Читать книгу Тайна Вселенской Реликвии. Книга первая - Владимир Маталасов - Страница 8

1. Опять приключение!

Седьмой класс был закончен, успешно. Если бы не результаты двух первых учебных четвертей, то школа пополнилась ещё бы тремя отличниками. Но и этого было вполне достаточно, чтобы вызвать удивление некоторых из преподавателей, когда-то махнувших рукой на успеваемость троих подростков, и усомнившихся, к своему стыду и позору, в их умственных способностях.

На дворе стояло лето 1985 года. Саня с Кузей только что закончили собирать схемы радиоуправления моделями. На это у них ушло целые три недели. Сложными схемы не были, но требовали тщательной настройки и регулировки. Сапожков заранее оговорил габариты приёмника, его вес и способы крепления на моделях. Он должен был быть изготовлен с таким расчетом, чтобы его можно было разместить на любой из имевшихся в Митькином арсенале радиоуправляемой модели. К передатчику, обычно пребывающему на земле у оператора, подобные требования не предъявлялись.

Тёплый июньский день щедро одаривал землю нестерпимо яркими лучами солнца, проникавшими тонкими нитями сквозь листву деревьев, свежим дыханием реки и пьянящим запахом только что скошенных газонных трав. Друзья решили устроить себе небольшую передышку. Они молча брели по улице, погружённые каждый в свои мысли, изредка поглядывая на прохожих и витрины магазинов.

– Эй, вольношатающиеся! – донёсся до их слуха до боли знакомый голос.

Разом повернув головы в сторону раздавшегося возгласа, ребята узрели Сапожкова, на ходу спрыгнувшего с подножки громыхавшего по рельсам трамвая и бегом направлявшегося в их сторону.

– Ты чего с утра не пришёл, как договаривались? – спросил Малышев.

– По хозяйству задержался. А теперь ещё и в поликлинику надо сходить. Так что приду попозже.

– А что ты в этой поликлинике потерял, никак заболел? – спросил Остапенко, удивлённо округлив глаза: Саня явно издевался.

– Ничего не заболел. Просто вчера медсестра ходила по домам, агитировала явиться на профилактическую прививку. Ну, раз надо, так надо.

– Да брось ты всё это, смотри какой вон здоровый, а всё туда же, – стал иронизировать Малышев. – И не стыдно больным прикидываться?

– Но я же маме пообещал, что проверюсь.

– Проверюсь, проверюсь, – передразнил Остапенко. – Допроверялся один такой. Ты ещё не знаешь этих докторов: они из здорового кого хочешь больным могут сделать, только попади им в лапы. Даже анекдот такой есть. Приходит один вот такой же больной, как ты, на проверку, а врач и спрашивает его:

– Ну, что у вас болит?

– Да ничего.

– Как?.. Значит – здоров?..

– Как бык, доктор!

– Ну что ж, батенька! В таком случае будем лечить!..

– Или вот ещё, про рассеянного врача, – вмешался в разговор Кузя. – Приходит к врачу старенькая бабушка. Врач спрашивает:

– На что жалуетесь, бабуля?

– Да вот что-то маленько прихворнула, сынок.

– А-а!.. Ну что ж, … хворайте себе на здоровье!.. Следующий!..

Ребята громко и весело рассмеялись, особенно Митька.

– И то правда! А ну их! – махнул он рукой – «профилактическая обработка» завершилась успешно, – и зашагал рядом с друзьями.

Они уже подходили к Кузиному дому, когда ещё издали их внимание было привлечено непонятной людской суетой на противоположной стороне улицы, вокруг какого-то незримого события. Ребята подошли ближе. Толпа, человек в пятнадцать, полукольцом окружила узкий простенок – шириной сантиметров в двадцать, – между двумя близко расположенными, соседними домами, оживлённо о чём-то переговариваясь и энергично жестикулируя руками, указывая в сторону узкой щели и норовя заглянуть в неё. Отовсюду неслись какие-то вопросы, советы и даже перебранки.

– А машину пожарную вызывали? Нет? Ну как же так можно? Срочно надо вызывать, пока не поздно!..

– Товарищи, товарищи, расступитесь! Воздуха, воздуха дайте побольше!..

– Выход один: разобрать стену!

– Как это так – разобрать? У меня там как раз рояль стоит. Не позволю! Ишь ты, нашёлся один такой! Я т-т-те разберу!

– Да ведь дитя же погибает!

– Погибает? А где же родители были, куда смотрели? Их бы туда запихнуть!..

– Что там такое приключилось? – спросил Сапожков какого-то приземистого, коренастого мужчину с лихо закрученными кверху пышными усами, облачённого в джинсы и спортивную майку.

– Да пацан там какой-то застрял между стенками, – пояснил он озабоченно. – Минут пятнадцать уже как вытаскивают, никак вытащить не могут.

Пробившись сквозь утолщающееся, живое и колышущееся полукольцо, и оказавшись в центре событий, ребята попытались выяснить обстановку. Малышев сразу же сообразил, кто именно является виновником происшествия, увидев бабушку Феню с печным ухватом на длинной ручке, которым она тыкала куда-то в узкую брешь между домами и причитала надтреснутым, плачущим и дрожащим голосом:

– Вовик, внучек, хватайся, миленький, за ухват-то!.. Не хватается? Ах ты Господи Боже мой!

Кузя попытался заглянуть в щель, сбоку, и увидел застрявшего в узком проходе Вовку Метёлкина. Выяснилось, что он очутился там, пытаясь поймать чью-то курицу, проскользнувшую в этот злосчастный проём в поисках пищи насущной. Теперь несчастный Вовка стоял зажатый стенами не в силах сдвинуться с места и тихо, жалобно ныл. Его и толпу разделяло расстояние метра в четыре с лишним. Что только не совали ему: и длинную жердь, и доски, и верёвку, и металлическую трубу. Кто-то даже не поленился приволочь новенькую оконную раму. Всё было напрасно. Баба Феня металась, как угорелая, вся в слезах, охая и стеная. Толпа зевак росла. Откуда-то появился милиционер. Он принялся выяснять обстоятельства дела и наводить порядок, предлагая всем разойтись.

Примчалась пожарная машина с командой пожарных. Но и их отчаянные попытки вызволить невольного пленника из цепких стенных объятий, не увенчались успехом.

