Читать книгу Байки из Мавзолея. Проза XXI века - Владимир Сумин - Страница 3

Если у нас чего-то много, то говорят: как грязи. А уже ее-то у нас!..

Раньше памятников Владимиру Ильичу было как этой самой грязи… А потом они стали как-то незаметно исчезать.

Однажды мне довелось увидеть, как это происходило. И даже поучаствовать в процессе.

Бабка оставила мне в наследство домик в деревне. Деревня называлась Тамаркино. Местный краевед Егорыч связывал это слово с искаженным Тамерланкино.

Якобы когда-то в далекие годы проходил здесь Тамерлан со своим войском. Во время постоя наложница одного из воинов родила девочку. Воин не захотел идти дальше, отпросился у командира и остался с подругой и ребенком.

Вот так и образовалась деревня, которая благополучно дожила до наших дней. А от того времени остались лишь названия да камень, на котором якобы сидел сам Тамерлан.

Вот такая романтическая история!..

Мечтательный у нас народ. Обожает сказки. Наложница… Ребенок… Сидел на камне…

В ребенка верю. Сразу и безусловно. У воинов это не заржавеет. А насчет остального…

Законных-то жен бросают. А тут какая-то временная подруга, спутница походов сбила мужика с вольного воинского пути. Увольте!..

Сидел ли Тамерлан на голом камне? Он же царь! Хан! У него что – кресла или, на худой конец, стула не нашлось? На холодном камне только простатит наживать.

Словом, приукрашивал Егорыч действительность. Выдавал желаемое за реальное. Впрочем, когда с ним вступали в спор, он обижался, ярился и пугал всех:

– Я скажу. Я все скажу.

Знание свое он скрывал тщательно. Но как-то не удержался и поведал:

– Есть тайный факт.

– Что за факт?

– Дочь наложницы была вовсе не дочерью воина.

– А чьей же?

– Дочерью самого Тамерлана!

– Что?

– А то! Предание сохранилось. Из уст в уста передавалось.

– Зачем же так – оральным способом?

– А царское самодержавие? А советский строй? Вмиг бы обрубили цепочку.

– Может ты и есть потомок? – смело предположил я.

– А то! Похож? – с надеждой в голосе спросил он и приосанился.

При этом в противогазной сумке, висящей на боку, с которой он не расставался никогда, что-то стеклянно звякнуло.

– Знаешь, Егорыч, я как-то и с оригиналом не очень знаком, – уклонился я от прямого ответа.

– Знаю, не похож, – тяжело вздохнул краевед. – Это потому что по материнской линии.

Я не стал с ним спорить. Но, думаю, не было там никогда никакого Тамерлана, а деревню назвали в честь Тамары Ивановны – многолетнего бессменного председателя сельсовета – невысокой кряжистой женщины, шумной и горластой с неизменной папиросой в зубах. В лесбо-паре она была бы идеальным мужем. Если бы в деревне, разумеется, практиковали однополую любовь.

Деревенский памятник Владимиру Ильичу стоял возле сельсовета. Когда я проезжал мимо, около него суетились люди.

Два аборигена – братья Трясучкины – накинули на бетонный торс вождя веревку и рывками сдергивали его вниз. Руководила ими сама Тамара Ивановна.

– Раз! Раз! – командовала она зычным голосом.

В стороне спокойно лузгал семечки тракторист, который должен был вывезти скульптуру, но считал ниже своего достоинства участвовать в грубом физическом действе.

Процесс не шел. У братьев не хватало мощности организма. А от голоса Тамары Ивановны лишь вспархивали с проводов вороны.

– Чем вы занимаетесь? – поинтересовался я.

– Демонтируем, – сурово отозвалась председатель.

– А что будет взамен?

– Памятник воину-освободителю.

– Гайдару?

– Почему Гайдару?

– Он освободил народ от денег.

– Поставим монумент Родине-матери.

– Это совсем другое дело. Это будет вечно. И деньги будем собирать?

– А как же! Самообложение.

– А его куда? – попытался я прояснить ситуацию.

– Отвезем! – сделала рукой неопределенный жест председатель. – Ну-ка, еще раз! – обратилась она к Трясучкиным.

