорта в сельсовете не дают, только родичам да за денежку, вот тебе, бабушка, и Юрьев день.

Договорив, Анна поднялась, Нина заворочалась во сне. Повернувшись к закрытой церкви лицом, сторож не перекрестился, но сказал:

– Да, Анна, так и есть. Чудны твои дела, Господи.

Гостья вымыла миски и протянула их хозяину. Сторож снова постарался завести разговор: прохожих мало, и покалякать ему было не с кем, а впереди ещё вечер и долгая августовская ночь с заморозками.

– На трудодень-то что дают в твоём колхозе?

– Да когда как, хорошо если пшеницы или гречки хоть по паре кило.

– Да у нас тоже не бог весть что. Так скоро и совсем оголодаем. Живём за счёт своего огорода, муж говорит: от картошки на спине скоро ботва вырастет.

Дед засмеялся, вновь беспечно показав беззубый рот. Анна с жалостью посмотрела на старика. Он слегка покашлял и вдруг раскаялся, что вот так перед незнакомой бабой раскрыл душу, и, чтобы как-то запутать следы, примялся причитать:

– Вот когда им надо, то могут и за месяц ентот еродром соорудить.

– Не разберу, какой такой «еродром»?

– Да ты, я посмотрю, совсем отсталая баба, с еродрома самолёты взлетают.

– А, теперь ясно, аэродром правильно. Я видала, когда с дочей шла в больницу, напротив Липиц ровняли пойму.

– Да вот, говорят, вчера уже самолёты прилетели. Сегодня вот пару раз облетали вокруг нашего моста, видать, присматривались, как бы крыльями не задеть. Да токмо нашему брату, крестьянину… тьфу, как там по новому-то, а, колхознику, досталось.

– А что стряслось-то, говори, не томи.

– Дык немец-то хитёр и приметил наших, ну и послал ероплан с бомбами. Вот в соседней Михайловке четверых крестьян, болтают, наповал убило, и одной бабе ногу оторвало. А ещё корову угробили, а куры, вот смеху-то, от адских машин летали, почитай, по всей улице.

– Вот страсть-то какая! Лучше сразу пропасть, чем всю жизнь инвалидствовать.

– Ты потому в Михайловке-то не задерживайся, а иди дальше, тебе, я гляжу, ещё дочку поднимать надо.

– Ну, дед, спасибо за обед, только вот напужал ты меня. Пойду-ка я и вправду, глядишь, до темноты и доберусь до своих, ведь по деткам соскучилась, да и мужа не сегодня завтра мобилизуют на проклятую войну, будь она неладна…

– Мужик-то того?

– Что того?

– Да ладно, не разумеешь, что ли?

– Да говорите уж, что вы всё вокруг да около.

– Не бьёт?

– Нет, он у меня тихий, напиться-то не может, а вы говорите. Потом лошадок любит, пчёлок, ведь он у нас в колхозе пасечник.

– Да, пасечники люди с душой. Почитай, баба, тебе повезло.

– Покамест не жалуюсь, но и шибко не радуюсь.

– Ну, прощевай, дочка, бог тебе в помощь.

– Прощайте, дедушка, ещё свидимся.

– Все мы когда-нибудь повидаемся…

Анна прошла ещё с половину версты, когда со стороны Серпухова в небе услышала гул самолёта. Она повернулась, но на небе ничего не рассмотрела. Однако звуки неведомого самолёта росли. У моста через Оку часто-часто застрекотала зенитка. «Наверно, германец», – подумала женщина и, втянув голову в плечи, сошла с дороги в кювет. Её сердце тревожно забилось в груди, а из глаз нежданно прыснули слёзы. Рёв самолёта накатывался волной, приближаясь с каждой секундой. Анна, прикрыв Нину, со всех ног бросилась в берёзовую рощу, чтобы схорониться от всевидящего ворога за белыми стволами, будто лишь они способны спасти путников от военной непогоды.

Мать не успела добежать до спасительного леса – нога подвернулась, и она со всего маха рухнула в пыльный клевер. Низко пролетавший самолёт обдал Анну рёвом и запахом бензина, лениво, как бы между прочим, строча из пулемётов. Она явственно приметила, как невидимые пули защёлками по булыжной мостовой, там, где она была ещё минуту назад. Тень от железной птицы покрыла её, и она навалилась на дочь всем телом, и замерла в ожидании близкой кончины, и только последняя думка скользнула в сознании: «Ведь даже не похоронят по-человечески, кто ж нас здесь найдёт!»

