Читать книгу Бунт. Книга II - Владимир Уланов - Страница 12

Народ столпился у атаманова струга. Здесь были, в основном, небогатые, нищие и обездоленные люди великого торго – вого города Астрахани.

В это время Степан Разин со своими ближними есаулами пировал на палубе струга. Произносились речи, от которых у простых людей становилось на душе радостно и в то же время жутко. В диковинку для многих были речи атамана и его есаулов. Спорили между собой черные люди, теряясь в догадках, что кроется за словами атамана.

– Не пойму я, мужики, атамана. Куда он клонит? – сказал высокий, рыжебородый, кривой на один глаз ярыга, стоящий у струга среди толпы астраханцев.

– А что ж, милок, тебе непонятно?! – с удивлением спросил кривого другой ярыга – небольшого роста, с взлохмаченными волосами.

– А то, что атаман то пирует с большими людьми города, в любви и приятстве им клянется, а то, как сейчас, слышишь – на чем свет всех ругает: и воевод, и купцов, и стрелецких начальников.

Ярыга усмехнулся и, постучав себя по лбу кулаком, ответил рыжебородому:

– Эх ты, голова! Зачем же атаману воевод ругать при воеводах? Тогда они его с войском не выпустят от Астрахани и злодейство над казаками учинят.

Рыжебородый хмыкнул, потоптался на месте, медленно соображая:

– А ведь и правда!

Ярыга, сверкнув зелеными глазами, воскликнул:

– Во, во, ты подумай! Степан Тимофеевич не дурак, чтобы ссориться с астраханским начальством, – затем, показав пальцем на струг, крикнул:

– Смотри, смотри: атаман сейчас говорить народу будет.

Рыжебородый резко повернулся в сторону струга и уставился на Разина, подходящего к борту лодки с чаркой в руке.

Атаман был в расшитом золотой канителью кафтане, при дорогой сабле, опоясан алым аксамитом, на плечах накинута соболья шуба с нацепленными на нее украшениями.

Держа чарку с вином, не спеша, он подошел к борту струга. Его подвижное, смуглое лицо и черные, почти до плеч, кудри делали его в этот миг по-мужски красивым. Густая седина в черной бороде и усах дополняла мужественный облик славного атамана.

– Братья! – бросил он густым басом в толпу.

Астраханский народ притих, прислушался, замолкли разговоры, смех и споры.

– Пью за волю! – крикнул атаман и залпом осушил чарку, отдав пустую стоящему рядом Ефиму, продолжил: – Астраханский люд, придет еще времечко, и мы посчитаемся с вашими обидчиками и мучителями, посадим в воду воевод да стрелецких начальников, а вам всем дадим волю, и будете вы жить по казацкому обычаю, делить все поровну, судить всем миром! Любо ли я говорю вам, люди астраханские?!

– Любо! Любо! – закричали из толпы.

Но вот к стругу пробился какой-то мужичонка, оборванный, в лаптях, и торопливо заговорил:

– Батько! Батько! Степан Тимофеевич!

Разин, заметив мужика, спросил:

– Что тебе, милок?

– Воевода Прозоровский пожаловал, вон уж подъезжает к твоему стругу, – и показал на князя со свитой.

Иван Семенович слез с коня, бросил поводья одному из дворовых, услужливо подскочившему к князю, пошел к атаманову стругу.

По мосточку Разин спустился с лодки навстречу воеводе, величая его, взял под руки, повел на свой струг, подвел к столу, поклонившись, подал чарку. Прозоровский, выпив вино, как зачарованный стал смотреть на соболью шубу Разина. Воеводе вдруг очень захотелось иметь такую шубу, да так захотелось, что его забила мелкая дрожь. Дрожащей рукой он потянулся к дорогому меху, погладил его сухой костлявой ладонью. Ворс на шубе был мягким, искристым и переливался. Неожиданно для самого себя с волнением в голосе, почти умоляюще, произнес:

– Подари шубу-то, атаман?!

Разин в ответ ничего не сказал, промолчал, как бы не слыша воеводу.