– Стенку, стенку с обратной стороны разбирать надо! – вновь послышался знакомый голос.

– Не позволю!

– А тебя, тётя, и спрашивать-то никто не будет!

– Хулиган!.. Нахал!..

– Чьей квартире принадлежит стена? – властным голосом спросил самый главный пожарник.

– Вот её! – раздался всё тот же настырный голос.

– Она не моя, она – государственная! У меня там рояль стоит и ковры на стене персидские развешены. Разбирать не позволю! – возмущалась какая-то женщина с ужасным негодованием в голосе: это, по всей видимости, была «хозяйка стены».

Друзья стали держать совет.

– Что делать-то будем? – спросил Малышев, обращаясь к друзьям. – Надо выручать, ведь и впрямь, на глазах погибает.

– Смазать его надо, – выдал вдруг Сапожков, – смазать, машинным маслом, с помощью огородного распылителя. У тебя, Кузя, он, по-моему, имеется.

– Всё понял! Я – мигом! – воскликнул тот и скрылся в толпе.

– Дяденька! – обратился Саня к главному, по его мнению, пожарному, дёрнув его за рукав.

– Чего тебе, пострел? – Пожарник посмотрел на того отсутствующим взглядом, а весь его вид говорил: «Ну что ты здесь всё крутишься под ногами? И без тебя хлопот не оберёшься!»

– У вас машинное масло есть?

– Есть! – машинально ответил главный, занятый своими проблемами.

– Нам бы целое ведро надо.

– Это кому же – нам? – словно опомнившись, в недоумении спросил он обращавшегося к нему подростка. – Да и на что вам масло-то?

– А мы смажем им пострадавшего, для уменьшения величины силы трения, – отрапортовал за друга вынырнувший из толпы Малышев, в руках которого поблескивал огородный распылитель.

– Ламинарной струёй его, без насадки, – добавил Сапожков. – От турбулентной струи придётся отказаться. – Митька, видимо, решил блеснуть своими познаниями в области гидродинамики.

Главный как-то искоса, недоверчиво посмотрел на ребят, смерив их строгим, озабоченным взглядом, а потом, в сердцах сплюнув и безнадёжно махнув рукой, приказал кому-то из своих подчинённых:

– Булдыкин! Ведро машинного масла сюда, да поживей!

Проём был погружён в зловещую тишину, изредка нарушаемую кряхтением и посапыванием бедного Вовки…

– Готово! – объявил Саня, выкрутив из подающей трубки распыляющую головку. – Качай!

– Поехали! – отозвался Малышев. – Только хорошенько целься, так, чтобы точно между прилегающими поверхностями пришлось.

Митя стоял рядом с длинной четырёхметровой жердиной наизготове. Толпа выжидательно притихла.

– Вовик! – окликнула дрожащим голосом баба Феня своего внука, заглядывая через Санино плечо в темноту щели. – Ты ещё живой? Ты меня слышишь, а?

– Слы-ы-ысу! – отозвался еле слышно натуженным голосом внук, обращаясь неведомо к кому: лицо его было обращено в сторону убежавшей курицы, развернуть голову он не имел возможности по причине малой ширины пролёта.

– Вовик! Ты только не пугайся, ангелочек ты мой, – жалобно приговаривала баба Феня. – Тебя сейчас дяди начнут поливать, так ты уж терпи, родненький!

Кузя уже во всю работал помпой насоса, а Саня сплошной, тонкой струёй машинного масла вёл прицельный полив жертвы несчастного случая.

– А ну, подёргайся! – прокричал Саня малышу.

– Не дё-ё-ёлгается! – проныл тот кряхтя.

– Кузя, качай дальше!

В щель было видно, как, обильно поливаемый маслом, неподвижно и безропотно стоял маленький человечек, покорившись своей судьбе и отдавшись на волю Провидения.

– А ну, ещё попробуй подрыгаться! – вновь обратился Остапенко к терпящему бедствие.

И тут Вовка, немного поюлив пузом по стенке, вдруг сдвинулся с места и мелкими боковыми шажками стал этак быстро-быстро выдвигаться из щели. Через полминуты он стоял перед публикой во всём своём «великолепии». Вид его был жалок. Некоторое время Вовка стоял неподвижно, ещё не веря в своё спасение и обводя незнакомые лица круглыми, перепуганными глазёнками, а потом, медленно скривив свой рот, громко разревелся. Толпа вмиг сомкнулась кольцом вокруг потерпевшего, одаривая отеческой заботой и сочувствиями, забыв о его спасителях…

Малышев хорошо знал шестилетнего Вовку Метёлкина. С ним вечно что-нибудь да приключалось: то он учился летать с зонтиком с крыши одноэтажного дома, или через глубокую канаву, прихлопывая и размахивая руками; то пытался прокатиться на переднем буфере трамвая, сгорая желанием навестить свою маму на работе – к его счастью это заметила проходившая невдалеке совершенно посторонняя женщина, вовремя остановив трамвай; то он, прыгая на верхней ступеньке высокой деревянной лестницы, провалился сквозь неё, зацепившись, к счастью, краем рубашки за верхний угол открытой внизу двери, и повис на ней; то он раздробил себе палец, пытаясь ударить железнодорожным костылём по свинцовому пистону от воздушки в надежде, что тот бабахнет, и многое что другое.

Знал Кузя и самое сокровенное Вовкино желание, о котором тот поведал ему как-то один раз под большим секретом.

– Когда я вырасту большим, – горделиво говорил он, – то куплю моей маме ситцевое платье и барабанные палочки. Вот!

Откуда и как взялось это странное желание, он и сам не мог впоследствии объяснить. Пройдёт очень много времени, ребята станут взрослыми мужчинами, и как-то раз Малышев, случайно встретив Владимира Ивановича Метёлкина – философа с мировым именем, спросит его:

– Ну как, Вовик? Осуществил своё желание?

– Увы! – как-то тяжело вздохнув, с горечью в голосе, ответит тот. – Нет, не успел. Всё чего-то тянул… Умерла моя мама!.. Если б я знал!..

– Да-а-а, – пребывая в задумчивости и вспоминая далёкое детство, с неподдельным сожалением в голосе вымолвит Кузя. – Видать, Вовка, судьбу свою в замочную скважину не подсмотришь! Такие-то, брат, дела!