Гул стих и начал убывать за вершинами берёзок. Самолёт проскочил вперёд и где-то вдали, над Липицами, вновь наткнулся на зенитную батарею. Отдышавшись, Анна поднялась на ноги, Ниночка тихонько плакала. Мать, воспользовавшись заминкой, добежала до рощи и наконец-то, укрывшись среди деревьев, решила накормить девочку.

Следом за одиночным бандитом со стороны Тарусы вдоль Оки явились ещё три самолёта. Они были крупнее предыдущего и натужно ревели высоко в небе. Приблизившись к мостам, они со сверлящим душу визгом рухнули один за другим прямо на беззащитную переправу. Но тут, на непокорном берегу, вместо того, чтобы со страха перед неминуемой смертью покориться или безгласно закрыться от неудержимой напасти в зарослях ивняка, дерзко, во всё лужёное горло заголосили строптивые зенитки, не умолкая ни на секунду. Бомбардировщики, словно наскочив на невидимую преграду, поскорее разлетелись в разные стороны, с гулом выходя из круга обрушившегося на них стального огня. Два их них перелетели железную дорогу и ушли в сторону центра города, по дороге нещадно высыпая бомбы на беззащитные сараи и крыши частных домов, а первый, едва не зацепив купол церкви, отбомбился по Лукьянову.

Чистов отбросил лопату назад, и она угодила в ногу студента, а тот в ответ завизжал от боли:

– Саня, чё творишь?

А Саша тем временем, не останавливаясь, наскоро раскидывал в стороны мокрый песок, и наконец-то на солнечный свет из грязного грунта явились знакомые шоколадные локоны. Не оборачиваясь, парень завопил студентам, что, окружив его, замерли за спиной:

– Да не стойте вы как вкопанные, а копайте дальше! Помогайте, вот она!

Кто-то из ребят бросился рядышком отгребать грунт от головы девушки, а ещё четверо стали в цепь и продолжили раскопки третьей несчастной. Крики вокруг сами собой стихли. Тем временем первую спасённую девушку на руках вытащили из рва и в спешке продолжали делать искусственное дыхание, следуя указаниям подоспевшей фельдшерицы.

Чистов высвободил голову Яны и, вспомнив, как действовал сапёр, взялся извлекать песок из её рта и носа. Распахнув с треском ворот сорочки и смахнув песок, Саша рассмотрел в нижней части лица и на шее девчонки выступившую сеть из почти чёрных венок, словно под землёй неведомый паук поспел оплести свою жертву ядовитой паутиной, желая в конце концов задушить её.

Девушка была тёплая на ощупь, и у Сани тлела слабая надежда, что спасение пришло вовремя и он не запоздал. Просунув руки под мышки девушке, он рывком, в который вложил все оставшиеся силы, вытянул Янку из-под завала. Но лишь только ноги девушки вышли из объятий матери-земли, Чистов, понимая, что в одиночку не справится, крикнул:

– Помогите мне, товарищи, вот ещё одна!

Ребята бросили лопаты и помогли уложить спасённую. Толпа сверху опять скатилась в ров. Прибежавший сержант незамедлительно принялся делать искусственное дыхание второй спасённой. Но через минуту отпрянул.

– Наверно, братцы опоздали, вроде девка холодеет.

Чистов никак не мог этого допустить.

– Да нет, товарищ сержант, попробуйте ещё разок, ведь это ж та самая Янка, вы что, не узнаёте? Сделайте хоть что-нибудь! Если бы она обморозилась или утонула, я бы знал, что делать. Или была ранена…

Сапёр принялся вновь запускать умолкшее сердечко лишенки. Вскоре подоспела и фельдшерица, распихивая любопытных, мешавших проходу, и сразу грубо заголосила:

– Не паникуй, парень, одну откачали, и эту вернём с того света!

Она поднесла ватку с нашатырём к носу Яны – девушка оставалась мертвенно-бледной, а после ещё уверенными движениями потёрла виски. Мельком глянув на собравшихся, крикнула тоном, не терпящим возражений:

– Дайте мне холодной воды! Быстро.

