Читать книгу Черный барин - Владимир Голубев - Страница 7

Чёрный барин нервно заходил по гостиной из угла в угол, привычно обходя кучи мусора и поломанную мебель, и под ним всё время, будто плачась, жалобно скрипели половицы. Купаве показалось, что при следующем шаге хозяина, прямо сию минуту, весь этот захламлённый особняк от лёгкого сквозняка непременно возьмёт и немедля развалится как карточный домик.

Наконец-то Твердовский остановился, выдохнул и высказался:

– Нет, ни в коем разе, ноги моей там не будет! В нынешний великий век просвещенья и науки, когда достопочтенные учёные, в том числе наши россейские ньютоны, пристально изучают натуру, куда вы меня зовёте, к бородатым невеждам? Ну да ладно, так и быть, вы особа младая, так сказать, зелёная, вам всё простительно. Хотя мне ли об этом рассуждать, тьфу, старому чернокнижнику и пособнику всякой нечисти. Ворочусь-ка я к своей горемычной судьбине, по романному наречию будет – «фатум» или «злой рок».

Помолчав немного, старик продолжил:

– Так, стало быть, давным-давно, милая барышня, моя жизненная авантюра-то и приключилась. Служил, значит, я совсем безусым юношей в Калуге секретарём при самом воеводе, то было ещё при покойной матушке-императрице Елизавете Петровне. Не поверите, имелась у меня даже шитая ливрея, во как! Доводилось встречать курьеров с депешами прямо из Санкт-Петербурга и Москвы. Воеводе, бывало, передам в руки конверт, он сличит сургучные печати, подаёт мне обратно и так любезно сообщает:

– На-ка, братец, продекламируй. У тебя глаза-то новые, не чета моим.

