Читать книгу Забытый рубеж - Владимир Голубев - Страница 4

Через неделю поздно вечером в можайскую деревню со стороны Минского шоссе въехала чёрная легковая автомашина с ярко-красной звездой на капоте, белыми распростёртыми крылышками и надписью «ГАЗ» в красном овале. «Эмка» долго плутала по улицам и переулкам, выискивая в свете фар так называемый в последнее время «учительский дом».

Заблудившись, водитель притормозил, приметив в свете блёклых фар прохожего у низенького дома с соломенной крышей и, выглянув в окно, улыбаясь, спросил:

– Товарищ, а не скажете, в каком доме остановились преподаватели техникума имени Моссовета?

Проходящий мимо пастух остановился и задумался, а после принялся рассматривать машину, словно непременно желая разобрать государственные номера.

– А вы сами кто будете? Уже темень во дворе. А тут у нас прифронтовая полоса, нам военные сказали быть начеку!

Вместо ответа настежь распахнулась задняя левая дверь «эмки», оттуда бочком высунулся крупный мужчина и цыкнул на бдительного колхозника:

– Не твоего ума дело, деревня. Что не видишь, кто перед тобой? Как тебя звать, как фамилия?

Крестьянин с перепугу отскочил вспять словно ошпаренный, прямо в темноту, и забухтел, указывая рукой вперёд по улице.

– Вон, третий дом за старой липой. У Капитона Ильича они квартируют.

– И смотри у меня – помалкивай, – грубо пригрозил незнакомец из «чёрного воронка». – А то ещё накаркаешь, глядишь, и свидимся.

– Лёгкой дороги вам, товарищи.

Чёрный воронок газанул и тронулся, а пастух, оставшись в спасительной темноте, три раза перекрестился и про себя пробубнил «Отче наш», который, наверно, не вспоминал аж с 1932 года, когда под улюлюканье комсомольцев прикрыли на амбарный замок сельскую церквуху, и он тогда порешил для себя на веки вечные отказаться от проклятой поповщины, которая, как пишут в газетах, ещё опаснее белогвардейщины, ибо дурманит мозги сельского пролетариата.

– Свят, свят, свят! Упаси Господи от лап этих живодёров!

Колхозник вновь оглянулся. К счастью, поблизости никого не оказалось. Но всё равно одна паскудная мыслишка о том, что кто-то мог краем уха услышать его невольное проклятие, мгновенно бросила его в жар, а руки стали липкими, как в июльскую жару. Наклонивши голову, он пустился скорым шагом вдоль изб, в противоположную от непрошенных гостей сторону, причитая себе под нос, как мольбу:

– Пойду-ка к Андреевым, нынче столуюсь у них.

Машина, проехав под сотню метров, выключила фары и остановилась около соседнего дома. Улица погрузилась в непроглядный мрак, словно нежданно-негаданно закрылся занавес, и в зрительном зале ещё не успели включить свет, а публика, угодив после яркого представления в тьму, за эти тягучие мгновения успела призадуматься, стоило ли вообще покупать билеты на это выступление с клоунами и магами. Только напротив, в доме под дранковой крышей, в окошке ещё теплился свет то ли от лампадки, то ли от свечи пионера, читающего на ночь глядя поэму Николая Некрасова «Кому на Руси жить хорошо» или «Манифест Коммунистической партии» Маркса и Энгельса.

Трое мужчин вышли из салона «эмки» и, оглядевшись по сторонам, решительно направились к указанному дому. Пройдя твёрдым шагом через открытую калитку, постучали в дверь. Где-то через минуту заспанный хозяин поднялся с топчана и, по-стариковски кряхтя, вышел из чуланчика, куда они вынужденно перебрались с супругой на время строительства укреплений. Не открывая дверь, поинтересовался:

– Кого несёт неладная в такую лихую ночь?

– Открывайте, нам к учителям надо, по спешному делу.

