Читать книгу Ровесник СССР: Всюду Вселенную я объехал - Владимир Иванович Силантьев - Страница 10

Когда на счету последние годы жизни, страшно подумать, сколько же времени ушло зря, впустую. Сколько выброшено минут и часов ради глупого времяпрепровождения, капризов сердца, молодецких забав. Но спросишь себя: хотел бы жизнь прожить иначе? О нет, нет! Хотел бы повторить все сначала? О да, да! Особенно милые золотые студенческие годы!

Удивляюсь до сих пор. Откуда брались неугомонность, выдумка, энергия, бесшабашность? Ведь вернулся с войны возмужавшим юношей. Усталым. Жирок, накопленный беззаботной солдатской жизнью, когда ты худо-бедно сыт, одет, снабжен махоркой, быстро растаял. Испарилась как дым выданная в тройном размере за годы войны зарплата. Этому помог товарищ Сталин, обнародовав денежную реформу. Он просил народ принести «последнюю военную жертву» на алтарь Отечества, растолковал, что в ходе войны естественно происходил процесс эмиссии денег, упало до минимума производство товаров, а зарплату выплачивали как прежде, в мирное время. Деньги обменивались по курсу одна тысяча старых рублей на один новый рубль. Продал шинель. Потом расстался с кирзовыми сапогами и гимнастеркой. Благо жил на Зацепе, рядом с рынком. Недалеко было ходить, чтобы обменять солдатские шмотки на буханку хлеба. Не продал лишь унты как память о любимой авиации. Щеголял в них все студенческие зимы, притягивая взоры девушек.

Выручал трофейный аккордеон. Выезжал работать массовиком-баянистом в пионерлагеря, дома отдыха. Прельщала не столько зарплата, сколько бесплатное питание и свежий воздух. Три раза в году веселил какой-нибудь коллектив служащих, отмечавших советские праздники и, по обычаю, после доклада предававшихся застолью и танцам с песнями. Однажды мамаша трех дочек наняла меня обучать старшую игре на аккордеоне за десять целковых в час. Уроки вскоре прекратились, ибо мамаша рассчитывала поскорее выдать дочь замуж, а я оказался непонятливым строгим учителем. Разглядываешь свои студенческие фотографии, ужас берет! До чего же был худ. Кожа да кости. Золотые студенческие годы не в ладах с расчетом, с выгодой и сытостью. Молодость трехжильная, бездумная, увлекающаяся всем заоблачным, блестящим, как звезды.

С 1951 года иняз стал издавать свою многотиражку «Советский студент». Подобрался коллектив талантливых и энергичных студентов, пишущих очерки, стихи, фельетоны. Меня пригласили заведовать литературным отделом. Мы сами себе были цензорами. К сожалению, согласно стереотипам того времени первая страница многотиражки отводилась под официальные материалы – партийные и комсомольские обращения с призывами укреплять мир, участвовать в выборах, публикации о работе институтского партбюро и комитета ВЛКСМ, другие документы. Зато вторая страница почти целиком заполнялась заметками, фельетонами, сатирическими стихами и карикатурами о студенческой жизни. Однажды наши шуточки и шаржи в новогоднем номере послужили темой разговора на партбюро. Нас критиковали за перехлест, излишнюю лихость в показе негативного.

Каждый год с осени до весны «стукал» в волейбол. Настоящий волейболист не скажет «играл», профессиональнее звучит «стукал». Сейчас думаешь, какой же глупый был – на что тратил время и силы? А тогда… Разве можно было отказать тренеру Михаилу Крылову, легендарному мастеру волейбола? Ведь он привел меня в институт. Чисто случайно. В 46-м после демобилизации я шел по Крымскому мосту до метро, любовался набережной. И вдруг навстречу Мишка Крылов, с которым до войны играли в «Спартаке». Он – за команду мастеров, я – за юношескую. «А на фронте стукать приходилось? – спросил. – Послушай, – предложил он, – тут рядом, на Метростроевской, 38, есть институт иностранных языков. Я там работаю на полставки тренером. Приходи в воскресенье. Предстоит календарная игра, а мужиков в институте раз-два и обчелся». Я пришел и надолго остался. Мне импонировало, что многие гуманитарные дисциплины в институте преподавались на иностранном языке.

