Читать книгу Тайна Вселенской Реликвии. Книга первая - Владимир Маталасов - Страница 5

Очень и очень немногие из числа жителей нашей планеты ещё долго будут вспоминать и передавать из уст в уста содержание тех удивительных, порой – невероятных событий, разыгравшихся на исходе второго тысячелетия, непосредственными участниками или невольными свидетелями которых они волей судеб когда-то оказались.

А всё начиналось так…

– Послушай, бать! Ступай-ка ты себе лучше прямо на заимку, там и передохнёшь. Я вижу – нездоровится тебе. А мы с Лёвушкой вмиг обернёмся. Только проведаем лабазы и сразу же назад, к тебе. Одна нога здесь, другая – там.

Лопухин Трофим Игнатьевич – немногословный, высокий, сухопарый, ещё крепкий семидесятипятилетний старик и впрямь чувствовал себя не ахти, как важно. Тело ломило во всех суставах. По всему нутру приливами пробегал неприятный озноб.

– Зря Марьи не послушался. Сказывала же: «Не скидывай с себя косоворотки-то, не молодой ведь уже». Так нет же, не послушался, – с досадой подумал про себя. – Помнится и ветер налетел сильный, и дождь начал накрапывать, а он, разгорячённый, увлёкшийся заготовкой дров, того и не приметил. Эх, да что уж там теперь вспоминать!

Вот уже как четвёртые сутки он вместе со своим сыном Савелием и внуком Лёвушкой, сопровождаемые увязавшимися за ними псами Шалуном и Баламутом, шли из фактории Шунахары, что на речке Таманга, по таёжному бестропью. Требовалось определить будущие места зимней охоты, а заодно посетить заимку и проведать лабазы с охотничьим провиантом. Там же хранилось кое-что из одежды, обуви и домашней утвари.

Заимка находилась часах в двух ходьбы от лабазов. На ней, следуя старинным, таёжным обычаям, оставлялось всё, что необходимо для ночлега забредшему сюда охотнику: крупа, соль, сухари, спички, свечи, и прочее. Поэтому, в случае необходимости, требовалось пополнить этот запас.

– Так и сделаю, пожалуй. Присматривай за Лёвушкой. А ты, – дед повернулся к внуку, – слушайся отца, приглядывайся, да запоминай что к чему. Заодно и рыбки по пути не забудь наловить… Ну, пошёл я.

С этими словами, поправив заплечный мешок и охотничье ружьё, дед, не оглядываясь и опираясь на суковатую палку, побрёл еле различимой звериной тропой в сторону заимки.

– Ну а нам с тобой вон в ту сторону, – Савелий указал в направлении могучего кедра, мельком глянув в сторону удалявшегося тяжёлой походкой отца, сопровождаемого преданным ему Шалуном.

Уже занималась утренняя заря. Между верхушками деревьев призрачно проглядывало звёздное небо, подёрнутое белесой дымкой испарений дышащего прохладой леса…

До лабазов добрались сравнительно быстро. Это были две небольшие постройки амбарного типа. Осмотрев их с наружной стороны, Савелий проверил на целостность амбарные замки. Открыв и распахнув двери, чтобы проветрить помещения, он прислонил ружьё к бревенчатой стенке амбара, а сам умостился на небольшой завалинке. Лёвушка последовал его примеру. Савелий достал из котомки матерчатый кисет с крепкой махоркой и аккуратно сложенную стопку порезанной газетной бумаги.

– Послушай, тять! Сведи меня к водопаду, ты обещал, помнишь? – Лёвушка просительно глянул на отца.

– Раз обещал, значит сведу. Только учти, времени у нас в обрез, – ответил Савелий, скручивая козью ножку и слюнявя край бумаги.

Прикурив и жадно затянувшись, он в какой-то отрешённости откинулся на бревенчатый выступ.

