Читать книгу Зимняя вишня - Владимир Валуцкий - Страница 2

Мне бабушка рассказывала: в молодости они гадали под Крещение. Как-то по-особенному ставили зеркала, глядели в них через свечи и загадывали на суженого. И бабушка один раз увидела лестницу – парадную, высокую, с ковром. И вот, она говорит, на этой лестнице появляются ноги в лакированных штиблетах, такие были модными тогда, – и медленно шагают вниз. А самого человека не видно, но еще чуть-чуть, и можно будет разглядеть его лицо. Тут она испугалась, свечи сбросила и из комнаты вон. Я говорю: бабушка, чего ж ты, глупая, побежала – суженого бы увидела. А она говорит: какой там, к лешему, суженый – страшно стало, до ужаса…

Почему-то этот рассказ мне запомнился. Я уже и замужем побывала, и развелась – а иногда приснится бабушкино гадание, лестница с ковром и ботинки, которые по ней шагают. Так, мимолетно приснится. Перед тем, как проснуться.

Вот и на этот раз я проснулась, на минутку задремав, и вижу: все правильно – ботинки на ковре. Только не лаковые, а самые обыкновенные. Принадлежат Вадиму. И он их уже надел и перед зеркалом натягивает свитер.

На часах половина двенадцатого. Лампа горит. В комнате тихо.

– Уже уходишь?

– Пора.

Могла бы и не спрашивать. Сама знаю, что пора, жена заждалась, бедная.

Он надел пиджак, ласково улыбается.

– Ну, малыш, пока? – Это я малыш.

– Пока.

– Тебе тоже спать пора.

– Конечно.

– Не заводись.

– Да что ты, конечно, пора спать. Уже сплю.

– Вот и умница.

Мы смотрим друг на друга, оба улыбаемся, как все понимающие современные люди, – а глаза у него беспокойные, и написано в них одно: господи, до чего же эта прощальная процедура опостылела! Да и у меня глаза не лучше.

– Не сердись, малыш. Все хорошо.

– Конечно. Третий год все хорошо.

Лицо Вадима сразу становится серьезным, расстроенным.

– Малыш, мы ведь договорились…

– Да ладно, я ничего не сказала.

– Сама проснешься или тебе позвонить?

– Меня разбудят.

– Это кто же тебя разбудит? – в голосе промелькнула ревность.

– Один надежный товарищ.

Подыграла. Сейчас дальше будем играть в Отелло и Дездемону.

– Что еще за товарищ? Ты знаешь, каков я в гневе?

– Знаю…

Подходит к дивану, наклоняется, наваливается, душит.

– Р-р-р!.. Страшно?

– Страшно. Иди.

– А вот я не уйду.

Что уходить не хочется – тоже знаю. Это правда. Кому же хочется – в ночь, от тепла, уюта. До чего же мы, господи, оба несчастные…

– Ну какой у меня может быть товарищ? Конечно, будильник. Иди. – Он целует в щеки, в шею. – Ну уходи… Слышишь? Уходи, уходи, уходи…

Он поднялся, вздохнул. Сейчас рукой тихонько и нежно погладит по щеке. Вот так. И – быстро уходит, пока я притихла. Исчез в передней, вернулся уже в плаще.

– Пока?

– Езжай осторожнее, не торопись.

– Спи, малыш. До завтра!

Дверь хлопнула.

Раньше я от этого хлопка плакала. Уже год не плачу.

Что же, действительно пора спать. Антошка уже давно спит у себя за плотно закрытой дверью. Заглянула к сынуле. Сопит. Нога вылезла из-под одеяла и гуляет сама по себе. Заправила ее обратно – даже не почувствовал. Спит, как зверь бурундук.

Погасить свет в прихожей, идиотский выключатель: за веревку семь раз дернешь, пока сработает. На восьмой – гаснет.

Стою в ванной, где колготки развешаны – мои вперемежку с Антошкиными, смываю глаза, гляжу в зеркало на физиономию. Если честно, я отношусь к ней неплохо. Для без малого тридцати – еще вполне ничего. Могла бы, правда, быть немного повеселее…

Зазвонил телефон. Кому еще к ночи неймется.