А какое общество! Драгуны и гусары саблями гремят, пехотные офицеры – со шпагами и напудренными буклями. А какие знатные дворяне отирались подле воеводы! Были даже в бархатных шубах с золотыми кистями. Вот это вам, сударыня, не колодники, поющие «Христа ради!». Ещё имелось родительское имение, почитай, в пятьсот душ в здешних краях. А вот когда дворянам долгожданным императорским указом дозволили более не служить, значит, ни в армии, ни на штатской службе, так я сразу подал прошение об отставке и махнул в родную усадьбу на постоянное жительство. Вскоре я по случаю благополучно женился на дворянке Марфе Андреевне из нашего уезда, она мне родила двух дочек и сынка Петрушу. Будучи по природе добрым человеком, я отпустил на небольшой оброк своих крестьян и хозяйством мало занимался. Всё в жизни сложилось чин по чину: с утра принимал ключницу да старосту, пил кофе, а следом с управляющим, если позволяла погода, отправлялся в объезд имения – смотрел на работы да прикидывал виды на урожай. Далее обед с телятиной и холодцом, кислые щи или ботвинник, но непременно с мясом. А ввечеру зажигали свечи и на стол подавали частенько кулебяку, а к чаю – малиновое варенье. Всё бы ничего, да вот только стал я модные журналы почитывать: и французские, и наши – столичные и московские, где как бы между делом щелкопёры-писаки всех бранят – и стар и млад, – да без конца насмешничают над всем, начиная от многовекового нашего землеустройства, завершая политикой. А когда ещё и великая смута, то бишь революция, случилась во Франции, и несчастного короля Людовика лишили, так сказать, головы, словно какого-то душегуба или вора, вот тут и меня прямо без удержу понесло вразнос. Как, знаете, случается: конная коляска разгонится, а кучер лошадей не может остановить, и тогда прямо беда – бах-бах. А после в губернской газете некролог в чёрной рамке: мол, погиб господин такой-то… Вот и я: на что ни посмотрю, вижу всё не так, как надо! Брошу взгляд на коня – так меня бесит, что лошади-то наши невелики ростом по сравнению с английскими; возьму в руки сукно – коли оно отечественное, то, стало быть, тоже непременно дрянь; а уж люди-то наши все сплошь пустоголовы и ленивы. А уж если во Франции сами французы голову рубят друг другу, то и нам, сиволапым, давно пора этим заняться. На этой почве одолела меня великая скука и горькая, как настойка ключницы, тоска. Хотел было из дуэльного пистолета застрелиться прямо у себя в кабинете, да детишек боялся напугать: вдруг заикаться начнут. Ну да ладно, подлечился домашним вином – и печальные мысли оставили меня. После загулов постановил всей душой предаться наукам и улучшить жизнь всего человечества, так сказать, встать на путь прогресса. Принялся я с утра до ночи опыты разные ставить. Выписал, значит, к себе одного смышлёного студента-химика в помощники из Москвы. Да, признаюсь, сударыня, скоро мне всё прискучило – корня жизни мы не отыскали, впрочем, эликсира вечной молодости – тоже, да и философского камня так и не обнаружили. Знать, ни золота тебе, ни вечной жизни. Опять тоска. А тут мимо имения один то ли чернявый колдун какой, то ли каббалист проезжал, знать, спешил к себе, в Малороссию. Да, как назло, – видать, и правда судьбина – колесо кареты не вовремя сломалось на наших ухабах али с самой Казани крутилось волчком, кто ж его знает. Вот он и завернул в нашу деревню, значит, к кузнецу Ивану. А я там невзначай оказался… Вот вам сызнова качнулось колесо судьбы-фортуны. Ну да ладно, наша Акулина, жена коваля, поставила нам с гостем самовар, вот мы с заезжим и разговорились. Я возьми, милая барышня, по своей полной глупости, и поведал ему о кручине, что какой год меня гложет. Так этот проходимец ласково говорит мне, ну прямо бальзам льёт на мою душу: «Помогу вам непременно, у меня как раз то, что вам нужно, имеется. Но за сто рублей и обязательно серебром – бумажками не возьму», – а у самого глазки блестят и руки дрожат от нетерпения, и схож он с чёрным пуделем (я таких у губернатора дома печеньем подкармливал, а они мне руки лизали). Тут и дёрнул меня нечистый пойти на поводу у этого речистого проходимца. Отвалил я ему кучу деньжат, а он мне, поганец, сунул в руки книжечку одну в чёрном сафьяновом переплёте: мол, штука редчайшая и вдобавок заграничная, из самого Рима привезённая с тайной оказией. Да велел всё внимательно прочесть, ну и после досконально исполнить, что там написано, проделав пару обрядов.

Странный хозяин умолк и посмотрел на древний, обильно засиженный мухами календарь, что покоился у него на столе. Купава не удержалась и в нетерпении поинтересовалась:

– Милостивый государь, а о чём та книга?

– О том самом! Теперь поймёте мои страдания и причины нынешнего жалкого состояния. Значит, с трепетом кое-как дождался я новолуния и затворился на запор в дымной бане; нательный крест спрятал подальше, зажёг свечи и давай бубнить, что там по латыни начертано, страницу за страницей. Античный язык-то самого Цезаря и Цицерона я плохо помнил, но кое-что уразумел, да учитель латинского языка из гимназии мне пособил и всё растолковал.

Твердовский опять умолк, несколько раз глубоко вздохнул, словно собирался нырнуть под воду, и продолжил свой рассказ:

– В полночь слышу: кто-то ко мне стучится. Ну, я засов-то отодвинул, и дверь со скрипом раскрылась… Входит тут гость, без поклона, весь в чёрном; из белого-то на нём только завитой парик, да и тот так сильно напудрен, что сыпется с него на пол сероватый мел, словно крупа из крупорушки. Черты лица тонкие, а бородка, тьфу-тьфу, будто у деревенского козла. И так учтиво, с хитрецой, улыбается и говорит:

– Значит, восхотели личного бессмертия, Ваше благородие? Полной свободы возжелали отведать?