Волейбол – захватывающая игра, воспитывающая волю, смекалку, точность в движениях. Ох, сколько же часов отдано кожаному мячу! Но кто подсчитает, сколько минут вдохновения и радости принесли ответственные игры! Выигранный матч у сильного противника порождал необыкновенный душевный подъем. Михаил Крылов с друзьями «обмывал» его стаканом водки. Приглашал меня, но я отнекивался. Помнил, как меня, подростка-гармониста, споили деревенские. С тех пор высчитал свою норму – 300 грамм. И то – если в компании и понемножку. В первый День Победы в полку всем выдали за ужином три раза «по сто». Я тогда свою норму слил во фляжку. А если проиграешь матч? Михаил опять выпивал. «Надо расслабить мускулатуру», – приговаривал.

Это в наше время скрючился от боли волейболист, а чаще футболист – сразу бежит врач с баллончиком, заморозит место травмы, и спортсмен побежал как ни в чем не бывало. Я ходил на матчи «Торпедо», когда его стадион с одной трибуной в три ряда находился перед входом в парк Горького. Видел, как футболисты «лечились» от полученных ушибов, растяжения связок, вывихов. По-современному говоря, принимали допинг. Злоупотреблял «зеленым змием» мой любимец Эдуард Стрельцов. Он долго не прожил, как и Михаил Крылов. Но я, слабак по части выпить, все равно их уважаю как крепких мужиков и прекрасных спортсменов.

Написал это и подумал, каким был Ельцин, студент строительного института. Здоровяк, при росте выше 180 сантиметров он был отличным нападающим в команде. Разъезжал со сборной на соревнования по всей стране. А ведь он играл без двух пальцев на одной руке. В детстве стащил у военных боевую гранату и с друзьями попробовал ее разобрать. Взорвался, видимо, лишь детонатор, который он ударил молотком. Если бы сработала сама граната, представляете, что бы случилось? Вот такая штука: бесшабашное ухарство или неосознанный самострел. Как знать, кроме природных наклонностей, может, волейбол тоже приучал его к «зеленому змию»? Но неполная кисть – а руки самое главное в волейболе – вызывала у него особое чувство превосходства над другими, полноценными товарищами. А страсть к победе? Разве она не порождала в Ельцине, уже большом политике, целеустремленность, пробивную силу, волю драться до конца? Вот что такое волейбол!

А с каким огромным трудом мне давались первые шаги в познании английского языка! В институте преподавала целая плеяда языковедов. Английскому нас обучала чистокровная англичанка Тодт, плохо говорившая по-русски. С нами она разговаривала только на своем родном языке. В институте был заведен строгий порядок – языковым преподавателям запрещалось разговаривать со студентами по-русски даже на переменах. И правильно поступали – студенты быстрее осваивали языки. Переводу с русского на английский нас обучал доцент Мюллер, известный составитель толстого англо-русского словаря. Тяжеловатый, стареющий, он не любил нас распекать за невыученный урок. Восхищала нас своей эрудицией замечательная переводчица «Саги о Форсайтах» Голсуорси Ольга Холмская. Сухонькая, в толстых очках, она тоже была равнодушна к лодырям: не хочешь – не учи. Однажды она в шутку сказала, что нам, институтским стихотворцам, пора бы заняться настоящим делом. И предложила мне перевести на русский знаменитое стихотворение Байрона «Прометей». Пояснила, что «весь Байрон переведен в середине прошлого века незадачливым… аптекарем, которому надоело готовить лекарства, и он занялся переводом». И еще добавила, что байроновского «Прометея» переводили «все, кому не лень», даже Блок, но все переводы далеки от оригинала и не совпадают по числу строк. Спустя месяц я принес ей мою версию и похвастал, что число строк у меня совпадает с оригиналом. (Для непосвященных замечу в скобках, что английские слова значительно короче русских, да и слог и синтаксис компактнее.) Затем я перевел для Холмской стихотворный эпиграф к роману африканского писателя Абрахамса о расовой сегрегации в Южной Африке, над которым она работала. Мой перевод ей понравился, более того – одна строка послужила заглавием для книги «Тропою грома». Под этим заглавием по мотивам романа был поставлен балет.