– Да.

– Ольгунька! Ау!

Валя, соседка этажом ниже. Очень веселенькая. В трубке музыка и голоса.

– Ты одна?

– Одна.

– Тогда спускайся к нам. У нас такие люди!

– Я сплю, Валюшка.

– А ты просыпайся и приходи. Подожди…

– Ольга? – это уже мужской голос, решительный баритон. – Ты что там дурака валяешь?

– Сашка, настроения нет веселиться.

– Настроение организуем. И вообще – состав объявлен, замены не принимаются. Подожди…

– Ольгунчик! Ау, мой хороший! Ты спускаешься?

– Валюшка, я уже вся умытая…

– И очень тебе идет! Все ужасно жаждут тебя видеть.

– Кто?

– Исключительно замечательные люди, ты их не знаешь. Ну давай, просыпайся. Лариска уже спускается. – И тихо, прикрыв трубку: – Здесь для нее такой вариант… Между прочим, только что развелся. Ага?

– Хорошо. Зайду на минуточку.

– Ждем!

Только успела снова глаза намазать, натянуть на себя свитер и юбку – звонок в дверь. Лариса, другая соседка, этажом выше. Принарядилась – белая кофточка с бантом, туфли, даже губы покрасила. Очки придают торжественность облику. В руках у Ларисы сковородка.

– Готова? Ванилин у тебя есть?

– Не знаю, посмотрю. А зачем?

– Валюшка торт печет.

Достаю ванилин, Лариска крутанулась перед зеркалом, оглядывая внешность. Как бы между делом.

– Я лично тоже на полчасика. Завтра день сумасшедший, с утра – в банк, и Сережка расклеился. Спит и чихает, чертенок. В саду сквозняки. А что за люди, не знаешь?

– Говорят, исключительно замечательные.

– Ну поглядим – и спать. Пошли?

– Подожди… выключатель…

Отправляемся в путь, на четвертый этаж.

Дверь уже приоткрыта – ждут. Голоса, что-то пригорело на кухне.

– Можно?

– Приветик!

В прихожую выбегает Валюшка. Вся раскрасневшаяся, деятельная, счастливая. Вот кто настоящий малыш, а не я. Мне по плечо. Она у нас с Лариской третий ребенок: Антошка, Сережка и – Валюшка. И в сад вместе ходят, только они – воспитанники, а Валюшка – воспитательница.

Сдаем ей сковородку и ванилин.

– Держи. Что за праздник?

– Мы с игры. Сашка, правда, не играл, но игра была все равно – исключительная! Проходите. Я сейчас…

Обстановка в Валюшкиной комнате спартанская: стол, стулья, тахта – и все. Зато на столе изобилие. Какие-то яркие заграничные баночки, пакетики, коробочки. Вино, самовар для чаепития. На тахте расположились трое мужчин, двое незнакомых, третий – Сашка, Валюшкин хоккеист.

– Значит, так, – представляет Сашка, – справа от нас, которая очень красивая, – девушка Оля. Слева, которая тоже очень красивая, – девушка Лариса.

– Павловна, – уточняет Лариска, надменно кивнув мужчине, рядом с которым усадил ее Сашка, – очень подтянутому, в темном костюме и галстуке.

– Герберт… Мартынович…

– Гость из столицы! – объявляет Сашка торжественно, а в комнате появляется Валюшка с подносом, прямо-таки одуревшая от счастья, от любви, от своего торта.

– У Герберта знаете кто отец? Герберт, скажи!

– Ну… Это здесь ни при чем, – нахмурился подтянутый.

– На скамью посажу, – тихо, головы не повернув, бросает Валюшке Сашка. – Мы сами тоже чего-то стоим, верно, Гера? Тоже достойно представляем нашу альму-матер.

– Герберт весь мир объездил! – опять восторженно встревает Валюшка. – В каком ты, Герберт, сейчас городе в Швейцарии работаешь, я забыла?