Но это будет потом, много лет спустя. А сейчас друзья шли, радуясь тёплому, летнему дню, ярким, ласковым лучам небесного светила и чувству сознания честно выполненного долга.

До позднего вечера провозились они над окончательной доводкой аппаратуры радиоуправления, успешно завершив её к тому времени, когда глаза их находились на грани короткого замыкания.

А утром следующего, воскресного дня к Екатерине Николаевне наведались Вовкины родители с… жалобой на непозволительные действия Кузи и его товарищей, приведшие в полную негодность новенький костюмчик их чада, недавно купленный и подаренный ему ко дню рождения.

2. Испытания «Альбатроса».

Близился день лётных испытаний первой реактивной авиамодели – «Альбатроса», как окрестил её Сапожков. Он отлично слушался команд запуска и остановки двигателя, регулировки мощности, управления аэродинамическими рулями, срабатывания тормозных систем и прочее. Предварительно было выбрано и место для проведения испытаний – относительно безлюдная, степная зона с ровной, как стрела, просёлочной дорогой в шести-семи километрах от города.

– Взлётно-посадочная полоса – вот эта самая дорога, – утвердительно произнёс Сапожков, поведя рукой вдоль пыльной ленты дороги, на которой стояли все трое. – Модель выводим на круговую траекторию с радиусом в пятьсот метров с таким расчетом, чтобы, делая каждый раз очередной круг, она пролетала над нашими головами. Это для того, чтобы можно было произвести её посадку на то же место, откуда она взлетела. Высота полёта – тридцать метров. Скорость, по моим скромным подсчётам – бешеная, километров пятьсот в час.

– Ух ты! – невольно вырвалось из Кузиной груди.

– За три минуты работы двигателя, – продолжал Сапожков дальше, – она должна преодолеть путь длиной не менее, чем в двадцать пять километров и сделать около восьми кругов. Безотказность системы управления гарантирована. Работа – ювелирная, особенно «взлёт-посадка». Испытания проводим завтра, с утра…

В четыре часа утра Остапенко с Малышевым на велосипедах подкатили к дому Сапожковых. Через пять минут модель была погружена на поджидавшую их телегу с запряжённой в неё древней кобылой. Управлял транспортным средством такой же древний, низенький, жилистый дед Семён, пообещавший Митьке подкинуть честную компанию к заранее обусловленному месту: сам он ехал на сенокос. Ребята вскочили на телегу и экипаж тронулся в путь.

Утро только занималось лёгким багрянцем далёкой кромки горизонта и дышало свежестью леса, луговых трав и запахом дыма, исходившего и струившегося из печных труб где-то растапливаемых русских печей: пекли домашний хлеб. Покой и тишина, окутывавшие, казалось, всю землю, нарушались лишь мерной поступью кобылы, да монотонным поскрипыванием колёс телеги. Утренняя свежая прохлада, наполнявшая воздух, проникая сквозь все доступные места одежды, отгоняла дремоту и наполняла сознание необыкновенно живительной силой. Наступал ещё один, новый, день планеты.

– Пошто в таку рань выпрямились? – спросил дед Семён. – Аль не спится?

– Не спится, дедушка, – нехотя ответил Сапожков, зябко ёжась и кутаясь в старенький пиджачок.

– Чего среди поля-то будете одни маячить? Никак забота привела?

– Забота, дедушка Сеня, забота: испытывать будем.

– Испы-ы-ытывать?.. Ишь ты! Вона как? – со значением произнёс тот. – Вот эту штоль? – кивнул он в сторону обёрнутой парусиной поклажи и, получив утвердительный ответ, добавил: – Конечно, ежели то всё ради забавы, то это вроде бы и ни к чему, пустое дело. А если с жизненным прицелом, то – благостное. Вот у меня, дома, тоже один испытальник завёлся, внук, значит: ракенту смастерил. До неба, правда, немного не добрала, духу, видать, не хватило, да прямо на крышу так и шмякнулась. Хорошо, что не деревянная, крыша-то – шихфером покрыли намедни, – а то спалил бы дом, как пить дать спалил. Теперя что-то снова мастерит, не говорит – что, секрет, значит. Да-а-а, такие-то дела!

За городом дед Семён припустил гнедую рысцой и через полчаса ребята были на месте. Распаковав модель и бережно взяв в руки, Сапожков установил её на проезжую часть дороги. «Альбатрос» мирно приник к земле и в этот момент больше всего оправдывал своё название, широко раскинув полутораметровые, полусложенные крылья. Отблески утренней зари холодно мерцали и отливали тусклыми полосами и искрящимися точками росы на фольгированной поверхности его корпуса.

– Эко диво! – удивлённо воскликнул дед, узрев необычную конструкцию и, снедаемый любопытством, позабыв об основной цели своей поездки, добавил: – Ну-кась и я с вами маленько потешусь, если вы, конечно, не против.

– Какие могут быть разговоры, дедушка Сеня?! – откликнулся добродушный Сапожков. – Только вы лошадку-то подальше от дороги отведите.

Саня извлёк из хозяйственной сумки передатчик и передал его Мите. На шею себе он нацепил полевой, цейсовский бинокль. Каждому на время испытаний отводилась своя роль: Сапожков должен был управлять полётом, а Остапенко визуально за ним наблюдать и корректировать действия оператора через Малышева.

– Ну что, начнём? – обратился Сапожков к друзьям, включив бортовую, электрическую систему питания «Альбатроса» маленьким движком на его фюзеляже. – В общем, гоняем восемь кругов. Сажаем на этом же самом месте.

Все перешли на обочину дороги, сгрудившись вокруг Сапожкова и наблюдая за его действиями. Дед Семён стоял, с недоверием и любопытством поглядывая то на друзей, то на модель, то на передатчик в Митькиных руках.

– Поехали! – решительно произнёс Сапожков и нажал кнопку питания передатчика, усердно манипулируя его ручками управления.

Конструкция, словно стряхнув с себя сонную дрёму, вздрогнула несколько раз всем своим корпусом в такт гулко чихнувшему двигателю, который стал быстро набирать обороты, переходя в протяжный свист высоких тонов. Холодный, блестящий корпус «Альбатроса», покрытый тонкой водяной плёнкой свежего дыхания утренней зари, мелко дрожал подобно какому-то живому существу, готовому устремиться вперёд, но ещё чем-то сдерживаемому.