– Вот только что-то в толк не могу взять. Две ночи кряду и, вроде бы не ночи, – как бы размышляя вслух, продолжал он. – Уж светлые больно, будто вечерняя заря с утренней повстречались. Чудно как-то!

Докурив самокрутку, Савелий встал, старательно притушил её носком сапога и направился осматривать внутренние помещения лабазов. Тщательным образом их проверив и оставшись удовлетворённым от осмотра, он прихватил с собой кое-что из провизии и приказал Лёвушке собираться в дорогу. Некоторое время спустя, отец с сыном тронулись в путь.

Погружённый в свои мысли, интуитивно продолжая намеченный путь, Савелий очнулся лишь тогда, когда впереди заслышался далёкий шум водопада…

Две одинокие фигуры стояли у подножья таёжного водопада, неширокой трёхметровой лентой подпоясывавшего крутой каменистый обрыв. Лучи восходящего солнца уже золотили верхушки деревьев, образуя переливающиеся радужные узоры на водяной завесе брызг у вершины водопада. Сколь долго они созерцали это, по истине живописное зрелище, сказать трудно.

– Ну, пора, – наконец, словно опомнившись, вымолвил Савелий. – Значит, как и договаривались: я направляюсь по своим делам, здесь, недалече, а ты тем временем рыбки наловишь деду. Вон там, – он указал в направлении небольшого речного поворота, где было быстрое течение, – я в прошлом году двух щук словил, поди ты фунтов двух каждая, не менее. Как ворочусь, тут же и на заимку двинемся. Торопиться нам надобно. Дед, кажись, больно уж хворый.

Он намеревался было уже уходить, когда Лёвушка дотронулся до локтя его руки.

– Тять, а тять!

– Что тебе?

– Ты ничего не чуешь?

– А что? – Савелий в недоумении посмотрел на сына.

– Да ты вслушайся хорошенько. Кажись где-то что-то гудит.

– Где?

– Да вон там, – Лёвушка указал рукой в южном направлении.

Савелий прислушался. В шуме таёжного водопада тяжко было различить какие-либо посторонние звуки

– Тебе, видать, померещилось, – улыбнувшись и положив ладонь на плечо сына, сказал он.

Но в этот момент он вдруг ощутил непонятный прилив тепла к телу. Теперь явственно, откуда-то с южной стороны, послышался нарастающий гул, перемежающийся раскатами грома. В одно мгновение небо окрасилось в нестерпимо яркий свет. Над головами путников стремительно пронеслось в северном направлении огромное, светящееся пуще Солнца, шаровидное тело. Оно заполнило, казалось, собой половину небосвода, медленно переливаясь калейдоскопическими, узорчатыми рисунками всех цветов и оттенков, оставляя за собой длинный, огненный шлейф. Стояли неимоверный гул и грохот.

Лёвушка почувствовал исходящий откуда-то сверху жар, будто он только что вошёл в сильно растопленную деревенскую баню. Особенно горели лицо и уши. Необъяснимая сила кузнечным молотом старалась прижать его к земле. Всё произошло так внезапно и неожиданно, что Савелий сдавленным голосом только и успел крикнуть: «Ложись!». Оба, потрясённые, они бросились ничком на землю, в ужасе инстинктивно закрывая головы ладонями рук, полностью отдавая себя во власть разыгравшейся стихии.

Через мгновение послышался взрыв оглушительной силы. Всё заходило ходуном. Казалось, что земля раскололась и вот-вот разлетится на мелкие кусочки. Последовало ещё несколько чередующихся громовых раскатов. Лёвушка от нестерпимой боли в ушах зажал их ладонями и, в этот миг, его подбросило сажени на три вверх и швырнуло куда-то в сторону.

Очнувшись от того, что нечем было дышать, он с трудом приоткрыл глаза. Нестерпимая боль в голове и ушах, резь в глазах на какое-то время затмили его сознание. Машинально поведя вокруг себя рукой, он нащупал под собой мягкий мох.