На пятом курсе я уже пробовал сочинять стихи на английском языке и даже испанском. Тогда нам ввели как обязательный второй язык. Преподавала чистокровная испанка Кончита Фернандес, милая, симпатичная женщика. Часто на уроках мы просили ее спеть испанские песни. Она думала, что, если просят, значит, не выучили урок. Но мы действительно любили ее пение. Да и она сама с первых звуков преображалась, забывала про занятия.

О счастливые студенческие годы! Мы были благодарны товарищу Сталину за его труд «Основы ленинизма». Пусть питающие к нему животную ненависть перестройщики доказывают, будто сталинские труды не им писаны. Уж мы-то, языковеды, можем точно различить присущий только Сталину стиль речи. Многие первые работы Сталина посвящены популяризации основополагающих ленинских статей. Институтский курс марксизма-ленинизма требовал от нас изучения первоисточников. Ленинские работы понимались с трудом, тогда как сталинские на аналогичную тему были лаконичными, в них все было разложено по полочкам и легко конспектировалось.

Напрасно перестройщики уличают «Краткий курс» в узости мыслей. Есть в нем вполне философские страницы, написанные лично Сталиным. А в целом эта книга писалась в расчете на полуграмотного рабочего и крестьянина, вступивших в партию. Надо обладать особым талантом популяризатора, чтобы просто и доходчиво изложить сложные явления и события. Уверен, никто из перестройщиков не сможет написать такую книгу. Хотя бы потому, что они страдают графоманией и космополитизмом, не могут обойтись без чуждых русскому иностранных слов «новация», «генерация», «легитимность», «консенсус», «презентация», «инаугурация» и прочих.

Принес в многотиражку стихотворение «Мечта». В нем ни разу не упоминалось имя вождя, но с первых строк было ясно, о ком идет речь. Я мечтал о том, как, покинув бесшумный ЗИС, в двери института «пройдет в простой шинели человек», свернет в раздевалку, где каждый уступит ему очередь. Далее он войдет в аудиторию и спросит: «Если вы не против, то, разрешите, лекцию я прочитаю вам». Стихотворение кончалось так:

Окинет взглядом нас, младое поколенье,

Кумач, чуть сбившийся, поправит на столе

И в зал шагнет; и вот через мгновенье

Услышим первого лингвиста на земле!

Четвертый час куранты выбивают,

Там где-то в комнате горят еще огни, —

Мы знаем, он и нас не забывает,

А у него мы в думах не одни.

Но все равно я каждую минуту

Мечтаю, как затормозит свой бег

Бесшумный ЗИС и в двери института

Пройдет в простой шинели человек.

Читателю, очевидно, нужны объяснения, почему студент иняза мечтает видеть Сталина у себя на лекции. В 50-х годах на страницах газет развернулась дискуссия по вопросам языкознания. В ней принимали участие ведущие языковеды страны. И вдруг свою лепту в дискуссию решил внести Сталин. Он писал, что как марксист считает своим долгом сказать свое слово о значении языкознания. И сказал. В результате, как писалось в многотиражке «Советский студент», «основополагающие указания гениального труда Сталина» стали во главе угла «перестройки учебного процесса» в нашем институте. За невнимание к сталинскому труду подвергся критике наш Мюллер, заведующий кафедрой перевода, и другие преподаватели. Судя по публикациям многотиражки, весь коллектив с небывалой энергией и восторгом занялся анализом «гениального труда», уже переделывались готовые диссертации в свете «указаний».

Думаю, однако, что эта «перестройка» шла лишь на словах, для галочки. Мы, старшекурсники, не услышали ни одной лекции по работе Сталина, а на партсобрании даже раздавались голоса против «перестройки» в лингвистике: это, мол, дело кафедры марксизма-ленинизма. Спустя год в «Советском студенте» значительно реже появлялись материалы на эту тему, хотя Сталин был еще жив. Недальновидный Хрущев высмеял сталинское участие в дискуссии и ее проведение как якобы политический маневр с неблаговидной целью – отвлечь внимание народа от острых хозяйственных проблем. Увы, не зрил в корень. Сталин умер, не успев довести до конца затеянную им «перестройку» в науке. По большому счету в ходе дискуссии речь шла не о синтаксисе, словообразовании, лексике и других премудростях лингвистики. Сталин заострил вопрос о развитии науки, о необходимости разных точек зрения, о борьбе мнений, о вреде формализма и администрирования. Вот как ставилась задача: «Применяя марксизм в языкознании, – писал в «Советском студенте» замдиректора по научной части Л. Базилевич, – товарищ Сталин нанес уничтожающий удар по вульгаризаторам, талмудистам, начетчикам. Он разоблачил тот режим в науке, при котором споры, критика, столкновение мнений подменялись администрированием. Он обосновал закон развития советской науки через борьбу мнений, свободу критики».