– Подари шубу-то! – почти взмолился Иван Семенович.

Насмешливо поглядев на воеводу, Степан ответил:

– Не гоже тебе, воевода, у меня, простого казака, подарки выпрашивать. Шуба эта не продается и не дарится. Я ее в бою саблей взял. Да и больно шуба-то хороша, греет знатно, а сейчас, сам знаешь, холода наступают, – и атаман погладил рукой дорогой мех.

– Подари, Степан Тимофеевич, – неотступно просил Прозоровский, – а я тебе в чем-нибудь другом услужу. Ведь от нас, воевод, многое зависит. Как мы на Москву отпишем, так и будет. Знай, атаман, кому добро творить.

– В гостях, воевода, гостить – не свою волю творить. Не отдам тебе шубу, – багровея в лице, ответил Степан.

– Эх, атаман, атаман, из-за шубы дело свое загубишь! – пригрозил воевода.

Не стал больше Разин спорить с Прозоровским. Рывком скинул с плеч шубу, бросил ее воеводе в руки:

– Сладко, Иван Семенович, проглотил, да горько выплююнешь! – в сердцах сказал атаман.

Не расслышал последних слов атамана астраханский воевода, так и впился руками в подарок и заспешил со струга к своему коню. Заулюлюкали вслед ему казаки, а Ефим, заломив баранью шапку с красным верхом, запел, приплясывая на палубе:

Весело пел казак вслед уходящему воеводе Прозоровскому, а тот, ухватив жадными руками драгоценный подарок, казалось, ничего не видел и не слышал. Опомнился князь уже у себя на воеводском дворе, вспомнил улюлюканье, насмешки казаков и залихватскую песенку, побагровел в лице, но, взглянув на шубу, погладил ее гладкий искристый мех, отошел душой и подумал про себя уже беззлобно:

– А черт с ними, с казаками. Что мне с ними, детей крестить?

* * *

Долго еще казаки потешались над воеводой, высмеивали его жадность. А атаман ругал Прозоровского принародно самыми последними словами, грозился рассчитаться с воеводою. Дивился на все это астраханский народ и радовался, что есть человек, который не только не боится начальников, но и защитить может.

Иван Красулин тоже гулял с ближними есаулами атамана, пил вино, вместе со всеми потешался над воеводой. Вглядевшись в толпу, есаул заметил Данилу. Тот долго разговаривал о чем-то со стрельцом, часто кивая в сторону казацкого лагеря, затем они расстались и служилый пошел в город. Данило немного покрутился в толпе и тоже направился к городским воротам.

Ивана Красулина до сих пор разбирало любопытство: тогда у Анны все-таки был Данило, или это ему померещилось? Есаул незаметно сошел со струга и поспешил за Данилой. Тот шел, не оглядываясь, так что Красулину не приходилось прятаться, чтобы его не заметили. Вскоре они вышли на базарную площадь, где велась оживленная торговля и было немало народу, в том числе и разинцев. Они предлагали покупателям добытый в походах товар. Некоторые казаки, собравшись в кружок, пили вино, вспоминали былой поход в персидские пределы. То и дело были слышны взрывы хохота развеселившихся казаков. Многих из них Красулин знал. Завидев его, разинцы наперебой приглашали в свой кружок испить доброго вина. Немного отвлекшись, Иван потерял из вида Данилу и стал кружить по базарной площади, чтобы найти преследуемого. Наконец, поняв, что его затея напрасна, решил зайти к Анне Герлингер. Пройдя тихими улочками и свернув в проулок, Иван остановился напротив дома своей зазнобы. Ворота были приоткрыты, и есаул незаметно проник во двор. На подворье никого не оказалось. Казак вошел в дом, прошел в горницу. Анны там не было, только лишь за боковой дверью раздавались приглушенные голоса: один – мужской, другой – женский. По возбужденному разговору чувствовалось, что они спорили и при этом часто упоминали имя Степана Разина.