– А, тоды проходите в избу, люди хорошие. Только пригнитесь, у меня низкая притолока.

Щеколда зазвенела, и следом распахнулась надёжно сработанная дверка. На гостей пахнуло духом старого, но ещё крепкого дома. Первым вошёл здоровяк, он слегка отодвинул в сторону мужика и, включив электрический фонарь, вырвал из полона кромешной темноты лавку с вёдрами, а следом дверь, ведущую из тёплых сеней, забитых доверху различным скарбом, в жилую горницу. Второй проскочил за ним следом, а третий, более смахивавший на подростка, которому старшие позволили напялить на себя военную форму, заголосил:

– А керосиновая лампа в хозяйстве имеется?

– Так есть. На кухне. Могу запалить.

– Давай, а то разобьёмся.

Войдя в жилище, здоровяк осветил фонарём комнату, где на четырёх кроватях и на лавке спали преподаватели строительного техникума.

– Поднимайтесь. Нам нужен преподаватель Андрей Аристархович Толстиков, по важному делу.

С дальней кровати приподнялся мужчина с худыми плечами и тонкой шеей и, не вылезая из-под одела, принялся шарить рукой по подоконнику, на котором была стопка сложенного на ночь белья и книги.

Последний из вошедших напрягся и заорал:

– Ну-ка руки по швам, гад! Стрелять буду.

Андрей Аристархович, так и не разобрав, к кому относится приказ, ничего не видя, настойчиво продолжал выискивать необходимые ему как воздух очки.

– Ах так!

В избе грянул выстрел. Горница заполнилась пороховыми газами, а следом и дымом. Перепуганный хозяин Капитон Ильич от неожиданности уронил на пол керосиновую лампу «летучая мышь». Керосин расплескался около печи и вскорости вспыхнул от горящего фитиля, ярко осветив вначале кухню, а после и всю избу даже через тонкую ситцевую занавеску. Жильцы в панике принялись поспешно одеваться, косясь то на пламя из-за побеленной русской печи, то на нежданных гостей около дверей.

Здоровяк гаркнул на весь дом:

– Пожар, бегом выносите Толстикова!

А сам, цепляя ногами шаткую мебель, метнулся мимо печки прямо на кухню, где попытался потушить огонь ногами и подручными средствами. Но в рукомойнике, как назло, было сухо, и залить пламя оказалось нечем. Тем временем преподаватели уже выскочили из дома, вынося учителя черчения, а попутно захватили несчастных хозяина и хозяйку, в силу возраста пребывавших в полуобморочном состоянии из-за случившегося. Старики из последних силёнок принялись голосить на всю улицу с призывами о помощи да о спасении оставшегося добра.

Вскорости кто-то в деревне ударил в набат, и тут же собралось всё население вместе с разбуженными студентами и сапёрами. До колодца было под сотню метров, вёдер оказалось мало, а крепкий дом постройки 1924 года, иссушенный на ветрах и холоде, источенный жуком древоточцем, теперь уже пылал как факел, освещая добрую половину деревни, а печальные липы и яблони в саду отливались золотым светом. На середине улицы, в пыли и пепле, в позе Будды сидел еле живой Капитон Ильич, а в его безумных зрачках плясали языки пламени. Он лишь без конца повторял одну и ту же фразу, бормоча себе под нос:

– Что ж вы дома-то стреляете по людям, будто разбойники? Я ж вас запустил как людей, подобру-поздорову.

А рядом с ним причитала на всю округу, иногда перекрикивая треск от пламени, неутешная в горе супружница:

– Капитош-а-а, потопаем мы с тобо-ой по миру-у-у да с протянутой руко-ой, на старость-то лет. Ой, я не вовремя состарилась, ой, не в нужную пору родилась. И пойдём мы широкой дороженькой, мимо ручьёв и быстрой реченьки, будем слёзы глотать сильно горькие…

Пламень разгорелся выше деревьев, в любой момент могла рухнуть крыша. Соседи и студенты, встав в цепочку, принялись поливать стены и крыши соседних изб, боясь, что нежданный пожар может шальным красным петухом переметнуться и на них. Кто-то зашептал в толпе:

– Может, немцы.