Повернувшись на живот, опершись локтями о землю, Лёвушка предпринял попытку приподняться. Тело казалось налитым свинцом. Невероятных усилий стоило ему, чтобы оторвать своё тело от земли и привстать на колени. Очередная отчаянная попытка встать на ноги результатов не принесла. Ноги подкосились сами собой и он вновь рухнул на колени. Всё тело пронизывали озноб и тугая боль. Он беспомощно опустился на моховую подстилку и охватил голову руками, опершись локтями на колени. Ладони рук, стиснувшие лицо, скользнули вдоль него и ощутили что-то липкое и тёплое. Посмотрев на ладони, Лёвушка увидел на них следы крови.

Савелию, казалось, повезло меньше. Однако, он, шатающейся походкой, то и дело спотыкаясь и падая, уже приближался к сыну. Всё лицо его было в красно-лиловых кровоподтёках и ссадинах. Из уголков губ сочилась кровь. Правой рукой он поддерживал, по-видимому, переломанную левую руку.

Что потом говорил, о чём спрашивал его отец, Лёвушка, как не пытался, разобрать не мог: он почти что ничего не слышал. В ответ с его губ срывались только какие-то нечленораздельные слова. Ухватившись за подставленный отцом локоть, он с неимоверным усилием оторвался от земли. Мелкой дрожью от слабости тряслись коленки. Медленным, затуманенным взором, оглядываясь вокруг, он узрел печальную картину. От леса, только что окружавшего его, не осталось и следа. Почти весь он был повален более, чем за версту в южном направлении от водопада. Осталось лишь оголённое редколесье с дымящимися и пылающими вершинами. Там, где только что был водопад, лежало нагромождение камней, а речки и в помине след простыл. Землю заволакивал едкий, удушливый смрад где-то горящей тайги.

А небо было безоблачным и синим, и кругом – гнетущая, зловещая тишина. Ни крика птиц, ни шороха зверей. Откуда-то из-под стелящейся пелены дыма вынырнул Баламут, отфыркиваясь, беспрестанно тряся головой и жалобно скуля. Всё нехитрое снаряжение путников куда-то бесследно исчезло. Вместо одёжи с них свисали жалкие лохмотья.

Савелий всё говорил и говорил, указывая головой куда-то в сторону и поддерживая сына.

– Дедушка! – промелькнуло в Лёвушкином сознании.

Только теперь он понял, что именно силился объяснить отец, увлекая его в сторону заимки. С трудом пробирались они через дымящийся, бережно уложенный в строго параллельные линии, лесной повал, где обходя его, а где переступая и перелезая через стволы когда-то могучих, вековых кедров и лиственниц.

Добравшись до каёмки не поваленного леса с его горящими и дымящимися вершинами, они, стали углубляться в лесную чащу. Идти стало легче, но дышалось тяжело. Лес, как губка, впитывал в себя дым пожаров, полыхавших очагами то тут, то там. Приходилось их обходить.

Наконец-то впереди замаячил просвет поляны, на которой находилась заимка. Однако, подойдя ближе, стало очевидным, что выйти на неё не предоставляется ни малейшей возможности: вокруг горел лес. Торопливо обходя край поляны, Лёвушка приметил ещё нетронутую языком пламени, но уже дымящуюся, прогалину, на что сразу же обратил внимание отца, дёрнув его за лохмотья рукава.

– Стой здесь, за мной не ходи. Я скоро ворочусь с дедом. – Сказав это, Савелий шагнул в прогалину.

Но как это не могло показаться странным, Лёвушка, хоть и с трудом, расслышал голос отца. Не успел ещё Савелий скрыться за дымовой завесой, как позади него вспыхнул сухостой и валежник. Спустя некоторое время со стороны заимки послышался тревожный и в то же время радостный лай Шалуна, в ответ на который, откуда-то сбоку, раздался заливистый, протяжно-призывный клич Баламута. Началась холодящая душу собачья перекличка, и, вероятно, прощальная. Лёвушка тоскливо ощутил это каким-то «шестым» чувством.