Где-то сзади сразу загремели железным ведром. И вскоре на дне рва оказалось два ведёрка.

– Лейте ей на шею, на руки и на ноги. И кто-нибудь разведите спирт.

Тут сверху заголосили:

– Очнулась! Очнулась первая!

А в двух шагах от них, в оставшемся завале, студенты наконец-то наткнулись на третью пострадавшую, теперь, склонившись, неумелые спасатели руками откидывали землю и от неё. Девушка оказалась в самой середине, и многотонный удар сорвавшейся сверху глыбы она приняла на себя, отчего, по всей видимости, скончалась прямо на месте. Из последних сил уставшие ребята вырвали её их оков сырой почвы, но оказанная помощь ни к чему не привела. Фельдшерица вскоре констатировала смерть.

– Есть родные или знакомые погибшей? – как-то буднично спросила седовласая женщина и оглядела собравшуюся толпу.

– А для чего вы спрашиваете? – ответила плотная женщина с искусанными губами. – Я у них бригадир, ну вроде старшей.

– Фамилия её нужна, что я в справке укажу-то? Да и надо везти её хоронить, или здесь закопаем? Как я понимаю, она из отбывающих наказание, а не студентка?

– Да, из лагеря мы, что под деревней Жидовиново Серпуховского района. А погибшая – это Катя Сенина.

– Тогда пойдёмте, у меня всё запишем.

– Как скажете. Только жалко Катю-то.

– Конечно, жаль, у меня дома такая же, – как-то по-бабски жалобно ответила седовласая фельдшерица. – Только живых надо жалеть-то, а не усопших, им теперь всё едино.

Чистов и сержант тем временем пытались возвратить к жизни Яну. Как казалось Саше, её сердце иногда стучало, но кожа всё более походила на воск. «Вот, не успел даже толком познакомиться, как она ушла», – подумал парень, и вдруг ему сильно захотелось заголосить во всё горло, как на деревенских похоронах, запричитать, с неизменным «и на кого ж ты нас покинула», чтобы хоть как-то снять с себя обузу, мол, «не уберёг я тебя, Яна…»

Парень что было сил смежил веки, чтобы горькие слёзы не прыснули при всех, хотя ему было всё равно…

– Жива, мать твою, жива ведь! – гаркнул сапёр, вытирая рукавом гимнастёрки пот со лба. – А то уж у меня и силы-то кончились. Что сидишь хлюпаешь, герой? Иди помогай, пусть фельдшер осмотрит, и перенесём девку в деревню. Лечить будем, глядишь, до свадьбы всё заживёт, будет краше, чем прежде.

Но Саша не смог приблизиться к ней, он откинулся и прижался спиной к ледяной стенке рва, и почувствовал, как его оставили последние силы. Но прибежавшие деревенские вылили ведро воды на руки и на ноги Янке, а в рот ещё влили немного разведённого спирта из жестяной кружки. Она закашлялась, едва приоткрыла глаза, и еле-еле приметный румянец наконец-то коснулся её доселе бледных щёк. Саша тем временем пришёл в себя и, поднявшись, наскоро соорудил с ребятами носилки, после чего пострадавшую отнесли в фельдшерский пункт.

Ближе к вечеру из Можайска вернулся командир сапёрного батальона. Егор Кузьмич сразу направился доложить о выполненных работах и происшествии, и, когда всё рассказал, поинтересовался:

– Товарищ капитан, куда пострадавших на рытье противотанкового рва доставить? Может, в больницу в Можайске?

– Сержант, ты совсем сдурел, или как? Там бойцов лечат, колхозников, ну, если приспичило, а не этих лагерных шкур. Ты запамятовал, о ком заботишься? Так я тебе напомню: о врагах народа. Ты включай свою сопелку хоть иногда. Понятно, пообвык тут шушукать с бабами да девицами, потерял нашу пролетарскую закваску. А ты смотри по-государственному, по-ленински.

– Хоть расстреляйте меня, только не могу я по-ленински. Что делать-то, товарищ капитан.

– Типун тебе на язык. Вон в сарайчик их надо занести, что там, за штабом. Да и мы заодно приглядывать будем, кто, так сказать, излишне сочувствует классовым врагам.

– Так точно, товарищ капитан, в сарай, так в сарай.