– Да, наверно, шпионы. Вон сколь о них писали и бумаги измарали.

Кто-то невидимый возражал:

– Тихо, дурни, разве не видите, «чёрный воронок» у дома стоит.

– А, тады понятно, – стали вторить сельчане.

Тем временем здоровяк в серо-зелёной гимнастёрке грубо схватил за руку мелкого коллегу и оттащил ответственного за произошедший сыр-бор под ободранный куст сирени, зашептав ему прямо в лицо:

– Ну, сержант Самбизов, что вы себе позволяете! Вы как миленький пойдёте у меня под суд. Растолкуйте дураку, зачем вы стреляли в Толстикова? Наверно, беспорядки намеревались устроить в колхозе? Вы понимаете, что колхозники нас могли запросто поднять на вилы, приняв за диверсантов или грабителей?

– Простите меня! Я подумал, он разыскивает оружие, то есть хочет оказать сопротивление и шмальнуть по нам.

– Идиот, какое оружие у учителя черчения, который и пукнуть спокойно не может, ибо спит как селёдка в бочке?

– Товарищ капитан, так вы сами нам по дороге говорили, что он, возможно, немецкий шпион, и, мол, есть надёжные сведения.

– Молчи и слушай мою команду, кусок дурака. Ищи где хочешь медика и бери справку, что Толстиков мёртв. И завтра с телом жду в Можайске. Будем дело закрывать. Как мне прикажешь докладывать в Москву, а? Что он оказал сопротивление? А если капнут, ведь там свидетелей целая изба? Прикажешь их тоже за одно расстрелять?

– Так точно. Только на чём я его повезу, товарищ капитан, на своём горбу?

– Вези на чём хочешь, но к обеду приказ должен быть выполнен, иначе загремишь под фанфары, учитывая военное время. Подумаешь, одним больше, одним меньше. Бабы ещё нарожают дураков.

– Так точно.

– Вот, уже лучше. Оставайся тут и сам объясняйся с колхозниками, а мы поехали в город. И ещё послушайте, Самбизов: попросите председателя колхоза помочь этим старикам, как-то не по-советски всё получилось.

– Так точно, скажу, а то донос на него в раз организуем.

– Ох, сержант, чую я, далеко вы пойдёте.

– Как говорит товарищ Сталин: что нашим врагам нравится, то нам вредно!

– Ты полный идиот, Самбизов.

А Толстикова положили под старой липой, которую безжалостно обкорнал пожар. Пуля вошла ему в правый бок и, пройдя тщедушное тельце, застопорила сердце. Только тёмное пятно крови на застиранной майке да прогремевший на всю деревню выстрел сообщили о причине гибели учителя, чью подрывную деятельность оборвала шальная пуля, помешав вытянуть из света во тьму горящую ещё одного врага народа. Он умер практически мгновенно, к счастью, даже не испугавшись и так и не поняв, что случилось и в чём его обвиняют. Кстати, так грезит в последние пару веков распрощаться с земной юдолью неисчислимый легион атеистов, мол, раз, и всё…

Саша и Яна шли задами деревни в сторону недостроенного колхозного свинарника, где был устроен ночлег для женщин из одного из Серпуховских лагерей НКВД11, когда на центральной улице деревенскую тишь разорвал на до и после хлёсткий выстрел.

– Яна, пойдём скорее, там что-то стряслось, стреляли из револьвера. Может, там высадился десант фашистов и уже начинается бой?

– Я, когда шла, смотрела на небо, ничего подозрительного не приметила. Откуда им взяться, не из-под земли же? Чует моё сердце, не стоит нам туда ходить.

– Глупости, я комсомолец и не могу находиться в стороне.