– Ну если быть точным, то в настоящий момент не работаю.

– Ничего, старче. – У Сашки в одной руке стакан, другой он хлопает гостя по плечу. – Сегодня здесь, завтра снова в Женеве – ваше дело такое!

– Значит, Герберт Мартынович у нас дипломат? – сурово спрашивает Лариска. – А что же ты, Сашка?

– Чего – я?

– Почему ты не дипломат? Если вы в одной альме-матери учились?

Я-то хорошо знаю Лариску: ей обязательно надо с первой минуты самоутвердиться, особенно с незнакомыми мужчинами.

– Потому что Сашенька ушел в большой спорт! – чуть не плача от Ларискиной тупости, кричит Валюшка. А Сашка тоскливо обращается к третьему:

– Веня, объясни девушкам.

Про третьего я еще не сказала: какой-то чудной, в свитере мешком, вид диковатый, неухоженный, и даже вроде не очень мытый. Он снял очки, почесал переносицу.

– Видите ли, девушки. В области высшего образования случается много неожиданностей. И жизнь порой поворачивается самым удивительным образом. Действительно, мы все трое учились вместе. В одной столовке в электротехническом трескали сосиски, рубали компот. Надеюсь, не забыл, Гера? А теперь он – москвич, представляет отечественную электронику за рубежом, Сашка с электронной скоростью гоняет по полю шайбу, а я на электронной технике подсчитываю общественное мнение об их деятельности.

Сашка засмеялся, удовлетворенный, и представил:

– Вениамин, научный человек.

Вениамин надел очки, поклонился и прибавил:

– Советский Союз…

Сидим, попиваем вино, едим Валюшкин торт, заграничные сласти, звучит тихая музыка. Посиделки как посиделки, а настроение у меня неважное. Наверное, не нужно было идти, ничуть не развеселили исключительно замечательные люди, скорее наоборот.

И этот Вениамин, Советский Союз, оказался такой болтун. И выпил-то рюмку, а все говорит, говорит:

– …а ведь могла судьба распорядиться иначе, и я родился бы где-нибудь в Лимпопо, и не учились бы мы с тобой, Гера, в одном институте, не ходили бы на Сашкин хоккей, не ели бы этот торт в обществе милых девушек. Вот за это, понимаешь, я и люблю страну, где родился, живу и буду жить. И это не обреченность, а осознанная необходимость – иначе само понятие родины теряет смысл, верно, Сашка?

Очки он то снимает, то надевает, окурки тыкает куда попало – на месте Валюшки убила бы его. А Валюшка сидит, влипнув Сашке под мышку, и слушает – ей все ново и интересно.

– Кто же спорит, – отозвался Сашка.

– Саша… – Валюшка забеспокоилась, увидев, как он, уже заметно смурной, потянулся к бутылке, – еще же не вечер…

– Я тоже не спорю, я просто увлекся, понимаете, а вообще ужасно, по русской привычке хочется спорить, утверждать, опровергать, понимаете, мы так мало спорим, ребята, а жаль… Оля! – поворачивается он к Лариске. – Я призываю вас спорить!

– Ой, давайте! – хлопает в ладоши Валюшка.

– Я согласна, – говорит Лариска. – Если только вас не смущает, что я – Лариса.

– Вы – Лариса. – Ничуть его не смущает. – И это прекрасно! Ведь мы, Лариса, вот так собираемся, говорим на общие темы и расходимся, ничем взаимно не одарив друг друга. А ведь каждый из нас знает что-то такое, чего не знают другие или не догадываются, у кого-то болит душа, кто-то кем-то очарован, кто-то в чем-то разочарован… Ну ладно, Герка – он по заграницам от наших обычаев отвык, а мы-то с вами!

Тут Герберт, который словно закоченел в своем костюме с галстуком, вдруг несогласно шевельнулся:

– Это неверное суждение.

– В смысле? – проснулся Сашка.

