Читать книгу Пластун - Владимир Лиховид - Страница 7

– Вставай сынок, беда!

Тряся спросонья головой, Иван ошарашено вытаращился на склонившегося над ним Матвея.

– Хозяин болел вельми, никого не узнаёт…

Испуганные слуги и рабы собрались в спальне Саида-Нуры. Гробовая тишина стояла вокруг, нарушаемая лишь тяжёлым дыханием людей. В полумраке комнаты белым пятном выделялось безжизненное лицо судьи. Два врача-табиба склонились над больным, озабоченно покачивая большими чалмами.

– Ближе к утру плохо ему стало. Не хотел посылать за лекарем – не впервой у него сердце пошаливало. И вот… Беда! – печально вздохнул Матвей.

Иван смотрел на пожелтевшее, усунувшееся лицо Саида-Нуры и тяжёлый ком сжал его горло. Нельзя сказать, чтобы испытывал он особую любовь к своему хозяину. Но всё же, как-то привязался к судье за прошедшие два года. Тот не был злым человеком, и жилось слугам под его рукой не так уж и плохо. Иван по-человечески жалел старого хозяина. И закладывалась боязнь – что дальше будет? Всякие нежданные перемены владельцев часто сулили беду их рабам…

Саид-Нура умер через два дня. В погруженном в траур доме стояла тишина. Слуги переговаривались между собой шёпотом, неслышно шмыгая по тёмным коридорам. Обстановка царила нервозная и напряжённая. Через полмесяца после похорон прибыл сын покойного судьи, Али-Мустафа, и он же должен был стать преемником дела своего отца. Али-Мустафа – высокий худощавый татарин лет тридцатипяти, мрачной тенью слонялся по дому, прожигая каждого встречного пронзительными чёрными глазами. Под его взглядом слуги ёжились и старались не попадаться на глаза новому хозяину. Матвей говорил, что покойный Саид-Нура долгие годы был в гневе на сына за какой-то проступок и поэтому Али-Мустафа не показывался в доме отца, проводя всё своё время в главных городах Оманской империи – Стамбуле, Багдаде, Дамаске. Он там учился и работал по судейству.

Матвей и Иван безвылазно сидели в кабинете, где приводили в порядок деловые бумаги покойного. Несколько раз заходил в библиотеку Али-Мустафа. Сложив руки за спиной, он угрюмо наблюдал за их работой. Иван, чувствуя спиной, тяжёлый взгляд нового хозяина, нервничал и сделал несколько описок в тексте. Длинный палец судьи тут же уткнулся в строчки. Юноша кивнул и, сгорбившись, тщательно переписал текст, отметив про себя, что сын старого кади грамотен и зорок.

– Спокоен будь, Ваня, не суетись! Не давай повода сему мурлу поганскому осерчать на тебя! – Матвей досадливо скривился, когда Али-Мустафа вышел из кабинета. – не шибко по нраву мне молодой хозяин. Дух какой-то от него исходит зло-дикий…

Вскоре приехала жена нового хозяина, турчанка Гульнара-ханум. Её маленькая рабыня, сгибаясь в три погибели, тащила в дом здоровенные тюки с добром хозяйки. Пришедший как раз с базара Иван, наблюдал некоторое время за хрупкой смуглой девушкой с раскосыми глазами, буквально падавшей под непосильной для неё ношей. Оглядевшись украдкой и не заметив рядом никого из хозяев, он отобрал тюк у служанки и потащил его в женскую половину дома. Свалив тюк на персидский ковёр рядом с грудой таких же, юноша облегчённо вздохнул и весело подмигнул девушке. Щуплая смуглая калмычка, сощуря свои и без того узенькие раскосые глазки, несмело улыбнулась. Откинув тяжёлый бархатный занавес, заменявший дверь, Иван быстро вышел из комнаты и столкнулся с хозяйкой. Большие чёрные глаза её стали ещё больше от удивления и маленькие пальцы, унизанные перстнями, сжались в кулачок.

– Ты кто таков? Что делаешь здесь?!

– Простите, о госпожа, я только помог вашей служанке…

Не дав парню договорить, турчанка отпихнув его, влетела в комнату и подскочила к рабыне. Та, еле шевеля языком от страха, стала оправдываться, говоря про тяжёлый тюк с вещами. Не дослушав, хозяйка с размаху влепила ей звонкую оплеуху. Ойкнув, калмычка прижала ладонь к лицу и скрутилась в комочек на полу комнаты.

Разъярённая как фурия, хозяйка вновь подскочила к Ивану:

– Ты что, не знаешь, гяур, что нельзя мужчине заходить в женскую половину?! Если об этом узнает мой муж, то он шкуру прикажет с тебя содрать!

Миловидные черты лица турчанки исказил гнев, огромные чёрные глазищи извергали молнии, и казалось, на месте должны были испепелить виновного. Но, несмотря на всю серьёзность положения, Иван не особо испугался. И даже невольно залюбовался женщиной.