– Я прошу тебя, хоть разок останься. Хочешь мы сегодня прогуляем до утра?

– Яна, мне надо идти, я же в активе, что подумают комсомольцы?

– Тогда я пойду с тобой, и пусть твоя комса думает о нас всё, что захочет!

– Пошли, и будь что будет.

Они, спотыкаясь в темноте, побежали по еле приметному рубежу между огородами колхозников. Выскочив по заросшему проулку на улицу, они вскоре оказались вблизи горящего дома. Саша сразу признал эту избу: в ней проживали преподаватели, приехавшие вместе с ними.

– Пошли скорее, там ведь наши учителя жили. Может, чем поможем, а?

Они подбежали, но поздно. Разгоревшаяся на ветру крыша обрушилась вовнутрь сруба, ещё несколько минут назад бывшего жилым домом, подняв вверх снопы искр и навсегда похоронив в огне надежду на спасение жилья. Пожилая колхозница в ночной рубашке голосила на всю улицу, что-то невнятно причитала сиплым голосом. По всей видимости, хозяин безгласно глядел стеклянными глазами, как пожар алыми языками пожирает его единственное богатство и надежду хоть на какое-то спокойное существование – крышу над головой.

Саша спросил у стоящего поблизости студента:

– Федя, что здесь произошло? Немцы? Диверсанты?

– Тихо, не ори. Нашего Толстикова убили.

– Андрея Аристарховича? А за что? Бандиты напали?

– Заткнись, тут приехали за ним на «чёрном воронке», ну он якобы им оказал сопротивление при аресте.

– Сопротивление? Толстиков?

– Говорю, тихо будь, они ещё здесь, не уехали.

– Как же жалко-то, такой мировой мужик.

– Думаешь, у тебя одного по нему душа болит? Он ведь жил в комнате в коммуналке, без семьи, и вот теперь его тело закопают где-нибудь в овраге, как собачку. И никто не узнает, где могилка твоя.

Чистов сопоставил произошедшее и суету комсорга по поводу слышанных им раздумий преподавателя черчения о характере мировых войн. Тут же сами собою сжались кулаки.

– Пойду морду набью Юрке Сергееву, это ведь наверняка его рук дело.

– Ты что, совсем дурак, Чистов, или с ума сошёл! Тебя за него посадят, весь техникум знает, что он того…

Яна, стоявшая всё время за спиной Саши, слышала весь разговор студентов, ухватилась что было сил за рукав Чистова и, подтянув к себе парня, зашептала ему на ухо:

– Я тебя никуда не пущу, вначале меня убей. Ты в концентрационный лагерь захотел, на Колыму или Печору?

– Да я…

Фёдор, увидев испуганные глаза девушки, тоже перегородил дорогу Чистову:

– Саня, стой. Андрея Аристарховича уже не оживить, а Юрку… – он умолк и, подумав, через минуту добавил: – …Жизнь накажет. Она длинная, вспомни наркома Ежова: что творил-то, ирод поганый, так его потом самого под вышку подвели, от товарища Сталина ничего не утаишь.

– Ты думаешь?

– Несомненно – это же Сталин!

Так и стоял обессиленный Сашка между девушкой и однокурсником, не в силах не только восстановить справедливость и порядок на белом свете, но даже и дать по морде…

Миновало две недели, багряный август 1941 года шёл к концу. Немецкие полчища вышли к Таллину. Фашисты рвались к Киеву и Днепропетровску. Начиналась героическая оборона Ленинграда, и продолжалось кровопролитное сражение под Смоленском. Красная Армия оставила Великий Новгород. Далеко от центра России Советские войска оккупировали Северный Иран, а английскими союзниками была взята под контроль южная часть страны. Советских немцев принялись второпях переселять из Поволжья, где они жили с времён Екатерины Второй, в восточные районы страны. А в Архангельский порт прибыл первый конвой с ленд-лизом из Англии.