– Помалу отключаю тормозную систему, – прокомментировал Сапожков очередные свои действия.

Конструкция плавно тронулась с места и, быстро набрав скорость, через двадцать-двадцать пять метров оторвалась от земли. Подобно стреле, выпущенной туго натянутой тетивой, она красиво взмыла вверх.

– Лево руля! – скомандовал Остапенко, наблюдавший в бинокль. – Круче бери, не то уйдёт!

«Альбатрос» послушно ложился на заданный курс. Он хорошо просматривался невооружённым глазом, сверкая в пробивавшихся из-за горизонта солнечных лучах серебром своих очертаний и оставляя за собой короткий, дымный след молочного цвета, дрожащий в сполохах огня работающего двигателя. Вот он прошёл над одиноким холмом, поросшим березняком, направляясь по окружности в сторону своих повелителей. Все четверо зачарованно наблюдали за его полётом.

– Едрит-т-т-твою мать! – испуганно воскликнул дед Семён, аж присев и разводя в стороны руками, когда «Альбатрос» пронёсся в тридцати метрах над головами наблюдателей. И так каждый раз после завершения очередного круга, когда «Альбатрос» шёл на испытателей и пролетал над их головами, дед повторял одно и то же восклицание, приседая и разводя руками в стороны, будто приплясывал «Камаринского».

Кобыле надо было отдать должное. Её ничуть не волновало впечатляющее зрелище: она мирно пощипывала травку, стоя неподалеку от обочины дороги и довольно помахивала из стороны в сторону своим тощим хвостом.

Шум работающего двигателя, до боли в ушах прослушивавшийся в стенах закрытого помещения, здесь глушился и поглощался вязкостью густого, влажного воздуха, свежестью нежного травяного покрова и живительных испарений пробуждающейся земли.

– Скоро произвожу посадку, – сообщил Сапожков, не глядя в сторону друзей и работая ручками настройки передатчика. – Всех прошу отойти подальше за обочину.

Мелькнув мерцающими огнями раскалённых газовых струй реактивного сопла, «Альбатрос» вышел на завершающий восьмой круг. Было видно, как он, находясь на полпути кольцевой траектории, строго подчиняясь радиокомандам, пошёл на снижение. Посадка – заключительный, самый сложный и ответственный элемент полёта. Качество его выполнения зависит только лишь исключительно от мастерства оператора. В трёхстах метрах «Альбатрос» снизился до высоты бреющего полёта и через несколько секунд с отключённым двигателем бесшумно и плавно коснулся поверхности грунтовой просёлочной дороги и, не сделав при этом почти что ни одного подскока – «козла», кротко и покорно остановился в пятидесяти метрах от командно-наблюдательного пункта. Ответственность момента, правильно осознанная Сапожковым, осталась позади.

Душа друзей ликовала, торжествуя победу. Все бросились к «Альбатросу». Даже дед Семён, и тот поспешно поковылял за ребятами, не поспевая, правда, за ними.

Окружив серебристую птицу, каждый жаждал дотронуться до её корпуса. Совсем ещё тёплая, недавно трепетная и стремительная в воздухе, на земле она нежилась в лёгких прикосновениях и поглаживаниях её создателей и почитателей. Лица друзей, преобразившиеся удлинёнными до ушей ртами, сияли блеском горящих глаз.

– А здорово всё-таки получилось, – промолвил восторженный Малышев.

– А работа, Кузя, – более сдержанно добавил Остапенко, – Митькина работа: ювелирная! Не глаз – ватерпас. Да-а, ты всё-таки, Митька, у нас того – гений!

А тот стоял, скромно потупив свой взгляд, и улыбался простодушной, детской улыбкой.

– Да что там – Сапожков! Если бы не вы, «Альбатрос» ой как не скоро бы ещё взлетел, – ответил он, отдавая должное помощи и поддержке своих друзей. – А может быть и никогда не взлетел бы.

– Забавна, оказыватся, штуковина-то, – в задумчивости молвил дед Семён, делая обход вокруг модели и одобрительно покачивая головой. – Потешили старика-то на исходе жизненных лет, потешили. Только вот в толк никак не могу взять: а прохпеллер-то куды подевался? Потерялся небось?

– А ему не нужен пропеллер, дедушка, он реактивный, – пояснил Сапожков.

– Реахтивный говоришь? – переспросил дед с озадаченным видом, кряхтя почёсывая затылок. – Это што? Значит огонь его сзади толкает? Так надо понимать?

– Не огонь, реактивная сила движет им.

– Си-и-ила?.. Понятно! – деловито вымолвил дед. – Ну, что ж, молодцы-удальцы! Я так понимаю: что смолоду приобретёшь, того до старости не растрясёшь!.. Ну да ладно, успехов вам, значится, всяческих, а мне поспешать надобно, не-то самый покос прозеваю. На обратном пути, как уговор держали, подберу вас, а вы уж тут порезвитесь часика два…

Последующие дни были заполнены и насыщены доводкой и испытанием различных типов конструкций моделей, ещё не успевших пройти проверки на жизне- и дееспособность. Ребята с утра до вечера пропадали то в Митькиной мастерской, то в поле, то на речке. Родители начали уже проявлять некоторую обеспокоенность за их здоровье, связанную с чрезмерно бурной деятельностью, почти каждый день снабжая своих чад наставлениями и увесистыми авоськами с провизией, так, на всякий случай.

Июль месяц выдался жарким и знойным. Вот уже как вторую неделю погода стояла безоблачная и безветренная. Полный штиль окутал Крутогорск и его предместья. Используя благоприятные погодные условия, друзья, согласно предварительно составленного ими графика, проводили одно за другим испытания творений Сапожкова с сознанием, что и их посильная, скромная лепта внесена в талантливые разработки своего друга. Радиоаппаратура управления, построенная их руками, ещё ни разу не дала сбоя, а приёмник отлично вписывался и крепился в любую из Митькиных конструкций. Они прыгали-скакали, кувыркались-вертелись-крутились, летали-парили, ползали-скользили, плавали-ныряли, и Бог знает, что ещё делали. Но особенно впечатляющими были испытания, а затем уж и «общественный смотр» дископлана и глиссера под названием «Блин».

3. Встреча на набережной.