– И смотри у меня, Кузьмич, а может, они сознательно обрушили склон рва-то? Может, того, вредят нам. Не слышно было разговоров-то, быть может, они убежать хотели, враг-то рядом уже?

– Никак нет, никаких разговорчиков при мне не было!

– Ладно, иди, да приглядывайся к спецконтингенту. Может, они уже фрицам хлеб-соль на рушнике заготовили.

– Так точно, буду приглядывать. Можно ещё обратиться по происшествию, товарищ капитан?

– Валяй, Егор Кузьмич.

– Парень там отличился, двух девок откопал. Помогает мне и придумал, как скрыть от фрицев наши укрепления. Надо дёрном прикрыть блиндажи и землянки.

– Из кого он?

– Да из студентов-строителей, комсомолец.

– Молодец парень. С такими удальцами не пропадём, немец-то зубы сточит.

– Давайте ему какую-нибудь бумажку напишем про героический труд и спасение людей, в наше время всё может пригодиться.

– Переговори с их директором или с кем из шкрабов6, если подтвердят, что парень не из бывших и лишенцев, то готовь. Пошлю на него наградной лист, только узнай хорошенько всё про него. Нам надо показать, что у нас тут каждодневный героический труд, а не какая-нибудь царская богадельня.

– Разрешите идти!

– Иди.

Студенты вместе с пострадавшими направились в указанный капитаном сарай и, как смогли, привели его в божеское состояние, выкинув хлам и забив крупные щели между почерневшими брёвнами. Деревенские принесли подушки и матрасы. Интендант выдал дюжину пустых ящиков из-под военного снаряжения, постельное белье и прочее, а Егор Кузьмич направился к штабному домику техникума имени Моссовета…

Когда уже смеркалось, сержант доставил лагерным насельницам поллитровку со спиртом из своих личных запасов, и они за ужином помянули погибшую Катю добрым словом. А после целых девять дней рюмка водки и кусочек хлеба пылились на столе их полевой кухни.

А с рассветом нежданно погребённую во рву Екатерину Сенину, уже обмытую и переодетую в чистое, на подводе, выделенной сапёрами, две товарки повезли в родную деревню, где тело, как положено, вылежало ночь на столе в родимой избе. Поутру схоронили её на деревенском кладбище, рядом со сродниками. Да, как говорят знающие люди, в девятый день её душеньке дался Всевышним малый роздых или по-нынешнему – выходной, а после она ещё слетает, чтобы проведать милые сердцу места, где она была добродетельна, и те, где согрешила. А уж в сороковой день назначится душеньке место по заслугам…

На следующий день в обед Егор Кузьмич отпустил Чистова в сарай, наскоро приспособленный под лечебницу. Девушки лежали на самодельных кроватях из ящиков, пахло затхлостью и какими-то лекарствами.

– Яна, привет! Ты как?

– Здравствуйте, гражданин студент.

– Я вот тут поесть вам принёс, наверно, проголодались?

– Деревенские заходили, мы поели, спасибо. Можете, так сказать, не проявлять излишнего участия в моей судьбе.

– Так я только вот горяченьких щец и каши с тушёнкой.

– Давайте я пообедаю, – отозвалась вторая девушка.

Саша налил ей полную тарелку и протянул ложку.

– Вы нас спасли-то?

Чистов покраснел.

– Да ладно, все копали, я просто на вас наткнулся первым.

– Спасибо. Даже не верится, что жива осталась. Когда земля меня по голове шарахнула, я только и успела мамку да сестричек помянуть. Даже не успела ойкнуть и с жизнью попрощаться.

Она улыбнулась, и в полумраке сарая он разглядел веснушки на бледном лице.

– Вы меня не пугайтесь, меня скоро освободят. Я в лагере-то за ерунду сижу: в свинарнике у моей свиньи три поросёночка сдохли, а бригадир, сам вредитель, всё свалил на меня, хотя не моя даже смена была. Вот я два года как на лесозаготовках. А я ведь в комсомол как все хотела вступить и поехать учиться в город, да вот не успела, теперь, видно, не судьба. Кому я такая нужна, попорченная.

– А как вас зовут?

– Лиза.

– А меня Саша. Будем знакомы.

– Конечно будем. Какое у вас имя красивое – Александр. У нас в деревне мало таких. Есть три Алёшки, Петьки и Кольки, а вот Сашек нет. Коли выйду замуж, то назову сына как вас – Александром, вы же мой спаситель! А если дочь родится, то Александрой.

