Читать книгу Опыт боли и радости. Сборник стихов и миниатюр - Владимир Пироцкий - Страница 5

Странная у нас была любовь. Звали ее Верочка. А началось всё с бомбежки. Хотя бомба была всего лишь одна, шуму она наделала много. Как на грех, взрывом разорвало полевую кухню и горячая каша, словно шрапнель, разлетелась во все стороны и основательно ошпарила бойцов новобранцев. Они тут же неподалеку лежали. Как крикнул кто-то: «Во-оздух!!!», так и попадали, кто, где стоял. Некоторые от боли вскакивали и метались с горячей кашей на спине, на лице, а фрицы на бреющем поливали нас из пулеметов. И помочь никак нельзя. В то самое время лежал я в мелкой канаве и как мог, прикрывал от пуль молоденькую радистку, только что прибывшую с пополнением. Вся-то защита – одна гимнастерка.

Когда «немец» улетел, я вдруг заметил ее маленькие русые косички, торчащие в разные стороны. Несмотря на округлые плечики, она казалась мне девчонкой, испуганной и такой милой, как будто случайно оказавшейся в страшной сказке. Мне почему-то стало смешно глядеть на ее съежившуюся фигурку и я, то ли из озорства, то ли от радости, что уцелел, легонько дунул на прядку ее волос, вьющихся над ухом. Молодой был… Девушка еще сильнее сжалась, и я, черт меня дернул, хотел осторожно поцеловать ее розовое ушко, но только носом его чуть-чуть коснулся. Она резко дернулась, отбросила мою руку, лежавшую у нее на плече, быстро вскочила и так глянула, я аж чуть сознание не потерял, острая и резкая боль пронзила от затылка до кончиков пальцев. «Зацепил-таки, гад!», – успел подумать о фрице. Когда очнулся, она, немного суетливо, но умело заканчивала бинтовать мне плечо и руку, а потом не отставала ни на шаг до самого санбата. Я, кажется, старался шутить, но видать у меня не очень-то получалось, а она так внимательно и по-доброму смотрела на меня своими сиреневыми глазами. Странно, я точно помню, что сиреневыми…

Недели три я валялся в санбате, она иногда прибегала меня проведать, и мы незаметно подружились. Она рассказывала о своей коротенькой жизни, я хвастался своими военными подвигами, придумывая их на ходу, она внимательно на меня смотрела, и время от времени заливисто смеялась. Мы болтали наперебой. Иногда я читал ей стихи, хоть и помнил их мало, а однажды даже тихонько спел ей песню одну, не знаю, как она называлась. До войны у нас во дворе часто крутили на патефоне. Она еще больше смеялась, потому что я сильно фальшивил. И просила, чтобы я опять спел. А иногда мы просто сидели и молчали. Да, что там, «подружились», она мне как родная стала! Но виду я, дурак, не показывал все шуточки, да прибауточки шутил. Она доверчиво улыбалась и хлопала своими большущими ресницами. Ее веснушчатое курносое личико было то задумчиво, то светилось какой-то тихой радостью. Может это сейчас мне так кажется, а тогда я был просто счастлив и не понимал своего счастья.

Выписали меня в свою родную роту. Иду, радостный, даже незабудок нарвал, представлял, как Верочка улыбнется, сердце так сладко замирало, что думал, выскочит. На уме одно крутится: «Вера! Вера! Верочка!» Но что за черт?! Опять – «воздух»! Падаю на землю, лежу. Тут наши ребята-зенитчики не подкачали – задымил поганец и ухнул носом в сопку. Еще двое сбросили свой груз и тягу.

Встал, отряхнулся, вижу, впереди бойцы копошатся. Иду и так не по себе стало, будто оборвалось что внутри и звон в ушах нестерпимый. Думаю, – вот дурень, отвык что ли, пока в санбате валялся? А у самого все так и ноет в груди, аж зубы стучат.

Вижу, как в тумане, Вера, моя Верочка, миленькая моя лапушка, никогда таких слов не говорил ей, лежит птичка моя, на боку, скорчилась, личико белое-белое, смотрит удивленно, одна рука вся в крови рану на животе зажимает, другую на весу держит, вроде хочет отгородиться от солдат, что рядом стоят. Стесняется, не дает себя перевязать. Подскочил к ней, кричу ей и сам себя не слышу: «Верочка, родная моя!» А слезы бегут, бегут, почти ничего не вижу. Она узнала меня, рукой меня отталкивает и шепчет что-то, губами еле шевелит, не понимаю, что. «Сейчас, сейчас», – говорю, потерпи, родная, разрезал ей юбку, озлился как то, сам не знаю отчего, кричу на бойцов, ругаюсь сильно, почем зря, слезы текут сами собой, текут… Каким-то страшным усилием воли, зубы сжал, окаменел весь, ничего не понимаю, а руки сами по себе, перевязываю ее, а она что-то шепчет …и прямо в душу мне смотрит… Говорю ей: «Я тебя люблю, …Верочка, родная моя!» Она улыбнулась только самыми уголочками губ, сказала тихо-тихо, едва уловимо: «… и… я…». Закрыла глаза и потеряла сознание…

…стыдно вспомнить, схватил тогда в санбате за грудки хирурга военного, даже пуговицы от его халата отскочили. Грязно-серый такой халат с бурыми пятнами крови. Кричу ему диким шепотом: «Спаси ее! Спаси!» Он в ответ кричит запальчиво, страшно выпучив воспаленные глаза: «Нечем! Нечем лечить!»

Военврач с утра до вечера безнадежно кромсал израненные тела молодых солдат, в надежде хоть что-то для них сделать, помочь. Еще вчера они смеялись и курили, писали письма домой, перед боем…

Потом мы вместе с ним курили, около сан палатки, я видел капли пота на его сером лбу и почему-то верил ему.

Не пустили меня к ней. Так до утра и просидел там. Иногда мне казалось, будто лечу я над полем, смотрю сверху на фигурки военврача и санитарок, на палатки с красным крестом, на поля, окопы… солдатики ходят малюсенькие, как воробьи. А она будто смотрит на меня и говорит: «Ты живи, пожалуйста…, обещаешь?..»

Сердце разрывалось в ожидании, а я видел всё как в тумане, только ее глаза, удивленные… совсем рядом… Верочки моей ненаглядной, прямо в меня смотрели.

Не хотел верить, но чувствовал, – что-то страшное и непоправимое происходит в эту самую минуту.

«Ве-е-ро-чка!…», – беззвучно звал я и не было ответа…

Когда узнал…, так пусто в груди сделалось…

Больше я ее не видел… никогда…

Вот такая история, братцы…