Неописуемо живописен летний Крутогорск в вечернюю пору. А в этот тихий, безоблачный вечер нестерпимо знойного дня городская набережная будто впитала в себя, казалось, значительную часть населения, пытавшуюся на исходе дня окунуться в воздушную чашу свежести дыхания речной воды и стряхнуть с себя следы усталости от повседневных забот.

Набережная была красива: вымощенная массивными железобетонными плитами, украшенная множеством скамеек «под старину», прямоугольных цветочных клумб и фонтанов, она тянулась вдоль реки почти что на всю длину черты города. Ограниченная со стороны реки Неженки тяжеловесными, гранитными парапетами, соединёнными между собой чугунными ограждениями с мудрёными переплетениями витиеватых узоров, набережная с одного своего конца, вниз по течению реки, резко оканчивалась лесом, а с другого – городским пляжем, неподалеку от которого расположился речной вокзал, с причалом и плавучим рестораном, названным почему-то «Розой ветров». Позади, вдоль набережной, тянулся ряд ларьков, павильонов и беседок для отдыхающих, где собирались, в основном, любители игры в шашки и шахматы, а по средам, субботам и воскресеньям в одной из них играл любительский духовой оркестр, состоявший в основном из пенсионеров. В центральную часть набережной врезался городской спуск – Демидовский бульвар, – заканчивавшийся транспортно-пешеходным мостом через Неженку. А над самой набережной раскинулось украшение города – старинный, роскошный и великолепный Стручковский парк с различными развлекательными аттракционами и летним цирком «шапито».

Сегодня была среда, и оркестр играл старинный вальс «Амурские волны». На скамейках расположились преимущественно люди преклонного возраста, наслаждаясь видом на Неженку, речной прохладой и звуками музыки. Пространство набережной было заполнено шумными, неугомонными стайками молодёжи – студентов и учащихся, мамами и папами со своими щебечущими детишками. Одни непринуждённо прохаживались взад-вперёд вдоль набережной; другие, сбившись в кучки, обсуждали и решали свои жизненные проблемы; кто-то умостился на парапете, кто-то стоял, облокотившись на чугунную изгородь. Во всём чувствовались покой и обстоятельность, свидетельствовавшие о всеобщем благополучии в размеренной жизни местного населения.

Обходя живые препятствия и безотчётно постукивая ладонью по перилам ограды, вдоль набережной не спеша шагал Кузьма Малышев. Время от времени он нетерпеливо поглядывал куда-то в сторону реки, где она брала крутой поворот вправо.

– Эй, малыш! – донеслось откуда-то до Кузиного слуха, словно из-за ватной завесы. – Привет местным обывателям!

Кузя, словно очнувшись от забытья, посмотрел в сторону, откуда доносились приветствия. Развалившись в небрежной, независимой позе барина, посреди длинной, широкой скамейки раскинулся Пашка-Дантист в окружении двух своих приятелей и лениво полузгивал семечки, устилая всё пространство вокруг себя подсолнечной шелухой. Малышев в нерешительности остановился.

– Присоединяйся! – пригласил Пашка дружелюбно. – Не побрезгуй нашим обществом.

– Ну надо же как не вовремя, – с досадой подумалось Кузе. Но отказываться было неловко.

Он подошёл к компании, но здороваться не стал.

– Угощайся! – Пашка протянул бумажный кулёк с жареными семечками.

– Спасибо, не хочется, в горле за последнее время что-то першит.

– Ну, тогда присаживайся. Как-никак – свои! – подобострастно предложил Пашка, и тростью, с которой он теперь не расставался с памятной всем поры, слегка осадил распластавшегося по левую сторону от своего шефа Мишку-Клаксона, и добавил в его сторону: – А-ну, подвинься! Место надо уступать гостям, плебей!

– Давненько не виделись, – вновь обратился он к Малышеву, когда тот опустился рядом с ним на скамейку. – А я вот теперь с третьей ногой шмаляю, – указал он глазами на трость. – Да хрен с ним: что было, то быльём поросло. Кто старое помянет, тому глаз вон! Мы же с тобой интеллигентные, порядочные люди. Правильно я говорю?

– Без всяких сомнений. Порядочным человеком родиться никогда не поздно, – двусмысленно ответил Малышев.

Пашке, покорно проглотившему пилюлю, пришлось закусить удила и улыбнуться. Только улыбка эта была улыбкой человека, шагающего по раскалённым углям

– Променаж, значит, совершаем, так сказать – вечерний моцион? – осведомился он, скрывая раздражение. – Чем заниматься изволим? Какова «политика» на сегодня?

– Политика? – немного поразмыслив, переспросил Кузя. – Да что политика! Политика, Паша, производное нашей культуры! – Он многозначительно обвёл взглядом обширное покрывало из шелухи, устилавшее землю вокруг скамейки.

– Да-а, пальца тебе в рот не клади-и-и! – Пашка, будучи неглупым, проницательным парнем, сразу же оценил взгляд и намёк своего оппонента. – Клаксон!.. А ну-ка быстренько метёлку в руки, и чтоб как зеркало блестело…

– А почему это – я? – попытался было воспротивиться тот – Ты же и насорил…

– Ну! Кому говорю? – не дав тому договорить, тихо, с угрозой в голосе рявкнул Пашка, хватаясь за трость.

Мишку, как ветром сдуло со скамейки и унесло в сторону одного из павильонов, откуда он приволокся с какой-то общипанной метлой и ржавым, металлическим совком для мусора. Молча управившись с работой, он, недовольно пыхтя, уселся рядом с Кузей.

– А ты что всё молчишь, Интеллигент? – улыбаясь, по свойски поддал Пашка локтём под рёбра правого соседа. – Сказать нечего?

– Уж больно хитрый твой новый знакомый, – с ревнивой ноткой в голосе ответил тот, глянув в Кузину сторону с затаённой завистью и злобой.

– А что так?

– А то, что заставляет он тебя расстилаться перед собой ковриком.

Такой грубой выходки со стороны своего младшего компаньона Пашка ну никак не ожидал и поэтому от удивления даже разинул рот, однако сдержался.

– Где только тебя такому учили, Жорик? Ты – грубиян! У тебя крыша, видать, поехала… К чему такая невоспитанность? – Рот Пашки был растянут в улыбке удава. – Если уж кто хитрый, так это не он, а ты. А хитрый – это ещё не значит, что умный: и дурак дремучий может быть хитрым. А вот Малыш – умный, не чета тебе…

Кузе уже начинали надоедать словесные перепалки своих невольных собеседников. Он понимал: или в их стане очередной, временный разлад, или же Пашка просто решил поиграть в демократию. Но зачем, спрашивается? Делать им что ли нечего?