Ну а у меня самого, знаете ли, мурашки по коже побежали. Да что там, сударыня, мурашки, они – сущая ерунда. Смотрю, а у меня поджилки трясутся, я ж до конца не полагался на эту чепуху, всё думал, как обвёл меня вокруг пальца тот архиплут. Но я, как водится русскому человеку и дворянину, собрался с духом, а у самого, как говорится, кровь стынет в жилах от ужаса, но я всё ж отвечаю:

– Да-с, милостивый государь.

А он смотрит мне в глаза и даже не моргнёт ни разу, и так дальше учтиво изъясняется, при этом слегка похохатывая, тонким носом тряся:

– Весьма приятно лицезреть в этих дремучих калужских лесах, где ни пешему ни конному не пройти и не проехать, столь по-европейски образованного господина. Ныне большая редкость, уж вы мне поверьте, я публику вашу знаю хорошо, её больше картишки да гончие интересуют…

Я поинтересовался:

– Как вас соизволите величать, милостивый государь, и откуда пожаловали в наши края?

А он всё пристально смотрит мне в глаза, словно изучает меня изнутри, и без слов что-то важное промолвить изволит:

– Имя моё уж больно непривычно звучит для русского уха и может быть понято как крайне непристойное, потому я взял за правило обычно представляться по-простому – Тёмный гость. Надеюсь, Анастасий Перфильевич, вас не оскорбит такое моё прозвище? А прибыл я к вам по вызову из весьма дальних краёв, но в то же время близких, лишь руку протяни. Случается, я подсобляю всяким людям, ослеплённым гордыней, сделать последний шажочек вперёд али назад…

– Ничуть, милостивый государь, имя как имя, – отвечаю, а у самого аж в горле пересохло, да коленки дрожат. Будь оно неладно, это увлечение проклятой дьявольщиной.

– Выходит, вечно намереваетесь любоваться на Луну и, так сказать, со стороны надзирать за подлым и коварным развитием человечества?

– Желаю всенепременно, но не только созерцать прекрасное и записывать ходы правителей и фельдмаршалов, но и понять мать-природу и самого себя. Стану вольным, подобно небесной птице, как галка или какой-нибудь грач. Позволю напомнить любезного мне пиита, господина Державина:

Тёмный гость, видимо от удовольствия, аж захлопал и распахнул чёрный плащ:

– Вот такой высокий штиль подходит для истинно благородных людей, как вы!

– Премного благодарен, сударь. Понимаете, я стану выше всех императоров мира, а князья да столбовые дворяне в подмётки мне не будут годиться! Приближусь, так сказать, к сверкающим небесам…

А Тёмный гость всё обходительно улыбался и в согласии кивал головой, а после сызнова заглянул мне в глаза, словно хотел удостовериться, что я не шучу и не озорую. Помню, как у меня аж вновь холодок по спине пробежал, а гость шепчет так волнительно:

– Но вы, милостивый мой Анастасий Перфильевич, ведь разумеете, что вам придётся с лихвой заплатить за это щедрое, но противоестественное для потомков Адама и Евы одолжение с нашей стороны.

Тут меня охватила спесивая дворянская гордость, и как будто я даже покраснел, а со мной такого, поверьте, не случалось со школярских времён, когда наставники двойки мне ставили. А сам мыслю: будь что будет. Но из-за своего сумасбродства отвечаю ему так галантно:

– Скупиться, милостивый государь, я не намерен.

А мой визави и рад, будто только этого и поджидал: руки потирает. Мне бы бежать, а у меня ноги стали словно ватные, пошевелиться не могу.

– Тогда не будем откладывать в долгий ящик и поскорее перейдём к делу, грамотку одну подмахнёте – и все дела-с! У нас всё получается живо, одним духом, раз – и готово!

Тут Тёмный гость извлёк из внутреннего кармана кусок белоснежного пергамента и золотое перо и как-то вопросительно посмотрел на меня.

Я в ответ предлагаю учтиво:

– Чернила прикажете подать?