Удивительно, не правда ли?! Точь-в-точь лозунги и программа горбачевцев – свобода и плюрализм, многопартийность. Честно говоря, вместо того чтобы осуждать Сталина, следовало бы взять его в свои союзники и цитировать при каждом случае. Оказывается, Сталин мечтал о той же самой свободе мнений, что и диссиденты академик Сахаров и Солженицын и самый заурядный демократ. Более того, Сталин провозгласил свободу критики законом развития научной мысли. Так отчего наши демократы не воспользовались готовыми рецептами? Будущие потомки будут удивляться, как ученые мужи смогли отвергнуть весь накопленный положительный опыт за семьдесят с лишним лет советской власти и решили все начать с начала! Поучились бы у Сталина – он критиковал наших маршалов и генералов за то, что плохо перенимают опыт… гитлеровских полководцев. Кстати, Сталин весьма высоко отзывался об американской нации, о деловитости американцев, призывал поучиться у них. А ведь с точки зрения классовой борьбы американский империализм был нашим врагом номер один. Сталин, выходит, умел проводить грань между политикой и здравым смыслом. Перед самой войной, когда я поступил в авиаучилище, Сталин приказал осуществить перестройку наших военно-воздушных сил, взяв за основу структуру гитлеровских ВВС.

Дискуссия о языкознании проходила в пору широкой кампании борьбы с низкопоклонством перед Западом, с космополитизмом. То было время разгара холодной войны. За антисоветизм и антикоммунизм мы платили той же монетой – антиамериканизмом.

В 50-х годах иняз слыл «институтом благородных девиц». В нем учились отпрыски тогдашней элиты советского общества – дочки министров, генералов, партаппаратчиков, деятелей искусств, ученых. Почти все как на подбор – статные, пышущие здоровьем, несмотря на послевоенные трудности. Немало было представительниц среднего класса, но тон в моде, одежде и прическах задавали первые. В институте велась беспощадная борьба против «стиляг» и поклонниц буги-вуги.

В один прекрасный момент я мог бросить институт и стать музыкантом. Мои песни показали профессиональным композиторам, и они не отговаривали меня от музыкальной стези. Но я сомневался в своих способностях. Понимал, что не имею главного за плечами – сколько-нибудь приличного музыкального образования. И потом… Еще в детстве, слушая по радио джаз-оркестры Цфасмана, Фельдмана, Коралли, Рознера, я подумал, что музыка – удел евреев. Талант, мол, способности у них к этому. Ничего не поделаешь! Кстати, в институтской художественной самодеятельности, в активе редакции многотиражки, в комсомольском комитете большинство были студенты-евреи.

В один прекрасный день у ветеранов – сотрудников «Советского студента» родилась идея отметить 50-летие нашей многотиражки. Собрались на квартире у бывшей студентки Гали Беляевой на Кутузовском проспекте. Стол был накрыт по-генеральски. Первый тост взялся сказать Гелий Чернов, много лет работавший переводчиком-синхронистом в ООН в Нью-Йорке. Очень уважаемый товарищ, в институтские годы замещал главного редактора «Советского студента». Он сказал:

– Не смущайтесь. Я предлагаю первый тост выпить за Иосифа Виссарионовича Сталина.

Раздались выкрики. Забыл, в какое время мы живем! Сталина в конце 90-х уже по которому кругу потрошили, громили. Даже коммунисты на своих демонстрациях боялись пронести портрет вождя. Когда шумные негодующие выкрики стихли, Гелий продолжал:

– Я бы сказал спасибо товарищу Сталину за то, что он включился в дискуссию о языкознании и осудил талмудистов в лингвистике. После этого наш райком партии разрешил институту издавать многотиражку, чего наше учебное заведение добивалось много лет. Не вмешайся Сталин в дискуссию, не было бы «Советского студента», мы не собрались бы здесь на юбилей.