Братья снова схватились за веревку, но их истощенные, ослабленные алкоголем, тела не производили желаемого эффекта.

Я живо представил себе, что будет. Вождя разобьют на куски и замостят какую-нибудь лужу. Металлическим каркасом прикроют дыру в курятнике.

И я предложил:

– А если я его выкуплю?

– Как это?

– Заплачу деньги. На них можно будет изваять новую скульптуру.

– Интересная мысль! – одобрила глава сельсовета. – И в банк ездить не надо.

– Почему?

– Деньги я могу принять сама.

При этих словах братья Трясучкины погрустнели. Им, видимо, было обещано натурой. Но они были люди тертые и бывалые. И понимали, что с денег им не обломится.

Я увидел их переживания и ободряюще похлопал одного по плечу. Они поняли и заулыбались.

Сообща нам удалось завалить скульптуру на тракторный прицеп. Очень помогла Тамара Ивановна. Она не только громко и четко подавала команды, но и действовала корпусом. Подозреваю, что она могла бы вообще все сделать сама, но стеснялась своей воистину мужской мощи.

При опрокиде случился маленький конфуз. Если сам вождь оказался крепок, то при устройстве основы явно сэкономили цемент. Поэтому постамент хрустнул и переломился пополам, выворотившись кусками металлической арматуры.

Кто-то мог бы сделать из этого незначительного факта глобальное обобщение. Мол, весь советский строй был таков: в видимости все хорошо и надежно, а внутри насквозь прогнило.

Зачем же так? Зачем все огульно хаять? Уничтожать и затаптывать? Не надо! Было в нашей прошлой жизни много разного. И даже хорошего.

Да и в данном конкретном случае. Ну, уворовали пару мешков цемента. Кто-то сделал себе личный подарок. Но при чем же здесь политика, строй и советская власть?..

Владимира Ильича мы выгрузили на моем участке, на краю огорода, возле яблони. Я хотел монтировать его немедленно, но братья Трясучкины дружно взмолились:

– Николаич, устали! Завтра с утра. Налей малежко!

При этих словах старший – Волоха – чуть раздвинул большой и указательный палец, обозначая величину размера.

Конечно, какой-нибудь иностранец – швед или американец – не увидели бы в этом жесте ничего необычного. Чуть-чуть налили на дно. В палец. Или два.

– Что же здесь странного? – еще бы и удивились они.

Правильно. Чуть-чуть на дно. Это они подметили верно. Но дело здесь – в таре. А это не стакан. И не кастрюля с широким дном для приготовления борща. И даже не бочка под засолку огурцов.

Тара – это, если хотите, сосуд планетных масштабов. Акватория Тихого и Атлантического океанов, вместе взятых. Ну, на худой конец, пресноводного озера Байкал. Вот что такое русская тара!

– Зачем же столько пить? – онемел бы от изумления иностранец, представив разумом объем, и долго-долго ловил бы воздух широко раскрытым ртом, приходя в себя.

Зачем? Зачем? А затем!

Да разве может понять какой-нибудь Курт или Джон широту и размах загадочной русской души? Ее тайну, порожденную бесконечностью не озираемых глазом и умом пространств. Долгой, длящейся полгода, полярной ночью. А потому питие – это для нас не пьянство. Это полет души в космические дали, это отрыв от мелочей и суеты повседневной жизни, бесплодных ожиданий и несбывшихся надежд. Это освобождение. Освобождение от тяжкого и невыносимого многовекового гнета рабства: татаро-монгольского ига, крепостного права, царского угнетения и ложного совкового равенства. И, если есть где-то на том или на этом свете рай, то питие как солнце позволяет приблизить его к себе, увидеть и разглядеть воочию.

Питие – процесс не материальный, а духовный. А можно ли насытить дух? И о каких размерах здесь можно говорить.

Я много сказал. Я умолкаю.

Утверждают, что сильно пьющий человек за свою жизнь выпивает цистерну спирта. Может быть. Не каждому суждено подняться и воспарить.

За свою жизнь братья Трясучкины пропустили через себя по целому товарному составу. Причем каждый. И вовсе не считали свою жизнь подвигом. И, что самое удивительное, оставались живы. И не только живы и частично здоровы, но и ходили, разговаривали и могли исполнить простую незатейливую работу. И при этом не отрывались от пития.