– Живя, как вы говорите, по заграницам, как раз и начинаешь понимать, что для человека важнее всего.

– А что важнее всего? – спрашивает Валюшка.

– Наверное, простое человеческое счастье, – сказал Герберт и, кажется, в мою сторону посмотрел.

– Верно, – согласился Вениамин, – но пока его нет, простого человеческого, счастье уже и в том, чтобы всласть поспорить, поскулить, поплакаться в жилетку. А особенно – для женщин. Верно ведь, Лариса?

Лариска надменно произнесла:

– А почему вы женщину как-то особенно выделяете?

– Женщинам всегда больше всех доставалось. Мужчины все-таки сильный пол, вон посмотрите на Сашку: гладиатор двадцатого века, ледовый рыцарь!

Лариска усмехнулась:

– Рыцарей вообще нет. Никаких. Мужчины себя изжили! – И, отодвинувшись на диване, закурила. Потому что вышла на коронную тему, мы тоже часто говорим об этом втроем, за бутылочкой. А может, потому, что Герберт опять на меня внимательно посмотрел:

– И Оля так же думает?

– Так же, так же. Он женщин жалеет, особенно одиноких, да?

– Я, собственно… – запнулся Вениамин.

– А они давно поумнели, женщины! Поняли, что проще жить, когда скулить и плакаться некому и надеяться не на кого, кроме как на себя! Кому плакаться? Мужику, от которого больше всего им и доставалось?

– Ты с Лариской не спорь, – заметил Сашка. – У нее мужики – во где, – и показал кулак. – Она им на автобазе зарплату платит.

– Но это, знаете… – Герберт пожал плечами. – А как же дом, семья?

– А я и есть семья! – дымит и режет Лариска. – Я и мой ребенок. А еще одно дитя всю жизнь нянчить – хватит, нанянчилась. Готовь, стирай, восхищайся, а отдача – фиг. Слава богу, три года одна и не жалею. Я только теперь и поняла, что такое настоящая жизнь, и ни на какие коврижки ее не променяю. Потому что скулить и плакаться причин не стало. Да чтобы снова в эту петлю?.. Никогда в жизни!

Вениамин ее решительного выступления как будто даже немножко испугался. Притих.

– Я слегка озадачен… Но мне все равно страшно нравится, что мы говорим, спорим. Вот только Оля все молчит. Грустная, прекрасная Оля. – И посмотрел на меня, а я действительно за весь вечер ни одного слова не произнесла.

– А она тоже свое оттрубила, – говорит Лариска. – А теперь – свободная, красивая женщина, сама себе хозяйка, верно?

Тут уже все посмотрели на меня, будто проверяя, вправду ли я красивая или нет. И я вдруг сказала:

– Не знаю…

Как это у меня получилось, не понимаю. Тут все, наверное, нашло одно на другое: и мое поганое настроение, и эта вечеринка, никому не нужная, и громкое Ларискино выступление…

Лариска с Валюшкой удивленно на меня выкатили шары.

– Чего – не знаешь? – спрашивает Лариска.

– Не знаю, лучше ли это – быть себе хозяйкой. И хорошо ли, когда свобода. Наверное, все-таки нужно, чтобы было кому поплакаться…

– Ты что, обалдела? – говорит Лариска. – Ренегатка!

– …потому что, наверное, семья – это как родина. Должна быть, и все тут, иначе в ней вообще смысла нет…

– Золотые слова, надо выпить, а выпить нечего, – встал Сашка и пошел на кухню.

Тут Валюшка опомнилась, вскочила тоже, побежала за ним:

– Сашка, у тебя же режим! Тебя опять к игре не допустят!.. Там больше ничего нет! Ну пожалуйста! Александр!

С кухни послышалось: «возникаешь», «силовой прием применю», и еще какие-то слова, Валюшкин всхлип, потом что-то упало и разбилось. Когда разбилось, поднялась и Лариска.

– Это бывает, товарищи, это мы будущую счастливую жизнь репетируем. Минутку. – И отправилась на кухню выручать Валюшку.