– Закурим, приятель? – Пашка вытянул из кармана брюк помятую пачку «Примы» и протянул Кузе.

– Он же такие не курит, шеф, – с ухмылкой поспешил напомнить Мишка. – Ему ведь «Ма-а-арльборо» подавай. Ты что, не помнишь? Он ещё в тот раз сообщил…

– Ну вот и сходи, купи в таком разе, – повелительно произнёс Пашка, небрежным движением руки вытаскивая из бокового кармана рубашки помятую пятидесятирублёвую купюру, и добавил, узрев как сморщился тот: – Нечего складываться гармошкой-то, сам напросился: язык мой – палач мой. Да прихвати с собой что-нибудь эдакое бодряще-веселящее, а то что-то уж больно скучно тут с вами. Ну, двигай.

– За что он его так? – невольно подумалось Кузе, и ему стало как-то жалко Мишку.

Тот в скором времени вернулся, довольный, с бутылкой в руках, завёрнутой в газету, и с пачкой «Марльборо».

– Подпольные, наверное, – прикурив от Пашкиной зажигалки и закашлявшись с непривычки, выдавил из себя Малышев. – Крепкие уж больно что-то.

– А ты привыкай, – криво усмехнулся Пашка. – У нас теперь на дворе перестройка заодно с ускорением.

Кузя сидел, откинувшись на спинку скамейки и неумело попыхивал сигаретой, с необычайной осторожностью производя неглубокие затяжки.

– И не стыдно тебе, мальчик? – послышался женский голос: перед компанией остановилась давно уже немолодая, супружеская чета. – В такие-то годы!.. Знали бы родители!..

Братва приутихла, с интересом выжидая, что ответит Кузя.

– Они знают, тётенька, – словно не своим голосом ответил Малышев, – знают! Они у меня понятливые.

Женщина, склонив набок голову, с сожалением и укором, пристально посмотрела на Кузю: больше она ничего не сказала.

– Пойдём, Лёша! – вздохнув и горько улыбнувшись, обратилась она к мужу, и супружеская пара продолжила свой путь.

А Малышеву стало жутко стыдно за свою дерзость и обидно за стариков.

– Молодец, Малыш! – похвалил Пашка. – Культурно, вежливо отшил ты этих старых пней. Учитесь дипломатии, орлы! – бросил он в сторону своих напарников.

Кузя, будто вспомнив о чём-то, приподнялся со скамейки, обводя взглядом окрестности набережной. Он пристально посмотрел куда-то вдоль по течению реки, потом в сторону Стручковского парка, и вновь опустился на скамейку.

– И чего только они медлят? – неотступной мыслью сверлило в его голове.

– Кого это ты там высматриваешь? – насторожился Пашка. – Своих что ли?

– Ага, их самых. Задерживаются что-то, проказники.

– Ну, и нам скоро пора двигать отсюда, – немного погодя заявил Пашка, невольно заёрзав на скамейке: его ничуть не прельщала перспектива получить удовольствие от встречи со своим грозным соперником и кровным обидчиком.

А набережная жила своей жизнью. Отовсюду неслись оживлённые голоса, слышалась весёлая речь и смех. Из беседки доносились звуки какого-то кавалергардского марша петровских времён.

Однако, скоро в стане «крутых парней» почувствовалось некоторое оживление.

– О-о-ой, о-о-ой! – паясничая, с нескрываемой иронией в голосе, прогундосил Клаксон. – Ты только глянь, шеф! А вот, кажись, и наш бычок-производитель тащится со своей тёлкой-раскладушкой.

Малышев тоже посмотрел в сторону, куда были устремлены взоры честной гоп-стоп компании. Метрах в пятидесяти маячили приметные фигуры Шишкина и Ставицкой. Гришка, словно павлин распушивший хвост, с претензией на светскую вульгарность, шествовал поручь со своей подругой, совершенствовавшей очередной кокетливый эпатаж.

– Ишь, а гарцует-то, как гарцует! – подал свой голос Жора-Интеллигент, – словно жеребец.

Клара, привлекая внимание то и дело оборачивающейся вслед ей публики своим горделивым, невозмутимым видом, шла вся в белом. Её довольно-таки красивое и очень смуглое, загорелое лицо выгодно контрастировало на фоне белоснежного, длинного до пят платья с двойным передним разрезом, и долгополой, белой шляпки. В одной руке она держала красивый китайский веер, томно обмахиваясь им, а в другой – мороженое с накладными вафлями, мило облизывая его по краям. Гришка, в такого же цвета брюках и ковбойке, по-хозяйски заложив руки за спину, то следовал со своей спутницей «ноздря в ноздрю», как говорят на скачках, то оказывался на добрых полкорпуса впереди.

– А Клархен-то: не Клархен, а прям – парусное судно! – с ехидной усмешкой подметил Интеллигент. – Да ещё и при какой шляпе: «а ля аэроплан».

– И походка у неё, что «дунайские волны». Хе-хе! – мелко, тонким голосом рассмеялся, что прострочил, Клаксон, оставшись чрезвычайно довольным от своей «острой» шутки.

– Э-эй, Каливаш! – снисходительно окликнул Пашка приятеля, когда парочка почти что поравнялась с чертой, пересекавшей месторасположение компании.

Те словно и не слышали призыва-оклика, продолжая праздное шествие.

– Каливаш! – уже настойчиво, с жёсткой интонацией в голосе, повторил Пашка.

Шишкин, словно невзначай, оглянулся в сторону, откуда исходил призыв, и изобразил на своём лице нечто подобное неподдельному, радостному изумлению.

– Привет! – поприветствовал он собравшихся, помахав пятернёй.

– Да ты не маши своей лапкой-то, не маши. Подойди лучше, побеседуем о том, о сём.

Гришка нехотя, вразвалочку, с напускной независимостью и улыбкой на лице, подошёл к скамейке. За ним подошла и Клара.

– Ну чего тебе? – справился он. – Зря ты всё это, Пашка.

– Это ты о чём?

– Каливаш, да Каливаш! Что – у меня имени нету? Народ ведь кругом, неудобно как-то.