Они действительно были родные братья. Не только по духу и занятиям, но и по крови. И фамилия у них была не Трясучкины. Если уж быть скрупулезно и педантично точным, то Трясучкиным можно было назвать только младшего – Витюху, которого действительно терзал похмельный тремор. Их истинную фамилию никто не знал, да и сами они ее, наверно, забыли. Трясучкины – так и прилипло. И никто их не звал по-другому.

Ушли они от меня довольные и просветленные.

Весь следующий день мы посвятили вождю. Выкопали яму, подсыпали песка, добавили щебня. И на хорошем основании залили фундамент из бетона.

Штыри заглубили в бетон. Вождь встал на подставке надежно и весомо.

Постамент получился низкий. Владимир Ильич в полный рост оказался вполне вровень с нами, став как бы не просто ниже, а ближе к народу. Мы его подштукатурили, подкрасили, и вождь засиял как новый.

Жена хотела на его вытянутую руку нарезать тряпичных полосок, чтобы отпугивать клевавших яблоки птиц, но я не позволил.

Когда все было готово, мы сели в тенечке на скамейку, чтобы под стрелку зеленого лучка, под теплый прямо с грядки огурчик, с черным хлебушком и солью…

Но мы не успели.

Соседка, баба Катя Опаткина, принесла два яйца и стала их чистить.

– Да мы не закусываем, – стали отнекиваться Трясучкины.

– Я не вам, – поджала губы старушка. – Птички склюют.

Она положила чищеные яйца к подножью и посоветовала:

– Ему б стопку налили!

– Да ты что! – обиделись братья. – Мы же не хороним. Мы лучше сами.

– Сами… С голосами. И что издумали?..

– Баба Катя, а прими немножко с нами. Оно вроде как праздник – человека спасли.

– А идите вы! – махнула она рукой.

И ушла. И мы снова не успели разлить. Тамара Ивановна привела женщину неопределенного возраста и мальца лет десяти.

– Принимай! – объявила мне Тамара Ивановна. – Хочет отдать сына в пионеры.

Женщина послушно закивала головой, а малец стал ковырять ногой землю.

– Так ведь пионеры… того, – растерялся я.

– А у нас и галстук есть. Во!

Женщина вытащила из-за пазухи пионерский галстук. Это был хороший, правильный галстук. Если кто помнит, галстуки шили из разного материала: из шелка – они были нарядного, ярко-оранжевого цвета, и из сатина – страшненькие, мялись, закручивались и имели в красном цвете жутковатый лиловый оттенок.

У дамы обнаружился именно шелковый галстук.

Неожиданно на помощь пришли братья Трясучкины.

– А что? – сказал Волоха, ставя бутылку на место. – И примем вместе с дедушкой Лениным. Ты клятву-то знаешь?

– Не-а! – ответил малец, кося на бутылку.

– Тогда говори за мной. Я, юный пионер Советского… Тьфу! России, торжественно клянусь…

Малец, выпучив от изумления глаза на давно знакомого ему соседа, стал послушно повторять слово в слово.

Трясучкин перечислял все замечательные дела, которые должен исполнять примерный член пионерской организации. Паренек добросовестно дублировал. Его мамка беззвучно шевелила губами, Тамара Ивановна внимательно смотрела в сторону, вслушиваясь в слова.

– И не курить, – неожиданно вставила она.

– Не курить… – эхом откликнулся будущий пионер.

– И это еще… – выкрикнула его мать. – Чтоб не пил и не воровал.

– Так ты еще и?.. – удивился я.

– Это все она, – захныкал малец, показывая на мать. – Я просил, а она не налила.

– Ну и отлил бы себе, – возразила мать, – а то упер всю бутылку.

– Ладно тебе, Надька, – успокоила ее председатель. – Он больше не будет. Не будешь?

– Не-е-е-е!.

– Торжественно клянусь! – снова вступил Трясучкин-старший.

– Торжественно… – заскулил пионер.

– Хоть бы до осени продержался, – вздохнула мать.

– А что осенью?

– Отец из тюрьмы вернется. Он хоть ремнем его наставит.