Небольшого роста, стройная, с нежной смуглой кожей, маленьким ртом с алыми губками, Гульнара-ханум была красива. Лёгкие шаровары из тончайшего индийского шёлка, плотно обегали её бёдра, слегка просвечивая. Длинные косы, переплетённые цветными лентами, чёрными змеями спадали ниже пояса. Изящное монисто из разных золотых монет прикрывало грудь…

– простите, о прекрасная госпожа, недостойного раба своего! – по-турецки ответил Иван, вновь низко поклонившись и прижав правую ладонь к сердцу. – Я заслужил самого суровейшего наказания за проступок свой. Прошу покарать меня без всякой жалости…

Турчанка замолчав, некоторое время сосредоточенно сверила его взглядом. Потом, отбросив небрежно тяжёлую косу за плечо, сменила гнев на милость.

– Ладно, ступай отсюда! И не вздумай проболтаться никому, что был тут, понял?

Матвей, которому Иван всё же рассказал об этом происшедшем, обрушил ему на голову целый сонм ругательств:

– Раздолбай! Олух! Чурбан не отесанный! Ты чего, без балды своей дурной захотел остаться?! Не ведаешь, что ль, их басурманских звычаев? Девке сенной, косоглазой, помогать надумал, Аника-воин… – весь остальной день до вечера старик ворчал, проклиная Ивана за глупость…

Тот вздыхал, озабоченно почёсывал затылок, но не спешил каяться в содеянном. Помочь маленькой калмычке Иван считал своим долгом. Да и на красивую молодую хозяйку полюбоваться было не грех…

Вскоре домашняя прислуга ощутила на себе жёсткую руку нового владельца. Первым попал под «раздачу» тот самый дальний родственник покойного хозяина, одноглазый Махмуд. Придравшись, что двор плохо выметен, Али-Мустафа обругал его последними словами и велел убираться прочь. Повар Омар за то, что подал к обеду несколько подгоревший плов, был жестоко исхлестан плетью. Матвей, допустивший ошибку при составлении судового позыва, получил такую оплеуху, что оглох на пол дня.

Обстановка в доме стояла гнетущая. Слуги ходили на цыпочках, втянув головы в плечи, стараясь меньше попадаться на глаза хозяину. И гостей по пятницам практически не стало. Нелюдимый Али-Мустафа терпеть не мог шумный застолий и проводил всё своё время на работе, разбирая судебные тяжбы.

Иван напряжёно работал над текстами, переписывая набело деловые бумаги, отредактированные судьёй. И всё больше помогал Матвею. У того в последнее время стало слабеть зрение, и часть его работы Иван взял на себя.

– Ну что за напасть, Ваня! Так и плывут перед взором сии строчки клятые… – сокрушённо бормотал старик, прикрывая глаза ладонью.

Иван сочувственно поглядывал на него и старательно водил пером по бумаге.

Жизнь в доме после смерти старого кади постепенно вошла в своё обычное русло, если не считать скверного характера нового хозяина. Вдобавок ко всему Али-Мустафа был жаден и экономил на всём. Расходы по хозяйству уменьшил вдвое, трёх слуг-рабов продал, поскольку Гульнара-ханум любила пышность и дорогие наряды, на этой почве у неё с мужем происходили регулярные ссоры. Часто из женской половины разносились по дому её вопли. Голоса Али-Мустафы обычно не было слышно – всё перекрывали крики хозяйки, что она совсем голая, что одеть ей нечего и что все соседки над ней смеются…

– Баба она и есть баба! – бросил как-то Матвей, слушая очередной скандал. – Всем им, что убогим, что знатным, наряды подавай. Вот и моя покойница також мне кости постоянно за тряпки грызла, царство ей небесное… – Матвей перекрестился, усмехнувшись, и потёр слезящиеся глаза.

Поскольку количество слуг уменьшилось, на остальных нагрузка возросла. Ивану терпеть приходилось, здорово крутиться – и с бумагами работать, и убирать во дворе и ходить на рынок за покупками. Гульнара-ханум часто брала его с собой, когда шла на базар. Иван с удовольствием бродил с ней в рыночной толчее, прицениваясь к товарам и таская тяжёлые баулы с покупками. Здесь, на рынке, было веселее, чем в мрачном судейском доме. Можно было поглазеть на разные заморские диковинки, поговорить с другими земляками-невольниками.

Но больше всего нравилось Ивану пробивать хозяйке дорогу сквозь толпу. Расчищая ей путь, ограждая от давивших на них со вех сторон людей, юноша невольно (а иногда и «вольно» – как бы невзначай) мог дотронуться до женщины. От прикосновений к её нежной груди или к упругим округлостям ягодиц, Ивана кидало в жар и перед глазами мелькали звёзды. Он, как ему казалось, полностью контролировал себя в эти «опасные» моменты – на Гульнару не глядел, постоянно вертел головой по сторонам и старательно отпихивал от неё базарных ротозеев. А жена судьи, словно нарочно, всё норовила пробраться к самим многолюдным прилавкам. В рядах, где торговали арабские и персидские купцы, всегда было много народа. Люди приценивались к тонким индийским тканям, изящным ювелирным украшениям из Багдада и Каира. Здесь базарная толчея так прижимала их друг к другу, что часто все усилия Ивана оградить свою госпожу, были тщетны – толпа сдавливала их так сильно, что парень ощущал в селе горячее тело молодой женщины.

Из этих базарных «боёв» Иван возвращался домой весь мокрый, с помутненным взором. Гульнара-ханум тоже ворчала на рыночную толкучку и, придерживая чадру у лица, бросала иногда на юношу быстрые взгляды.