– Спасибо, даже не знаю, что сказать.

В сарае невидимой паутиной нависла гробовая тишина, и её прервала Яна:

– А я не стану называть вашим именем ребёнка. Я не просила вас меня спасать и продлевать эти бесконечные мучения.

Саня оторопел, он даже не посмел обернуться в сторону говорившей. Лиза приблизилась к парню и шепнула:

– Она сирота. У неё родителей расстреляли по приговору «тройки»7. За то, что в церковь ходили и выступали против закрытия храмов в Серпухове.

– Тогда понятно.

Саня всё же кое-как решился повернуться к Яне, а она, прикрывши руками лицо, беззвучно плакала, отвернувшись к дощатой стене.

– Я не хотел вас обидеть. Вашу порцию я оставлю, а после работы принесу ужин и заберу посуду. Хорошо?

– Идите, Александр, не беспокойтесь, я её покормлю, – отозвалась Лиза.

До конца дня Чистов только и мог что думать о странных словах Яны да об упоминании «тройки». Четыре года назад он, будучи школьником, с радостью вместе с другими такими же старшеклассниками Марковской школы приветствовал тот самый приказ Наркома внутренних дел СССР Николая Ежова о массовых репрессиях врагов народа, что не дают рабочему государству стремительно идти в светлое будущее. А учителя им растолковывали слова Иосифа Виссарионовича Сталина, что с укреплением социализма будет только усиливаться классовая борьба со стороны давно свергнутых классов и уголовников. Потому трудящимся оставалось совсем немного потерпеть, пока полностью очистят социалистическую родину от всех паразитов и врагов, что мешают рабочим построить коммунизм для всего человечества. Правда, через два года того самого наркома Ежова арестовали и отдали под суд за подготовку путча против Советского Правительства в день Великой Октябрьской революции 7 ноября 1938 года и приговорили к исключительной мере наказания – расстрелу. Но сомнений по поводу репрессий в юношеской голове не было: надо, значит, надо. Но вот теперь здесь, за Можайском, он впервые явственно ощутил какими-то непонятными душевными струнами, что, быть может, что-то не то в его любимой стране. Ну никак Яна и Лиза, да и погибшая Катя, не походили на коварных врагов народа: они день и ночь пахали на строительстве укреплений наравне с комсомольцами…

Перед ужином к Сане с загадочным видом подошёл преподаватель черчения, сунул ему в руки кулёк с шоколадными конфетами и, улыбаясь, прошептал:

– Как вы просили, молодой человек, отменные сладости, понимаете ли – фабрика «Большевик»!

– Спасибо, Андрей Аристархович. А сколько я вам должен?

– Это, Саша, для меня – прямо приятный пустячок, а не услуга. Ешьте на здоровье вместе со своей девушкой, в жизни ведь так мало радости. Помните университетскую традицию?

– Огромное спасибо, Андрей Аристархович. Конечно помню.

Во время ужина за столом Сергеев не спускал глаз с комсомольца Чистова, и, когда студенты стали расходиться на ночлег, позвал с собой:

– Пойдём-ка поболтаем, товарищ комсомолец.

– Пошли.

Они вышли на сельскую улицу.

– Ты что взял у этого недобитого контрика?

– Я просил его купить мне конфет в Можайске. Будешь? – ответил Саша, вынув из кармана кулёк.

– Спасибо, Чистов, но учти, что встал ты на опасную дорожку, ведущую, так сказать, в не ту сторону. Например, водишься с бывшими, бегаешь за лишенкой, отбывающей на-ка-за-ни-е. Поясни, у тебя с головой всё нормально? Вокруг полно девиц, вон в соседнем доме живут две сестрёнки милашки – Маша и Катя, а тебя куда понесло? И конфеты ваши я не буду, мне зубы ещё пригодятся, чтобы лучше пережёвывать наших врагов.

– Как хочешь, но что тут такого? Мы здесь все вместе, не жалея сил, честно трудимся на благо социалистического отечества.

– Смотри, Чистов, я тебя предупредил.

Комсорг развернулся, показывая всем своим видом, что разговор окончен, и, сорвав ветку сирени, пошёл вдоль улицы.