– Так не стоит беспокоиться, Анастасий Перфильевич, пустячок, право; пальчик свой слегка уколите да окуните пёрышко в кровушку и подмахните, подпись требуется ваша. А после мы быстро обработаем ранку серой. Знаете ли, у меня завсегда имеется с собой требуемый в подобной обстановке запасец.

– То бишь мне дóлжно расписаться кровью?

Тёмный гость, как сейчас помню, всё неотрывно смотрит мне в глаза и ласково так изъясняется:

–Кровью-кровью, а чем ещё, не колодезной же водицей прикажете, она для другого надобна. Ваша юшка[7] понадёжней всего будет, к чему канцелярщину разводить? Ваши дьяки не зря говорят: что написано пером, то не вырубишь топором. Да не переживайте вы так, раз – и всё. Зачем вам сдалась эта никчёмная душа? Поверьте, и без неё неплохо, даже удобнее! Нет её – значит, нет ни совести, ни отечества, ни долга перед семьёй и друзьями, ни такого глупого слова, как «надо». Вы, милостивый государь, будете ни к чему не привязаны, никому не обязаны, вечно живи ради себя да лишь только услаждайся! Разве, сударь, panem et circenses![8] – не это девиз нынешних времён: поболе хлеба и зрелищ? Ничего не переменилось со времён одного римского пиита, который так мешал нам своими сатирами.

– Ювенал?

– Но вы-то – не тот несчастный адвокатишка, что так любил насмехаться над всеми и в конце концов на старости, в семьдесят лет, за шутки над актёром отправился служить на границу империи, в самое захолустье, в Египет. А вы, милостивый государь, станете беззаботно порхать, как пёстрый мотылёк. Да нет – скорее как восхитительная бабочка, собирающая нектар с прекрасных цветков. А потом я готов проявить всяческое содействие, так сказать, в получении всевозможных наслаждений, коих целый легион. Они неведомы покамест обычному человеку, у коего век-то отмерен – всего-то ничего. Кстати, имеются даже воспрещённые в благородном обществе, но которые бывает, так страждет человек в своих капризах. Имейте это в виду, Ваше благородие, я в вашем полном распоряжении.

– Премного благодарен, милостивый государь, токмо что-то не желаю я пускаться во все тяжкие – у меня, знаете ли, супруга, детки малые, не надобно мне, – любезно отвечаю, а самому хочется умереть прямо на месте…

А гость не унимается, вертится ужом подле меня.

– Странный вы всё-таки, господин Твердовский. Помню, знавал я одного профессора из Лейпцига, весьма образованный человек, заметьте, безмерно жаждал новых знаний для всего человечества, но даже он не устоял от соблазнов… Но я не настаиваю, как изволите, воля ваша…

– Благодарствую за понимание, сударь.

Я умолк; в голове не поймёшь что крутится, как в калейдоскопе или на ярмарочной карусели, всякая грязь в голову из тёмных щелей полезла. Но вскоре совладал с собой и, знаете, сударыня, я ведь мог в эти минуты ещё послать Тёмного гостя куда подальше, но не решился, поразмыслил и понял, что он примет меня за слабака. Гордыня – она меня сгубила.

* * *

Анастасий Перфильевич замолк и положил голову на картинно сведённые вместе бледные кисти. Купава тоже безмолвствовала, как воды в рот набрала. Удивительный рассказ Чёрного барина поразил её в самое сердце, давнишний страх от прихода в загадочную усадьбу отпустил, она невольно позабыла и о доме, и о тётушке, о грушах, о том, что ей следует спешить со всех ног на рынок. Она в эти секунды билась над загадкой о своих шагах, которые следует предпринять: то ли ей искренне пожалеть хозяина, то ли, наоборот, осудить да поскорее навсегда покинуть это странное имение, позабыть всё и после обходить за версту здешние места…

Но Купава не удержалась и полюбопытствовала:

– А что в грамоте оказалось написано, вы хотя бы прочитали?

– Пробежал глазами по литерам. Там был незатейливый текст: что, мол, взамен даваемой вечной жизни такой-то господин добровольно вручает Тёмному гостю свою бессмертную душу. А после, Чёрный барин вздохнул и добавил: – «Просто, как подать луковицу и кусок хлеба для побирушки-нищенки».