– Ты бы сама, Надька, вела себя посдержаннее, – посоветовала Тамара Ивановна, – и парень бы лучше был.

– Да я!..

– Ладно, ладно!

Мальцу повязали наконец галстук и показали, как отдавать рукой салют.

– Тамара Ивановна, а давайте-ка к нашему столу, – пригласил я председателя.

– Правильно, – пробасил пионер, – это дело надо обмыть.

– Кыш, козявка! – грозно прикрикнул Волоха. – Правда, Тамара Ивановна…

– Да я что… Гости дома ждут, – неуверенно произнесла председатель. – Я только ради них.

Она показала на мать и сына.

– Надо уважить! – поддержала мужиков Надька, боком двигаясь к столу.

Витюха быстро разлил бутылку.

– За него! – произнес он, поднимая стакан.

– За себя надо! – сказала Надька. – Ему – что?

– Давайте за всех! – предложил я.

– Будем! – подытожила Тамара Ивановна и, запрокинув голову, неспешно освободила стакан.

Ни один мускул на ее лице не дрогнул, выражая неприязнь к алкоголю. Она не стала закусывать, чуть облизнула языком губы.

– Все! Мы пойдем!

Она уверенно зашагала к калитке. За ней потянулись Надька. Сразу после них притащился Егорыч. С неизменной противогазной сумкой на боку.

– Молодцы! – одобрил он. – Ладно сделали. Главное – на своем месте.

– Почему на своем? – поинтересовался я, ожидая услышать от краеведа забавную историю, и не прогадал.

– Так ведь тут оно и случилось, – буднично сообщил Егорыч, оглядываясь по сторонам.

– Не бзди! – успокоили его Трясучкины. – Мы – могила!

– Он здесь был, – бесцветным голосом произнес Егорыч.

– Как же он здесь оказался? – проявил я недоверие.

– Ты про Разлив слышал?

– Как же!

– Это оно и есть.

– Ой ли?

– Точно, – подтвердил Волоха, – тут весной так разливается…

– А летом – мы разливаем! – хохотнул Трясучкин-младший. – Под ветлой на бугорке.

– Что же он здесь делал? – не стал противиться я натиску аборигенов.

– Ты про ГОЭЛРО знаешь? – продолжил Егорыч.

– … Плюс электрификация всей страны?..

– Вот! Здесь оно и родилось!

– Ты не прав. ГОЭЛРО появилось, потому что без электричества коммунизм не построишь.

– Почему?

– Коммунизм – это светлое будущее человечества.

– Ну?

– Светлое! А без электричества что? Днем – коммунизм, а ночью – опять первобытнообщинный строй?

– Ишь ты! – неодобрительно сморщился Егорыч. – Бойкий! А к ГОЭЛРО тут он подобрался. С утра.

– Что же послужило толчком к озарению?

– А то! Ночью пошел в сортир. Поскользнулся и упал.

– Очнулся – гипс?

– Не ерничай! – осадил меня краевед. – Он когда в избу вернулся, у него в кровати девка лежала. Наша, деревенская. Дитя от вождя захотела. Всю ночь кувыркались, а утром она ушмыгнула. Он ее даже не разглядел.

Спрашивал – и никто не признался. А был бы свет!.. Вот тогда он про электричество и придумал.

– Запал, стало быть, на нее? – вмешался Волоха.

– Запал.

– Егорыч, – сказал я, – что же вы здесь для вождя мирового пролетариата бордель устроили?

– Добровольно она. И без денег.

– А она-то хоть кто была?

– Кто, кто? Хер в пальто! – он бросил взгляд на памятник и тихо, неразличимо произнес:

– Бабка это была моя.

– Что?

– Родная бабка.

– Так выходит?..

– И выходит. И входит… если умеешь! – неожиданно осерчал ветеран.

– А ты, случаем, не перегнул?

– У меня доказательства есть!

– Где?

– А вот!

Он расстегнул свою знаменитую сумку и извлек из нее маленький бесформенный комок. В сумке стеклянно звякнуло. Братья Трясучкины подались на знакомый звук.

– Нет ничего для вас! – отмахнулся он.

Он быстро запахнул сумку. Но я разглядел. Я успел разглядеть. В сумке лежали пустые бутылки. Краевед собирал освобожденную тару.