Горящий впереди кустарник, ограничивал видимость. В неистовом отчаянии Лёвушка белкой вскарабкался, насколько мог, на рядом стоявшую, ещё не успевшую заняться огнём, берёзу. Найдя наивыгоднейшее место, откуда просматривалась поляна, крепкой хваткой вцепился в одну из её веток. Ему повезло: сквозь неплотную, расступающуюся завесу дыма, он отчётливо различил сильно накренившийся деревянный сруб заимки посреди большой лесной поляны. Крыша была сорвана и, видимо, унесена невесть в каком направлении.

Отца с дедом Лёвушка приметил лишь тогда, когда они находились на полпути от сруба до передней кромки леса. Савелий тащил отца волоком, одной рукой, на медвежьей шкуре. Другая рука безжизненно повисла в воздухе и болталась плетью в разные стороны. Рядом бежал Шалун. Пребывая в крайнем оцепенении, Лёвушка видел, как отец, пройдя ещё несколько десятков шагов, остановился. Не выпуская из правой руки медвежьей шкуры, он стал глазами искать следы спасительной прогалины. Не обнаружив её, оттащил подальше, назад, тело отца и бросился на поиски выхода. Однако, в скором времени убедился в тщетности всех попыток. Сплюнув, Савелий решительно направился напрямик, в Лёвушкину сторону.

– Лёвушка, сынок! – что было мочи крикнул Савелий. – Слышишь ли ты меня?

– Тя-я-тя! – жалобно протянул Лёвушка, с большим трудом, но всё же расслышав голос отца.

Выйдя из оцепенения, он подтянулся на ветке, чтобы получше разглядеть Савелия.

– Здесь я, на дереве… Я тебя вижу… А ты?..

Савелий поднял голову, всматриваясь в переплетения веток деревьев.

– Здесь, здесь я! – Сделав отчаянную попытку, Лёвушка всем телом стал трясти сравнительно не толстую верхнюю часть берёзы.

Кажется отцу удалось приметить то место, откуда исходил голос сына.

– Слушай меня внимательно! Тебе надо спасаться! Скоро нечем будет дышать. Или сгоришь, или удушишься Немедля слазь с дерева и беги что есть духу… Дорогу домой ты знаешь. – Савелий сделал небольшую паузу и, пытаясь набрать в лёгкие как можно больше воздуха, вдруг надолго зашёлся диким, хриплым кашлем. Немного придя в себя, он продолжал, но уже каким-то не своим, чужим голосом:

– Матери передай, что мол дед Трофим с Савелием всем долго жить приказали, и не кручиниться больно уж шибко!.. И пусть не серчает, ежели что не так было! Прощай, сынок, не поминай лихом!

С этими словами Савелий развернулся и неуверенной, шатающейся походкой направился в сторону отца. Лёвушка видел, как отец, подойдя к деду и встав на колени, наклонился над ним. Едкий дым постепенно стал застилать поляну. Последнее, надолго врезавшееся в Лёвушкину память было то, что отец, по-видимому, окончательно осознав всю безысходность своего положения, с каким-то злобным остервенением погрозил кому-то в сторону леса кулаком. Затем, в лихорадочной спешке что-то нащупав рядом с собой, Савелий поднял руку с каким-то не то камнем, не то ещё чем, пытаясь швырнуть его в сторону своего безжалостного победителя. Но стелящийся дым лесного пожара окончательно скрыл из вида дорогих Лёвушкиному сердцу людей, заслонив собой последнее, печальное действие скорбной, трагической картины.

Лёвушка, кажись, закричал, но так и не услышал собственного голоса. Горькие слёзы обильным потоком хлынули из его глаз по грязным щекам. Стремительно соскользнув с дерева, не помня себя, он ошалело кинулся прочь, куда глаза глядят. Неожиданный, громкий лай Баламута на какое-то мгновение отрезвил его помутившийся разум. Только тут Лёвушка сообразил, что бежит совсем не в ту сторону. Завидев пса, пытавшегося указать ему дорогу, он бросился ему вслед. Мощный вал дыма, сопровождаемый огнём, неожиданно вырвавшийся со стороны, где только что находился Лёвушка, стал быстро преследовать беглецов.