– И вы, сударь, подписали тот самый договор?

– Да, дитя моё, я согласился и поставил подпись собственной кровью, – с грустью признался странный собеседник. – Немедля внутри меня что-то хрустнуло, будто на миг у меня в грудине затрещала косточка какая-то незначительная или суставчик, а всё, скажу я вам, прочее осталось как прежде, словно ничего у меня и не забирали, а так, выходит, мои опасения и страхи – всего лишь одни пустые разговоры. С тех пор я не старею. Вот так, милое дитя.

Чёрный барин умолк и опустил глаза.

– Сударь, вы до сих пор довольны этой метаморфозой, как говорят поэты?

Анастасий Перфильевич весь передёрнулся и глубоко вздохнул, и по лицу стало ясно, что он не очень-то желал об этом распространяться, но, повинуясь какому-то внутреннему позыву или, скорее, приличию, всё же вновь раскрыл свои уста:

– В первый год-два всё казалось забавно – я вовсе позабыл о разных хворях. Мог не смыкать глаз по несколько дней и ночей; да я, впрочем, и сейчас легко переношу зимнюю стужу и сырость. Попытался по-прежнему штудировать науки, выписал из Амстердама телескоп, чтобы ясными ночами наблюдать за Селеной-Луной. А далее я принялся строчить трактат о человеке, да вскоре всё забросил, чую – не моё это. Стало мне на всё наплевать, в том числе и на то самое человечество. Но затем вышло ещё хуже, чем я наивно предполагал. Всё как-то не заладилось: я совсем не старел, и тут у близких появилось недовольство мною. Знаете ли, слаб человек, не всегда может совладать с собой и сердечно порадоваться за другого, то есть за меня… Следом любимая супруга моя, с коей мы прожили тридцать лет душа в душу, разболелась и скончалась. Чада мои выросли, я и оглянуться не успел, да разлетелись кто куда: дочки вышли замуж, а сын дослужился до тайного советника в самом Петербурге. Дети сторонились меня как прокажённого, ведь они сами дряхлели, у них уже появились внуки, а я – всё тот же, будто гусь, замороженный в леднике до грядущего Рождества. Пришлось мне раздробить родительское имение, выделить доли дочерям на приданое и сыну. А я, как сами видите, совсем один остался жительствовать вот в этой обители. Мои верные слуги, что помнили меня с детства, тоже давным-давно поумирали, а другие, видя, что я всё тот же уже много-много лет, уразумели, что дело тут нечисто, и в страхе разбежались кто куда. Остальным своим хлебопашцам я давно дал вольную и только получаю небольшую аренду за пахотную землю и за рубку леса, на то и существую. Вот так я и остался один-одинёшенек. Изредка ко мне из сострадания заходит Пелагея – одна пожилая крестьянка, хоть каши наварит да местные сплетни поведает…

– Но, сударь, можно найти новую любовь и она придаст смысла вашей жизни.

– Была, была восхитительная Грушенька. Мы прожили три года душа в душу, но как-то по зиме она простыла, и у неё приключилась горячка. Бедняжка в беспамятстве, знаете ли, шептала моё имя, но не смогла боле подняться с постели. С тех самых пор я обхожу стороной мадмуазелей.

– Я где-то читала, что без стрелы купидона в нашем сердце жизнь пуста.

– Вот и я о том же, что нестерпимо вечно выносить утраты.

– А как же волк?

– Серый-то? Так он сам ко мне давно прибился, уже лет пять. Помню, в декабре пришёл перед зимним новолетьем, вот с тех пор мы живём вместе. Он заменил мне близких, но его, так сказать, собачья верность искупает все его провинности.

Твердовский осмотрелся по сторонам, замер, глядя на перепачканную воском бронзовую люстру, и продолжил, словно привычно изъяснялся сам с собою:

– Ничего теперь мне не хочется, осмотрюсь по сторонам, а вокруг меня всё пустое и никчёмное. Думаю, что нет во мне любви, оттого и рушатся мои песочные замки, и душа от меня убежала потому, что я оказался недостоин её высоких позывов.