Слушая вечерами радиосводки Совинформбюро, студенты узнавали, что 29 августа наши войска вели упорные бои с противником на всём фронте. С 21 по 27 августа советской авиацией уничтожено более пятисот самолётов, наши потеряли только двести шестьдесят два. А на одном из участков Северного фронта танковая часть героя Советского Союза полковника Погодина за шесть дней боёв уничтожила сто немецких танков и одиннадцать противотанковых орудий. В одном только бою было уничтожено тридцать восемь средних и лёгких танков противника.

Кто-то из пацанов хлопал в ладоши, а после, отойдя в сторону от ретранслятора, всё сокрушался, что фашистов, небось, успеют разбить без него. Но те, кто оказывались подле Минского шоссе и видели своими глазами, как с каждым днём безмерно увеличивается нескончаемый поток беженцев, неудержимо текущий с запада на восток, думали иначе: где же тот рубеж, о который столкнутся иноземные полчища? А следом возникал непрошеный вопрос вопросов, задаваемый во всём Советском Союзе, да и во всех полушариях и на всех обитаемых континентах Земли: сдадут ли нацистам Москву?

День и ночь напролёт около дорог, ведущих на восток страны и в Москву, а где и по сельским просёлкам или прямо по проезжей части, в пыли гнали свои стада колхозники. Голодные, уставшие коровы нестерпимо мычали, а то и срывались на поляны при первой возможности, или просто в кювет за свежим листом. Утомлённые погонщики едва удерживали отары овец, которые всё норовили от шума и голода разбежаться по округе…

Саша Чистов подспудно чувствовал, но всё ещё боялся признаться самому себе, что линия фронта вот-вот окажется где-то рядом. Но его, как и Егора Кузьмича, да и миллионы безгласных советских людей, в эти страшные дни и ночи волновал один вопрос: почему проглядели бурю, ведь загодя видно было, как грозовые тучи кружили у границы, как чернокрылые стервятники прорывались сквозь наши рубежи, оправдываясь навигационными ошибками и перелётами? Да что там «вероломное нападение», а где бравые отцы-командиры, герои гражданской войны и выпускники красных академий, способные на лету разгадать задумки врагов и остановить марш несчитанных полчищ, слетевшихся со всей Европы? Почему так молоды командиры дивизий, юны командиры полков, не обстреляны сорокалетние командиры дивизий да армий? Ответ имелся, но вслух его мало кто выговаривал, даже наедине с самим собой.

Каждый день, от рассвета до заката, студенты, колхозники, сапёры, члены семей врагов народа трудились на Можайской линии обороны. Отложив лопату в сторону, Чистов спросил:

– Егор Кузьмич, наверно, скоро и мы воевать пойдём?

– Всем хватит пороха, Саша, только копай лучше окопчик, чтобы мог солдатик укрыться от артобстрела и воздушного налёта, спрятать свою голову от пуль и осколков. Наших-то соколов Сталина, я чувствую, не дождёшься, только в сводках они кого-то сбивают да бомбят.

– Товарищ сержант, а вам не страшно погибнуть? – не унимался студент. – Вот так, бац пуля, и всё! Ничего нет и не будет!

– Нет, не боязно, я пожил на этом свете. Вот только боюсь калекой остаться или контуженым, чтобы надо мной все потешались. Лучше сразу – бах, и всё.

– Я тоже так думаю.

– Вот только тебя, дурака, мне шибко жалко, да и всё твоё поколение, кому сейчас восемнадцать-девятнадцать. Так получается – это теперь ваша война, мне-то уже давно за сорок, и так уже на моём веку третья война.

– Как третья?

– Ну так считай: первая – на реке Халхин-Гол с японцами, что в Монголии, вторая – Финская, так что, получается, эта с фашистами – третья. А ты говоришь, страшно. У меня-то хоть два взрослых сына и дочка, как ни крути, по-любому мой корень останется, фамилия не угаснет. А вот ты кого оставишь на земле после себя?