Воздух, наполненный удушливым дымом, разъедал глаза и, тысячью раскалённых иголок пронзая лёгкие, раздирал всё тело неуёмным, страшным кашлем. Ориентируясь на лай Баламута, Лёвушка мчался что было духу, не разбирая пути, то продираясь сквозь заросли шиповника, то спотыкаясь и падая, то на всём ходу налетая на стволы деревьев.

Сколь долго продолжалось это смертельное соревнование человека со стихией, Богу одному известно. Только тогда, когда опасность давно уже миновала, Лёвушкино, и так помутившееся сознание, медленно, но настойчиво, стало заволакиваться пеленой небытия…

Как рассказывала потом мать, нашли его на третьи сутки после «пришествия небесного» на том берегу Таманги, под самым лесом. «Весточку Божью» принёс Баламут, который и привёл жителей фактории к тому месту, где он лежал полумёртвый, полуголый, грязный, весь в глубоких ссадинах и царапинах. Местный фельдшер, Аким Петрович, пожилой толстяк и добряк, с вечно взъерошенной, жёсткой шевелюрой и небольшой густой, клиноподобной бородкой, часто по вечерам, сидел у постели ещё не пришедшего в сознание больного. Он сочувственно глядел на него поверх своих небольших очков в круглой металлической оправе, и только и знал, что повторял:

– М-да-а… Ну надо же, какая оказия!..

Надежды на выздоровление он не давал, но и паниковать не велел, утверждая, что «на всё есть воля Божья!».

Однако, его стараниями, и волей Провидения, на четвёртые сутки кризис миновал, а на шестые – Лёвушка очнулся и… быстро пошёл на поправку. В этом свою роль, и, видимо, не последнюю, сыграл крепкий молодой организм, как любил потом говаривать старый фельдшер. Но слышать с тех пор Лёвушка стал плохо.

Он подробно рассказал своей матери, Лукерье Денисовне, сравнительно ещё молодой, худощавой, по-своему привлекательной женщине, обо всём случившемся и передал ей последний наказ отца. Мать долго плакала, то и дело переспрашивая его и тихо причитая.

С той поры часто, поздними вечерами, она подолгу стояла на коленях перед небольшим, аккуратным образком Божьей Матери, установленным в углу деревенской избы с двумя горящими по бокам лампадками. Всхлипывая, накладывая на себя «крестное знамение», и покачиваясь взад-вперёд, что-то в полголоса тягуче приговаривала и причитала. Она никак не могла смириться с мыслью, что её Савелий с дедом Трофимом так и остались не захороненными.

– Не по-людски это, не по-христиански! – всё время повторяла она.

Никто из местных жителей, кроме первого соседа, дальнего родственника и лучшего друга Савелия – Лукашова Афанасия, не брал на себя смелость пойти на заимку и предать земле тела усопших. Но Афанасий сроду был плотником, и не умевший даже держать в руках охотничьего ружья, не знал дороги на заимку. Коренные же жители, в большинстве своём – эвенки, наотрез отказывались пойти на этот шаг, не желая ещё пуще разгневить каких-то своих богов, итак уже наславших на них свою кару за неверность и непослушание.

Только лишь год спустя Афанасий с превеликим трудом смог уговорить местного эвенка Тимошку, горького пьяницу, но, в общем-то неплохого и безобидного человека, за десятилитровую бутыль самогона, сходить вместе с ним на заимку и свершить святое дело.