Красулин приблизился к двери, прислушался, пытаясь разобрать суть речей, и узнал мужской голос. Он принадлежал Даниле, теперь в этом Иван не сомневался. Разобрать же, о чем говорили, было трудно. Есаул прижался к двери, приложил ухо, снова прислушался. Но дверь была не заперта, а просто прикрыта, и под мощным телом есаула, протяжно заскрипев, приоткрылась. Говорящие смолкли, женщина метнулась к двери, а мужчина исчез неизвестно куда, видно, где-то был выход.

Сделав глупое, недоуменное лицо, Красулин попытался заглянуть в боковую дверь:

– Пришел к тебе, зазноба, в гости, а тебя нигде нет, – и как бы между прочим спросил: – С кем это ты тут жарко спорила?

Анна растерянно посмотрела на незваного гостя, но, узнав его и овладев собой, мило улыбнулась:

– А, это мой дворовый работник. Бестолковый такой попался: ему говоришь одно, а он тебе другое.

– Куда же ты его так быстро отослала? Что-то я его ни разу у тебя не видел. Али другой какой работник? – сверкнув глазами, вдруг заявил Иван.

Анна игриво ответила, слегка прижавшись бедром к Красулину:

– Не ревнуешь ли ты меня, ненаглядный? – и нежно заглянула в глаза есаулу.

Анна, действительно, очень любила Ивана Красулина. Ночами думала о нем, плакала в подушку из-за того, что не могла полностью принадлежать ему, так как не хотела жить обыкновенной жизнью. Ее активная натура требовала дел, и она их или находила, или придумывала. Здесь, в этом домике, она плела свои хитроумные сети, обременяя себя новыми деяниями. А с тех пор, как ее нелюбимый муж, наемный солдат Герлингер, где-то сгинул на Волге, гоняясь за разинцами, женщина и вовсе увлеклась политикой, участвуя в заговорах и интригах астраханских воевод. Сейчас ее захватила борьба с мятежными казаками, и она принимала непосредственное участие в разработке вариантов уничтожения самого Разина.

Она, как простой истец, ходила по базарной площади и пристани, прислушивалась к разговорам казаков и простого люда, а потом рассказывала обо всем слышанном воеводе Прозоровскому или дьяку Игнатию. Нельзя сказать, что Разин был ее личным заклятым врагом, она питала к нему смешанные чувства. Ее почему-то тянуло к этому сильному человеку. Анна искала встречи с ним и боялась ее. Временами она ненавидела его, завидуя известности атамана и уважению к нему людей, а иногда возмущалась тем, что мужчина ни разу не обратил на нее внимания.

Анна неоднократно старалась подойти к нему как можно ближе, но атаман почти не задерживал на ней взгляда, и это ее бесило, задевало за живое, да так, что она все больше разжигала в себе вражду к атаману.

Красулин не стал выспрашивать у женщины, кто же был у нее, да и ни к чему ему это. Есаула неотступно преследовала мысль: «Что-то тут не чисто! Какие тайные дела у Данилы с Анной? Надо бы присмотреться и вызнать, что они задумали. Часто поминали они имя Разина. К чему бы это?..»

Анна нежно обвила руками Ивана Красулина и прошептала ему на ухо:

– Люб ты мне, Иванушка! Ненаглядный ты мой, – и нежно поцеловала есаула в губы.

Красулин отстранился от женщины – в данный момент ему не хотелось ее ласк. Подозрение, закравшееся в душу, сильно беспокоило Ивана, возбуждало воображение. Только сейчас он понял, что, казалось бы, безобидная женщина ведет какую-то другую жизнь, что она, оказывается, не просто баба, какою он ее раньше считал. На самом деле у нее есть нечто свое, о чём он ничего не знал. Иван пристально вгляделся в женщину, от его взгляда Анна смутилась:

– Что ты так смотришь на меня, будто впервые видишь?

Есаул тихо ответил:

– Как будто ты впервые моя зазноба.

А про себя подумал Иван: «За Данилой надо бы присмотреть да рассказать обо всем Черноярцу. Тот казак с головой, бывалый, может, и распутает что в этом тайном деле».