На закате Саша вернулся в сарай, так поспешно покинутый им в обед. Девушки лежали в своих постелях, только теперь весь лазарет пропах больничными запахами, отбив деревенскую затхлость.

– А вот и ужин притопал.

– Спасибо, Александр, – откликнулась Лиза, а Яна так и лежала, не мигая глядя на потолок.

– Как у вас дела?

– Приезжал доктор из города, осмотрел и оставил нам лекарства. Говорит, через пару недель поправимся и даже сможем работать, правда, пока на лёгкой работе.

– Хорошая весть. А пока отсыпайтесь.

– А у меня уже бока ломят от лежания. Я, наверно, никогда столько не спала. В деревне-то много не поспишь, мамка всегда работы найдёт.

– Как соседка?

– А Яна, она перекусила, так, что не волнуйтесь.

– Спасибо от всей нашей группы. Они хотят в воскресенье сделать для вас маленький концерт.

– Концерт? Будут артисты?

– Ну, конечно, не столичные, а самодеятельные. Так, споют песни под гармонь и гитару, почитают стихи, может, даже станцуют.

– Здорово, давно такого не видела. Только смотрите, чтобы вас не заругали.

– Ну, мы подумали и пригласим ещё сапёров, капитан не против.

– Тогда буду ждать.

– Извините, не дадите мне попить воды? – попросила Яна.

Саша встал и, зачерпнув в корец воды, поднёс его к бледным губам. Девушка сделала несколько глотков и ладонью отодвинула ковшик.

– Благодарствую.

– Вам уже лучше, Яна?

– Да, спасибо, что о нас тревожитесь.

– На моём месте так бы поступил любой советский человек.

– А можно без лозунгов?

– Да сколько угодно. Кстати, помните я недавно обещал вам шоколадных конфет, так вот – принимайте.

– Спасибо, пока не хочется, угостите, пожалуйста, Лизу.

Он поднёс кулёк к соседке, та прихватила горсть.

– Спасибо, Александр, вы наш благодетель.

Саня вернулся к Яне и оставил конфеты около её изголовья.

– Попробуйте, ведь от чистого сердца. И потом, шоколад улучшает настроение, а значит, вы скорее поправитесь.

– Спасибо, я попробую, – и тихим голосом добавила: – Приходите завтра к вечеру, нам разрешили вставать, и мы с вами прогуляемся, больным полезен свежий воздух. Но нам надо соблюдать, так сказать, осторожность, или, как говорил гражданин Ленин, «конспирацию», чтобы вас не вышвырнули из комсомола и заодно из техникума за общение сами знаете с кем.

– Я буду, непременно.

Оставшийся вечер и весь следующий день Саша только и жил назначенным ему первым в жизни свиданием. В полдень он только занёс девушкам обед и, не задерживаясь, покинул сарай, опасаясь, что Яна передумает. С сапёром они заканчивали очередной блиндаж в полукилометре от деревни. Он спешил, чтобы пораньше выбраться к ней.

Вечером прослушал очередную сводку Совинформбюро об отступлении советских войск и заодно выслушал брюзжание Егора Кузьмича:

– Вот опять отходим, всё пятимся и пятимся. Где наш геройский наступательный порыв? Где, мать её, «война на чужой территории и малой кровью»? Где бравые офицеры, лихие десантники из фильма «Если завтра война»8? Ведь нам клятвенно обещали, что враг даже не вступит на нашу советскую Родину. Что наши разведчики бдят день и ночь и ведают о каждом шаге возможного противника.

Чистов не стал спорить или поддакивать сапёру, а, глядя в глаза, спросил:

– Товарищ сержант, можно я отойду в деревню?

– Иди-иди. Ох, Саня, ну ты совсем невинная душа, она у тебя, видать, как у собаки. Мы с тобой, Мать-Люба, да и Янка тоже, пакты с Гитлером не подписывали, нет там наших закорючек…

Темнело. Яна сидела на кровати, а около ног валялась клюка, вырезанная из ветки орешника, когда дверь сарая отворилась и в лазарет привычно зашёл студент.

– Ударники, я принёс вам ужин!

– Спасибо! – заулыбалась Лиза.

– А вы не выведете меня на свежий воздух, Александр?

– Может, вначале поужинаете?

– Нет, хочу хоть глоток кислорода.

– Тогда пойдёмте.