Спустя некоторое время, расстроенным и удручённым воротившись назад, Афанасий рассказал, что по прибытии на заимку, они сразу же обнаружили тех, кого искали. Дед Трофим лежал спиной на медвежьей шкуре с вытянутыми вдоль туловища руками, как старый солдат на параде. Рядом, голова к голове, ничком, лежал Савелий, положив на его грудь руку с каким-то крепко зажатым в кулаке камнем, и подмяв под себя другую руку.

Тут же, по другую сторону, но поперёк, расположился преданный и умный пёс Шалун, положив свою морду на дедово плечо. От этого потрясающего зрелища, как рассказывал впоследствии Афанасий, мурашки побежали по всему телу. Создавалось такое впечатление, будто все трое только что заснули, а Савелий и Шалун словно прикрывали деда, тревожась, чтобы кто-то невзначай не потревожил его сна. Померли они, по всей видимости, от удушья, так как следов пожара на поляне обнаружено не было.

К великому изумлению Афанасия и Тимошки тела всех троих хорошо сохранились и остались нетронутыми ни зверьём, ни птицей, ни прочей лесной тварью. По словам Афанасия в тех местах лес был пустынен и мёртв, а в воздухе до сих пор висел застоявшийся, едкий и прогорклый запах гари. Деда Трофима с Савелием похоронили тут же, ближе к покосившемуся срубу, смастерив и поставив над ними деревянный крест. Шалуна закопали в трёх-четырёх саженях от них и привалили холмик небольшим камнем.

Только лишь после этого Лукерья как-то успокоилась и утихомирилась. Но, обычно весёлая и жизнерадостная, она стала замкнутой и нелюдимой. День ото дня сохла и чахла, и через три месяца её не стало. Неделей позже отдала Богу душу и Мария Степановна, Лёвушкина бабушка.

На правах дальнего родственника, забрав к себе на какое-то время Лёвушку и будучи посвящённым в курс почти всех житейских дел семьи Лопухиных, Афанасий, в один из вьюжных, зимних вечеров, отписал родной сестре Савелия письмо, в котором поведал о всех несчастьях и невзгодах, свалившихся на семью её брата.

А ещё через полгода, по весне, где-то ближе к лету, где поездом, где пароходом, где пешком, а напоследок – на перекладных, прискакал молодой, весёлый и разбитной приказчик Гора, и увёз Лёвушку к его родной тётке в Крутогорск, в один из многих небольших, уездных городков средней полосы России.

Уже покидая пределы фактории, Лёвушка с тяжёлым чувством и со слезами на глазах в последний раз оглянулся. Он мысленно прощался с милыми его сердцу местами, в которых когда-то, ещё совсем так недавно, безоблачно и беззаботно протекала его жизнь, где остались лежать в земле самые близкие и дорогие ему люди.

Вдруг он увидел вдали бегущего вслед за повозкой человека, неуклюже размахивающего руками и что-то кричавшего. Гора велел извозчику остановить лошадей. Задыхаясь от бега, переходя на мелкий, быстрый шаг, к ним приблизился взволнованный Тимошка.

– Послусай, Лёвуска… Камень бери… У Савелюски, тогда, на заимке, в руке насол. Бери, на память! – и он сунул ему в руку небольшой, величиной со средний кулак, шероховатый, сравнительно тяжёлый камень.

– Спасибо тебе, Тимоша! – только и смог выдавить из себя сквозь слёзы благодарный Лёвушка.

– Погоняй! – хлопнул по плечу извозчика Гора.

– Но-о-о, удалыя-милыя! – Дёрнув вожжи, тот слегка опоясал лошадей длинным кнутом.

Лёвушка видел, как долго ещё смотрел им вслед – сняв со своей непутёвой, давно нечёсаной головы старый, потёртый картуз, – маленький, добрый эвенк Тимошка, пока крутой поворот, забиравший вглубь леса, не скрыл его из вида.

Каждая наука проходит стадию, когда за

недостаточной достоверностью знания,

учёные вынуждены заменять доказательства

и опровержения верой или неверием.

(Эрнест Резерфорд)