– А-а, ну я больше не буду, Гриша, извини… А ты всё-таки протяни руку дружбы хотя бы одному из СОМов, если с нами не желаешь поздороваться.

Шишкин протянул руку, а Малышев раздумывал.

– Да не подаст он тебе руки, фрайер, если бы в твоей даже миллион был, – не упустил случая съязвить Интеллигент.

Кузя, дабы не поставить Шишкина в глупое положение, протянул ему руку, получив неприятное ощущение при пожатии от рыхлой, влажной Гришкиной ладони.

– Ты чего, козёл, позавчера не явился, как договаривались? – вспомнив о чём-то, спросил Пашка.

– А у меня аллергия на понедельники, – нашёлся Шишкин.

– Аллергия, говоришь? Ну так я тебе живо лекарство пропишу! Ха-ха! Щютка!.. А это ктой-то с тобой? – Пашка изобразил на лице крайнее удивление. – А-а, пупсик! Какими судьбами? Что это нонче мы такие распуши-и-имшиеся?

– Не твоё дело! Пошляк!.. Фу!.. – отрезала Клара своим превосходным, грудным контральто, как бы между прочим, поглощённая облизыванием мороженого.

– Эка невинность! Не корчь из себя шурочку-то, знаем мы таких.

– Каких это ещё – таких? – Самолюбие Ставицкой было сильно задето. Она потеряла всякий интерес к мороженому и дерзко уставилась на Пашку.

– А таких, о которых я нечто подобное как-то прочёл у Ильфа и Петрова: а то – великие люди, знали, что писали.

– И что же они писали?

– Да вот спрашивают у одной такой, как ты, об её отношении к мужскому полу, а она отвечает:

– Мужчины? Фу, какая мерзость! Это что-то неприличное, пошлое!

– Что ж тут неприличного и пошлого? – удивляются собеседники. – Они же одетыми ходят.

– Ну и что? – настаивает та на своём. – А под одеждой-то они всё равно – голые!..

Раздалось зычное ржание блатной троицы. Клара обиженно закусила нижнюю губку сложенного полурозочкой рта.

– Пойдём отсюда, Шишкин.

– Да пошла ты знаешь куда?! – зло бросил тот в её сторону.

Резко развернувшись на тоненьких каблучках, она быстро удалилась.

– И в их отношениях наступила осень, – с нескрываемым удовлетворением прокомментировал Интеллигент.

– Копай глубже: у них психологическая несовместимость, – философски заметил Пашка и продекламировал: «Жизнь – одни лишь сплошные маневры: перебежки, засады, броски…». Произведение – моё, – добавил он, – дарю, бесплатно.

Несмотря на всю порочность своей натуры, Пашка был умным, начитанным парнем. Он читал всё подряд, что попадалось под руки, с каким-то упоением черпая все житейские сведения в основном из книг. Он стоял на целый ряд ступенек выше своих собутыльников как в умственном, так и в духовном отношениях и, чувствуя это, презирал в душе их и им подобных за тупость и невежество. Просто ему в жизни не повезло. Горькие пьяницы – отец и мать, умерли, когда Пашке не исполнилось ещё и десяти лет. Вечные неурядицы и домашние разборки легли тяжким грузом на неокрепшую психику ребёнка, превратив его в озлобленного на весь мир зверька. Таким он и остался по сей день. Но подобных СОМам, он уважал, чувствуя в них достойных соперников.

Гришка присел рядом с Интеллигентом и закурил. Некоторое время компания безмолвствовала, разглядывая окружающую публику.

– Ну, а как насчёт рекорда Гиннесса? – вспомнив о чём-то своём, обратился Пашка к вновь прибывшему.

– Да никак! Можешь считать, что я проиграл.

Малышев насторожился: Шишкин и Гиннесс – это было что-то несозвучно-несовместимое и звучало явным диссонансом.

– Слышь, Малыш? – обратился к нему Пашка. – У твоего Каливаша фантазии – кот наплакал.

– Почему – у моего?

– Ну, как-никак вместе учитесь…

– А в чём дело-то?

– Да вот, как-то недавно, отважился он поспорить со мной, что до конца года попадёт в эту самую книгу, уж больно прославиться хочет. А как сделать это, сообразить не может. Вроде бы и женилка уже подросла, да и сам собой видный, солидный, а все свои мысли по дороге в сортир подрастерял, – явно издевался Пашка. – Ну а ты, Гриня, коли считаешь, что проиграл, гони должок.

– Нет у меня сейчас бабок, – буркнул себе под нос Шишкин. – Тридцать первого декабря и отдам.

– Ну, как знаешь! Мы не гордые, могём и подождать.

– А на какую сумму спор-то был? – поинтересовался Малышев.

– На тыщу рублей.

– Ого! – Кузя аж присвистнул.

Наблюдательный Интеллигент бережно снял с одной из штанин Гришкиных брюк два прилепившихся к ней репейника.

– Где это ты ошивался со своей шалавой?

– Не твоего ума дело! – огрызнулся Шишкин и тут же добавил: – На лужку, Жорик, на лужку. Устраивает?

– Ну, хватит! – Предваряя назревающий конфликт, Пашка решил поставить точку. – Поехали… Будь здоров, Малыш! Привет родителям! Некогда нам рассиживаться, сам понимаешь – дела.

Малышев с Шишкиным остались сидеть в одиночестве. На Гришку жалко было смотреть. Он молчал понурый и униженный, «стёртый с лица земли», ожидая, по-видимому, когда дружки его скроются с глаз.

– Пойду-ка, пожалуй, и я, – поднимаясь, со вздохом промолвил он. – Счастливо оставаться.

Кузя заметил ещё один репейник на его штанах.

– Послушай, Шишкин! А это всё правда насчёт книги рекордов Гиннесса?

– Сущая правда. Подпили мы как-то раз слегка и меня словно чёрт за язык потянул…

– Слушай: не всё ещё потеряно, можно попытаться кое-что попробовать.

– Всё шутишь.

– Чтоб мне на этом месте провалиться! Мысль одна интересная только что в голову пришла. Хочешь поделюсь?

– Валяй! – неуверенно вымолвил Гришка и недоверчиво покосился на Малышева.

– Тогда слушай…

Минут через десять Кузя остался один.

4. Не дайте пропасть своему таланту!