А на меня вдруг нашла такая пустота, словно со сказанными словами я всю себя куда-то выплеснула, и я тоже поднялась.

– Извините, мне пора. Правда, пора, до свидания.

И увидела, уходя, как пристально и недоуменно глядят мне вслед исключительно замечательные люди, Герберт и Вениамин.

Вернулась домой. Антошка спит, нога под одеялом, – не шевельнулся за все время, бурундучок. Набираю номер телефона.

– Слушаю. – Вадим уже дома, сам подошел.

– Как доехал?

– Извините, молодой человек, вы, наверное, ошиблись номером.

– Докладываю: будильник поставила, спокойной ночи.

Положил трубку, и я кладу. Нет, все-таки мне, наверное, лучше, во всяком случае сейчас. Я лягу, а ему еще врать жене про делегацию из Польши, про скучный банкет, отвечать на дотошные вопросы, что за делегация и зачем приехала. А она, проницательная, в конце разговора бросит невзначай что-нибудь вроде: странно, что у тебя ошибаются номером только молодые люди – и хоть бы раз девушка?..

Спать. Задергивая штору, вижу двор, вижу, как выбежал из дома Сашка. Значит, опять поссорились, Валюшка плачет. Может, и мне пореветь? Не получится, наверное, и раньше-то не очень получалось. Еще кто-то вышел из парадного. Судя по походке – Герберт. Наверняка вот та длинная белая иномарка его машина. «Мерседес», кажется. Уселся, поехал – не увлекла Лариска спором, вариант не прошел, вечеринке конец.

Опять стою в ванной, смываю глаза. Сейчас приму душ – и спать, спать. Развлечения на сегодня закончены.

Господи, это еще что такое – звонок в дверь.

– Кто?..

Молчание.

– Кто там?

– Извините, Валя, это я, Вениамин… Прошу вас, откройте на минутку.

Так. Не очень оригинально.

– Извините, Вениамин, но здесь живет не Валя, а Оля. И она спит.

– Да, конечно, Оля, простите, оговорился… Я волнуюсь. Подождите, не уходите от двери.

– Еще не ушла. В чем дело?

– Мне нужно сказать вам очень важное, но я не могу через дверь. Пожалуйста, откройте! Оля.

– Вениамин, я очень устала, и я примерно представляю, что вы скажете.

– Я тоже представляю, что вы представляете, но это совсем не то. Честное слово. Клянусь вам мамой.

Сумасшедший какой-то. Но после таких слов попробуй не открыть. Открываю.

Стоим друг перед другом, глядим через порог.

– Говорите.

– Оля. Выходите за меня замуж.

Час от часу не легче. Даже не знаю, как реагировать.

– Интересно, – произношу не без иронии. – Вы бы хоть мое имя запомнили, прежде чем делать предложение.

– Да, все это выглядит нелепо. Я совсем не с того хотел начать. Но поскольку я боюсь, что вы захлопнете дверь… Можно я войду? Ровно на пять минут.

Я подумала: ведь не отвяжется.

– Ну заходите. Только говорите тише – сын спит.

Теперь мы стоим друг против друга в прихожей. В той же позиции.

– Понимаете, Оля, я никогда не был женат. Так вот вышло: дожил до тридцати шести годов, влюблялся, всю жизнь мечтал о семье и не женился. А вы… Вы сказали поразительную вещь. Вы так неожиданно сказали и так не по-сегодняшнему, вы помните?

– Что плохо быть одной?

– Не только. Это любому плохо… Что семья – это как родина. Должна быть, и все, остальное – неважно.

– Интересно. Неважно даже, люблю ли я? Скажем, вас?

– Да! Потому что и родину мы заранее не выбираем. Мы просто рождаемся, и уже только после учимся и любить ее, и уважать, и исполнять свой долг. А вначале мы ее просто обретаем… Вы ведь сейчас все равно никого не любите, так чем я хуже других? Кроме того, что понимаю вас лучше, чем остальные?

Я гляжу на него: сумасшедший или не сумасшедший? Нет, глаза нормальные. Усталые, правда.