Саша поставил судки около Лизы.

– Идите, я сама управлюсь с посудой.

Они выбрались из полутёмного сарая и прошли в пустой колхозный сад, где было отгорожено место для цыплят и стояла скамейка, с которой открывался вид на прилегающие поля, обезображенные выкопанным противотанковым рвом.

– Присядем?

– Пожалуй, а то у меня кружится голова, наверно, от вольного духа.

– Может, вернёмся?

– Даже канарейке надо изредка расправлять крылья.

Саша присел рядом.

– А ты почему не в действующей армии? Лишенец или член семьи врага народа? – нежданно спросила девушка, усмехаясь.

Саша призадумался, не понимая, как лучше ответить на простой вопрос. Яна ему очень нравилась, и хотелось в этих карих глазах выглядеть пусть не сталинским соколом, сшибающим фашистских воронов, но таким тёртым калачом, готовым в любую секунду сложить голову за социалистическое отечество.

– Я не из бывших9 и не лишенец10. Я уже целых три года как комсомолец! А в армию пока не призывают, потому что учусь в техникуме. Приехал в Москву из села Марково, что на Чукотке, почитай два года назад по путёвке учиться на строителя. Мечтаю возвести много-много домов на своей малой родине, прямо таких же, как в Москве, чем мы хуже? Вот только надо бы придумать такой материал для стен, чтобы его добывать или делать прямо у нас на севере. Сама посуди, кирпич далеко везти, да и дорог у нас нет. В тундре дерево тоже не растёт, вот проблема. Но решать её теперь придётся после этой проклятой войны.

– Тогда, наверно, вам со мной не по пути. Наши разговорчики могут комсомольцу дорого стоить?

– Почему?

– Турнут тебя, парень, из твоего комсомола за связь, так сказать, с заживо погребённой. Иди-ка лучше «грызи молодыми зубами гранит науки», а мне советская власть не дозволяет, я так и останусь на всю жизнь землекопкой. Кому такая жена нужна?

– Постой, ты знаешь, чьи это слова, про гранит науки?

– Да, помню, кажется, вашего Троцкого, героя революции, создателя Красной армии и верного соратника Ленина. У нас в детском саду висел плакат с этим лозунгом. Я, может, по этим плакатам училась читать.

– Ты что, заодно с троцкистами?

– Никакая я не троцкистка! Это вы, коммунисты, делите всех на всякие там сословия, классы, партии, на богатых и бедных. Даже семьи и то умудрились поделить на отцов и детей, мол, сын за отца не отвечает. А я, получается, отвечаю, да и ещё как. Хотя, если по совести, то мне не в тягость этот крест, как и любому нормальному ребёнку. А вообще, родители меня сызмальства приучили делить людей только на хороших и плохих и относиться ко всем так, как хочешь, чтобы другие относились к тебе, с тем и живу на этом свете. Но, правда, плохо.

– Извини.

Саша умолк, на глаза вновь не вовремя навернулись слёзы, такое с ним случалось, даже отец подметил и не раз говаривал: «Плохой охотник получится из нашего Сашки, пусть лучше идёт в писарчуки». За два года пребывания в Москве он наслышался чрезвычайное множество всяких историй, поведанных шёпотом, вечером в общаге. А один раз узнал от паренька в парке имени Горького, как простой крестьянин по навету соседа на зелёном сукне канцелярского стола оборачивался в кулака или ростовщика. После чего, в самом наилучшем случае, вместе со всеми членами семьи едва сводил концы с концами, а в худшем – выселялся в чистое поле где-то в Сибири или Казахстане. На его глазах совсем недавно, в июле, когда на сборных пунктах иссяк поток добровольцев, мужчин хватали прямо на улицах Москвы и силком отправляли в ополчение. А за рабочими охотились прямо у проходных заводов, не считаясь ни с какой бронью. И их, даже не переодевшихся, порой без оружия, либо со старым, времён Первой мировой войны, гнали вначале рыть окопы, а после под пули…

– Может, расскажешь о себе, о родных? Я никому ни-че-го не расскажу.

– Саша, не проси, не хочу тебя впутывать в свои крамольные дела. Только скажу, что ни в чём мы не виноваты, чтобы к нам относились хуже, чем к собакам.

Яна встала и пошла на выход из садика.

– Подожди, я хочу с тобой.