– Что это? – показал я на предмет в его руке.

– Доказательство. Каблук с его ботинка. Он когда поскользнулся, каблук отлетел.

– Так вот ты чей внучек! – дружно загоготали Трясучкины. – А говорили от Чингисхана.

– Да я вас!..

– Спокойно, мужики! – урезонил я их. – Лучше выпьем.

– Это намного лучше! – подтвердили братья.

Мы повернулись к столу.

– Стоп! Куда ж водка делась? – удивился Волоха. – Бутылка ж целая стояла!

– Да вот она! – сипловатым голосом отозвался пионер, вылезая из-под стола.

– Кто ж ее уполовинил?

– Пролилась маленько, когда падала. Еле успел подхватить.

Пионер отвел в сторону блудливые глаза и зачем-то стал протирать бутылку рукавом.

– Ах, сучок! А ну – кыш отсюда!

Волоха хлопнул в ладоши, как отгоняют кур и кошек, и пострел стремительно перемахнул через забор.

Мы не успели воспользоваться плодами победы. Перед нами возникли два грозных, сверкающих глазами, старца. Они вибрировали то ли от возраста, то ли от негодования.

– Что творишь? – вопросили они.

– А что? – удивился я.

– Кощунство и святотатство!

– В чем суть обвинений?

– А куда он по-твоему показывает?

Я хотел коротко объяснить – куда. И послать их по тому направлению. Но уважил возраст и заслуги.

– Там – восток. Встает солнце, и начинается день. Это как символ новой жизни. Светлое будущее людей.

– И это наше будущее?

Тут я заметил свой промах. Впереди, по направлению вытянутой руки вождя высился трехэтажный кирпичный коттедж нашего соседа Аркадия. Сам Аркадий чем-то удачно торговал. И дом его вряд ли действительно мог являться олицетворением нашего будущего.

– Ты лучше оглянись по сторонам, – посоветовали ветераны.

Я внял их просьбе. Повернулся по движению солнца и внимательно огляделся по сторонам.

Вокруг меня была обычная летняя картина. На своих шести сотках копался разномастный дачный люд. В драных тренировочных и коротких футболках, не отличаясь заметно по возрасту и полу. Задами вверх окучивали он свои грядки. Это могли быть рабочие, которые остались без обещанных когда-то заводов и фабрик. Или крестьяне, которым недодали земли.

Еще я подумал о женщине-председателе, приобретшей мужские признаки. Мужиках, перерабатывающих собственными органами спирт на фекалии. Жуликоватом пьянице-пионере. Пенсионере, мнящем себя потомком вождей и собирающем пустые бутылки. О старцах-маразматиках всю жизнь, как шарманка, играющих одну мелодию.

Я перевел взгляд на вождя.

Легкий ветерок пробежал по листьям яблони, и дырчатые тени от них задвигались по памятнику, оживляя лицо.

– Как же это все произошло? – спросил я.

– Что, батенька? – ответил он мне вопросом на вопрос.

– Ведь мы шли прямо?

– Прямо!

– След в след?

– Верно.

– По заветам и наказам?

– Правильно, батенька. Так в чем вопрос?

– Почему же мы вернулись туда, откуда начали движение?

– Ха! Ха! Ха! Да вы, батенька, плохо знаете математику!

– При чем здесь она?

– Очень даже при чем. Земной шар круглый.

– Круглый. И что?

– Если все время идти прямо, вы непременно вернетесь в ту же точку.

– Значит, что было – было зря?

– Вы неправильно рассуждаете, товарищ.

– Почему?

– История – это наука. А для науки важен любой результат. Даже отрицательный.

– Для нас это не наука. Это наша жизнь.

– А жизнь – это способ существования белковых тел. Это основа марксизма.

– Так выходит, мы всего-навсего…

Мне очень захотелось его спросить. Задать главный вопрос. Он – вел. А знал ли сам – куда двигаемся? И куда вел?

Но я не успел. Ветер стих, тени остановились, и памятник снова замер в своей каменной неподвижности. Глаза вождя смотрели вперед, пусто и безжизненно.

– Николаич! – ласково позвали меня к столу. – Иди к нам. Водка греется!