– А вы не хотите крепкого чая? Или лучше кофе?

Он понял, усмехнулся.

– Вы не думайте, я не пьян, вернее, не настолько. Просто не каждый день приходится говорить такие слова… Но кофе я выпью, если предложите.

Что с ним делать? Ну ладно, напою его кофе, такие слова слушать тоже не каждый день приходится.

Пошла на кухню, Вениамин поплелся за мной. Сел тихонечко за стол. Пока я вожусь с кофейником, вертит головой, оглядывается по сторонам, продолжает свои речи:

– Вы понимаете, жизнь приучила меня быть осторожным с женщинами, хотя я человек очень доверчивый по натуре. Но про вас я точно знаю, что вы не лгали, и мне с вами легко, и почему-то верится, что вы меня верно поймете. Мне даже кажется, что я уже был в вашем доме, видел ваши чашки, эту скатерть – словно уже давно здесь живу.

Интересный поворот, думаю я.

– А вы бы и поселиться здесь хотели?

Он смутился, но ненадолго:

– Ну пока, если бы вы, конечно, согласились. Квартиры у меня, понимаете, сейчас нет, мы живем с мамой в коммуналке. Но я зарабатываю не так уж плохо. Я программист по профессии, подрабатываю немножко заказами. Пишу кандидатскую. Вообще, в детстве я мечтал стать писателем. Но как странно судьба располагает! И в юности сочинял, правда, никогда не печатался…

– Что же вы сочиняли? Стихи?

– Нет, прозу. Рассказы. Хотите, прочту один.

– А вы их с собой носите?

– Они короткие, как стихи, я их наизусть помню. Хотите? Кофе все равно еще не закипел.

– Ну прочтите, – смилостивилась я.

– «Человек, которому некуда спешить», – начал Вениамин. – Так называется. – Покашлял. – «Густо запорошенный морозной крупкой, под фонарями, взмахивающими снежными ресницами, пустынными улицами шел в предновогоднюю ночь человек, которому некуда было спешить. Его квартира была одинока, потому что была населена такими же одинокими людьми; его не ждали в ту ночь ни в одном из домов, потому что одинаково ждали во многих. Весь мир был его домом, и все люди были ему близкими, и не было у него той маленькой, теплой, скрытой от чужих глаз тайны, которой владеют счастливые мужья и отцы. И он вышел в ночь…»

Не помню, что он дальше читал, по-моему, дальше я не слушала. Во-первых, за кофе следила, чтобы не убежал, а во-вторых – ловила себя на том, что разглядываю своего странного гостя. И он не таким уж чудиком мне показался, и не таким уж немытым. Свитер действительно мешком, на локтях неумело заштопан, но рубашка свежая, лицо доброе – обыкновенный неустроенный мужчина. Таких женщины не жалуют, а они, говорят, как раз и бывают самыми преданными мужьями… А кофе я в результате проглядела: брызнул на плиту, зашипел – Вениамин вздрогнул и замолчал.

– Готов ваш кофе, – сказала я.

– Да. Спасибо… – Он медленно, глоток за глотком, выпил всю чашку, поставил ее и печально смотрит на меня. – Так как, Оля? Давайте жить вместе?

Затянулся наш разговор, и его явно пора было заканчивать. Я засмеялась:

– Но не с сегодняшней же ночи!

Он кивнул:

– Извините. Я и так пробыл втрое больше отпущенного. Я ухожу.

– Желаю счастья, – провожаю я его в прихожую.

У двери он обернулся:

– Но если мои слова все-таки не покажутся вам полным бредом и если когда-нибудь вам станет совсем плохо – вы вспомните, как я сказал вам: Оля, давайте жить вместе! И тогда вы мне позвоните и скажите: да. Просто: да.

– Вениамин, дорогой, – этак покровительственно отвечаю я ему. – Мне было интересно вас послушать, но я люблю совсем другого человека. И он меня. И жаловаться мне совершенно не на что. Правда.