Не успела ещё скрыться в толпе Гришкина фигура, как набережная пришла в какое-то странное движение. Люди почему-то, сначала как-то медленно, а затем всё быстрее и быстрее, засуетились, устремляясь к ограде и показывая куда-то вниз по течению реки. Кузя вмиг ожил: кому, как не ему было знать в чём дело. Метрах в трёхстах от набережной, из-за речного поворота, показался дископлан. Летел он, что плыл, низко, на уровне человеческого роста от поверхности воды, издавая громкое, осиное жужжание и быстро приближаясь к месту своего назначения, расположенному напротив набережной, посреди реки. Достигнув его, он застыл на месте и тут же вертикально взмыл вверх, зависнув в воздухе напротив озадаченной и изумлённой публики. Всем своим видом – внушительными размерами, плавными обводами, сияющими и переливающимися серебристой краской в лучах вечернего солнца, дископлан был фантастически красив и на все сто процентов походил на «летающую тарелку».

Музыка, доносившаяся из беседки, как-то сама собой разладилась, а затем и вовсе смолкла. Какой-то мальчуган-шалунишка, резвившийся на узкой галечной полоске между рекой и набережной, схватил плоский камень и пульнул в непонятный для него объект, но промазал. Дископлан слегка вздрогнул, воспарив вверх, а, затем, по снижающейся траектории, устремился прямо на своего обидчика.

– Ой!.. Ма-а-ама!.. – испуганно заверещал тот тоненьким голоском, низко присев и закрыв голову ладонями ручонок.

Публика, стоявшая на краю набережной, непосредственно за мальчонкой, ахнула и шарахнулась в разные стороны, полагая, что летающий объект вот-вот врежется в её плотную, стройную цепочку. Но, не долетев до набережной, он резко взял вверх и медленно, будто обозревая собравшихся, воротился на прежнее место.

Первыми от неожиданности оправились музыканты. В попытке снять всеобщее нервное напряжение и вселить в души отдыхающих надежду в благоприятный исход необычного явления, они энергично заиграли быстрый фокстрот – утёсовскую «У самовара я и моя Маша». И тут, к всеобщему изумлению, объект, сначала робко, а затем уже более уверенно, смешно запрыгал на месте в такт музыке, переходя то на мелкие, маятниковые раскачивания, то в частые, небольшие покручивания вокруг своей оси, то в подскоки, то в кувыркания на все триста шестьдесят градусов. Дископлан творил чудеса: он танцевал. Даже Малышев не ожидал подобного. Да – а, Сапожков был мастер-виртуоз в своём деле: он был чертовски талантлив.

Музыканты, приняв игру «пришельца», сменили фокстрот на вальс-бостон из кинофильма «Мост Ватерлоо». Зрелище было впечатляющим. Набережная утонула в людском безголосьи с разинутыми от удивления ртами, нарушаемом лишь звуком работающего двигателя, трамвайными звонками, да гудками автомобилей, сбавивших ход и скопившихся по этой причине на мосту.

С окончанием звучания музыкального произведения набережная взорвалась бурей аплодисментов, смехом и восклицаниями: «Браво! Браво! Повторить!», правда, неясно, кому адресуемыми.

Дископлан опустился посреди реки на уровень глаз наблюдателей и стал раскланиваться, покачиваясь вдоль своей продольной оси. Музыканты аплодировали тоже, стоя. Неожиданно аппарат сорвался с места и, пролетев с большой скоростью под мостом, описал вокруг него «мёртвую петлю», потом ещё полпетли и, сделав «полубочку», направился прямым, равномерно снижающимся курсом в ту сторону, откуда и появился. Оркестр, хоть и с некоторым запозданием, заиграл тушь. Через полминуты дископлан исчез за речным поворотом.

Набережная ожила и зашумела. Зрители обменивались впечатлениями от невиданного доселе представления и терялись в догадках. Кто-то шутил и смеялся, кто-то спорил и кому-то что-то доказывал, а кто-то просто, в недоумении пожимая плечами, резюмировал: «Это чёрт-т-ти знает что!» Вот какой-то средних лет мужчина подозвал к себе сорванца, пульнувшего камнем в дископлан, и, поймав его за руку, отвесил звучный подзатыльник.

– Ты что же это, Яшка-поганец, родителей-то срамишь, а? Я тебя спрашиваю!.. Чуть такую диковину не загубил! У-у-у, – и он сделал вид, что ещё раз собирается повторить акт возмездия. Но Яшка испуганно увернулся и тут же заныл.

Прибрежная кромка набережной, разметав во все стороны большую часть невольных свидетелей необычного представления, приняла свой прежний, обыденный вид. Размеренная жизнь отдыхающих постепенно стала входить в своё русло и, спустя какое-то время, всё пошло своим чередом.

И когда, казалось, что всё уже позади и «приятный инцидент» исчерпан, со стороны речного поворота вдруг вновь послышалось знакомое всем жужжание, к которому примешивался какой-то странный, тарахтяще-свистящий звук. Набережная вмиг опустела, прижав к своей кромке плотную, живую цепочку отдыхающих.

Посреди водной глади Неженки, оставляя за собой еле заметную, прозрачную завесу брызг, мчалась знакомая Кузе модель глиссера. «Блин» легко и стремительно приближался к предназначенному для него месту, делая невысокие, но длинные прыжки, описывая синусоиду. Глядя на лица столпившихся, можно было с определённой долей уверенности констатировать тот факт, что заключительная сцена из Гоголевского «Ревизора» повторилась вновь. Достигнув предписанных ему координат, «Блин» резко затормозил и остановился посреди реки, напротив зрителей, делая реверансы и отвешивая поклоны покачиванием взад-вперёд.

Своими очертаниями «Блин» чем-то напоминал «Дископлан»: те же размеры, те же формы и обводы. Только над плексигласовым кожухом кабины пилота расположился сигарообразный корпус прямоточно-пульсирующего реактивного двигателя, установленного на верхней кромке низкого, длинного киля со стабилизаторами. Слегка покачиваясь и создавая вокруг себя мелкую водную зыбь, он будто приветствовал глазеющую на него публику. Камней в его сторону никто уже не бросал. Такой же удивительно необычный, как и его предшественник, «Блин» резко выделялся на зеленовато-голубом фоне водной поверхности своей белоснежной окраской.