– Но, живя без срока, под силу много доброго сделать для людей.

– Силился не раз, но всё валилось из рук. Глупо прожить долгую жизнь и остаться совсем одному. Поэтому все последние годы я часто посещаю старое кладбище; в основном по вечерам, когда там уже нет никого, навещаю могилки родных и близких, знакомых, друзей детства, учителей и соседей. Даже частенько мне доводилось заночевать в склепе: как домой пойдёшь в полной темноте? Так и без глаз останешься из-за острых сучков. Видать, оттого те обыватели, кто приходил рано или в сумерки на погост, замечали меня бродящим меж крестов в чёрном кафтане. В память о давних временах достал из сундука свой старый парик и шляпу и теперь сам слоняюсь по погосту, как тот проклятый Тёмный гость. Вот так, видно, горожане со страху и прозвали меня Чёрным барином. А что, на погосте тоже есть жизнь, знаете ли. Птицы поют и всякое разнотравье.

– Позвольте поинтересоваться, милостивый государь: а откуда взялись разговоры, что вы преследуете людей и даже пьёте человечью кровь?

– И смех и грех: да, бывало, изредка я несколько раз сильно пугал задержавшихся дотемна на кладбище посетителей или случайных прохожих, но как-то более из-за глупого озорства и скуки, да чтобы слишком не шумели на погосте. Бывалоча ради смеха входил в роль упыря, но ничьей крови не пил и в будущем не намереваюсь. Вот как-то раз ночевал в родительском склепе, а на кладбище, как назло, затесались пьяные мастеровые и давай во всю глотку песни орать – понимаете, никакого покоя нет, даже там, в укромном месте. Ну, я, каюсь, и не стерпел, при свете луны вылез из усыпальницы, как из-под земли, хотел лишь только пристыдить пьяниц… Ну а их при виде ночного гостя как ветром сдуло. Жить бессрочно, оказывается, весьма скучно, вот я и дурачился. В детстве каждое новое утро кажется особенным и ещё не виданным, а в старости год от года не отличаешь. Так-то, милая барышня.

Купава вспомнила про свои дела и поняла, что надо со всех ног спешить в город.

– Я, пожалуй, с вашего позволения пойду, милостивый государь, а то тётя меня, наверно, уже давно ищет.

– Как вам будет угодно, сударыня, не смею вас более задерживать. Только лишь попрошу об одной нелёгкой услуге: чтобы наша с вами болтовня осталась, так сказать, между нами, насколько это возможно. Я, конечно, ведаю про разные дамские штучки, но мне верится, что вы не какая-то там тривиальная девица, у которой на уме лишь только наряды да амурные дела.

– Безусловно, Анастасий Перфильевич, можете быть во мне уверены.

Они любезно раскланялись, словно старые знакомцы, и, когда девица уже почти скрылась среди осин, Чёрный барин крикнул:

–Приходи ещё ко мне в гости, Купава. Я помню много забавных историй, моя голова кипит от них, как котёл с похлёбкой. О ревуар![9]

А барышня засмущалась и на прощанье учтиво ответила:

–Пассé ун бон журнé[10].

* * *

Брат и сестра умудрились зайти в самую чащу Погорелого леса. Ежевики по пути попадалось немало, но она оказывалась либо совсем зелёной, либо едва-едва бурого цвета. Спелых чёрно-сизых ягод нашли совсем мало и хотели уж было топать домой, пускай и с пусты ми руками, но тут Акулинка заприметила овражек, заросший по кромке куманикой с поспевшими красновато-чёрными ягодами.

– Идём, Егорка, за мной.

– Сестрица, вот нам подвалила везуха! Наберём столько, что на торг ещё хватит! На вырученные монетки купим печатных пряников!

Дети проскочили под ветвями плакучих берёз и принялись обирать щедрые заросли…