Но девушка как ни в чём ни бывало поправила косынку и, расправив плечи, пошла к костру, что дымил за околицей, к таким же лишенцам, как и она. Там девчонки пели вполголоса. Второй раз за пять минут слёзы едва-едва не выкатились горохом на щёки Сане, как бывало слезились глаза зимой в тундре в ясную погоду, когда солнце невыносимо слепит. Он закрыл глаза и постарался представить, как он с Яной степенно идёт по родному Марково, как знакомые останавливаются и оборачиваются, глядя на его красивую спутницу. Но видение надолго не удерживалось в коридорах воображения и, словно от удара шаманского бубна или от дрожания тетивы эвенкийского лука, рассыпалось как карточный домик.

Она уходила, опираясь на палку, а он молча хлопал глазами, смотря ей вслед, и что-то необъяснимо радостное вливалось в него невидимой волной, кружа шальную голову.

Из вечернего сообщения Совинформбюро от 15 августа:

«В течение 15 августа наши войска продолжали вести ожесточённые бои с противником на всём фронте.

Наша авиация во взаимодействии с наземными войсками продолжала наносить удары по войскам противника и атаковала его авиацию на аэродромах.

По неполным данным, за 14 августа уничтожен 21 немецкий самолёт. Наши потери – 11 самолётов.

В 12 километрах северо-западнее украинского города С. появились три немецких транспортных самолёта «Ю-52». Через несколько минут штаб получил донесение, что противник высадил парашютный десант. В это время около места высадки десанта показалась группа советских истребителей лейтенанта Чудова. Истребители бросились в атаку на фашистские «Юнкерсы». На западе показались ещё пять немецких транспортных самолётов. Приказав младшему лейтенанту Пешкову и сержанту Саркисову расправиться с первой партией «Юнкерсов», тов. Чудов с остальными истребителями полетел навстречу новой группе фашистских самолётов. Немцы сразу же повернули обратно, но не ушли от наших истребителей. Сержант Арбузов налетел на ближайший к нему «Юнкерс». Фашист пытался отстреливаться, но после первой же пулемётной очереди с самолёта тов. Арбузова, охваченный пламенем, повалился вниз. Младший лейтенант Сальников сбил ещё один вражеский самолёт. Остальные «Юнкерсы», спасаясь от истребителей, попали в зону обстрела зенитной батареи лейтенанта Фёдорова. Здесь было сбито ещё два транспортных самолёта противника. Один из них сгорел в воздухе. У другого «Юнкерса» осколками снаряда были выведены из строя моторы, и он совершил посадку в нескольких километрах от зенитной батареи.

35 немецких парашютистов, вооружённых автоматами, пытались оказать сопротивление окружившим их бойцам подразделения истребительного батальона младшего лейтенанта Шапошникова, но все до одного были истреблены. Всего в этой операции сбито 5 из 8 немецких транспортных самолётов «Юнкерс-52», уничтожено и захвачено более 100 солдат и офицеров. Попытка немцев высадить авиадесант в советском тылу потерпела полный крах.

С каждым днём растёт производительность труда советских горняков. Шахта №12/18 им. «Правды» треста Буденновуголь с первых дней войны выполняет повышенное задание на 120—130 процентов. Высокой цикличности добилась шахта №3 «Сокологоровка» треста Первомайскуголь, сделав в месяц 27,7 цикла. На втором участке этой шахты 20-я лава сделала 43,9 цикла. Забойщик шахты «Центральная Ирмино» имени Сталина (Ворошиловградуголь) т. Синяговский в июле вырубил отбойным молотком 1526 тонн угля. Это в шесть раз выше средней производительности отбойного молотка на шахте. Забойщик шахты им. Калинина треста Калининуголь т. И. Дема взял на себя обязательство работать за двоих. С первого же дня войны он выполняет по две нормы в смену. В августе т. Дема выполняет свою норму на 250 процентов в среднем. Все рабочие бригады проходчиков шахты №4/6 «Максимовка» треста Сергоуголь получили звание мастера угля. Каждый из них выполнил норму больше, чем на 200 процентов. Коллектив шахты №1-бис «Криворожье» в июле сэкономил 3 рубля 70 копеек на каждой тонне угля и 20 железнодорожных вагонов крепёжного леса и наполовину уменьшил расход взрывчатки.»