Он поглядел на меня укоризненно, покачал головой.

– Неправда. У вас глаза были бы совсем другие. А такие я каждый день в зеркале вижу. Всего хорошего, Оля.

Стою у окна, гляжу вниз, на опустевшую площадку для автомобилей, по которой идет Вениамин. Тихонько идет, неторопливо, как человек, которому и вправду некуда спешить.

Ну вечерок. Надо позвонить Лариске.

– Лариска, спишь? Проснись на минутку – не пожалеешь!

Да неужели же кто-то опять звонит?

Нет, это будильник, надежный товарищ. Половина восьмого. Утро. Солнце. Кавардак в квартире. Рабочий день начинается.

Стучу кулаком в стенку:

– Эй, зверь бурундук, подъем!

Ношусь как угорелая по квартире под Пугачеву из проигрывателя. Одеваюсь, собираюсь, мажусь, навожу красоту. Антошка у себя в комнате, тоже, по идее, должен одеваться. Заглянула к нему – сидит на кровати встрепанный, сонный, задумчиво сует ногу в колготки.

– Быстрей, быстрей напяливай!

– Если быстлей, то будет задом напелед. (Когда же он «р» научится выговаривать?)

– Ничего. Когда опаздываешь, можно и задом наперед.

– А почему ты все влемя опаздываешь?

– Потому что такая уж у тебя мать, выбирать не приходится.

Бегу в ванную, но у меня ведь не ребенок, а «что, где, когда».

– Мама, а человек плоизошел от обезьяны?

– От обезьяны.

– А как же – в Ленингладе ведь обезьянов нету!

– «Обезьянов» нету, а обезьяны – жили, очень давно, от них он и произошел. А ты – от ленивца, знаешь такое животное?

– Не-ет…

– Ну вот, придешь в сад и спросишь, а поэтому одевайся быстрее.

«…держи меня, соломинка, держи. Когда вокруг шторма в двенадцать баллов»… – это Пугачева из проигрывателя.

А это уже Лариска. В дверь звонит. Открываю – не Лариска, а ее Сережка.

– А где…

– Ч-хи!

– …мама?

– Мама в лифте стоит, чтобы не уехал.

– Здесь я, здесь! Быстрее!

Наконец выволакиваю Антошку, и мы – в лифте, где, чтобы не уехал, стоит Лариска.

– Привет.

– Привет. На машине поедем – Коле с автобазы по пути.

– Ул-ла! Ч-хи!..

– Ну, не надумала Витамину звонить?

– Ага, он не дурак. Позвоните, а телефона не оставил.

– Кстати, мой бывший звонил, им пальто дутые финские завезли.

– А какого цвета?

– Не знаю. Дутые!

Остановка. Надо сбегать за Валюшкой. Слава богу, собрана, запирает дверь. Почему-то на три замка, сокровища, видите ли, у нее.

– А Лариска где?

– В лифте стоит, чтобы не уехал. Ну что, поссорились?

Валюшка глядит, сияющая, счастливая:

– Что ты! Вернулся, прощения просил. Прямо какой-то сумасшедший… – И в лифте с гордостью отворачивает свитер на шее со свидетельствами пылкой любви.

– Ох, дура ты, дурочка у нас, Валюшка, а еще воспитатель. Как мы только тебе детей доверяем! Тебе пальто финское нужно?

– Какого цвета?

– Дутое.

– Мне Сашка из Чехословакии привезет.

Спускаемся, выходим дружной семьей из подъезда. Впереди – мы с Лариской, сзади – Антошка, Сережка и Валюшка, взявшись за руки. Перед подъездом – целый автобус, на боку написано: «Изыскательская КХ-2». Внутри – приборы, но места хватает.

– Дай тебе бог здоровья, Колечка, радость моя, за мной не пропадет, – умасливает Лариска мрачного водителя.

– В детский сад, что ли, вначале?

– Как всегда, золотко, как всегда!

Поехали. С песней. У нас есть любимая, дорожная, ее хором хорошо петь:

– «А ты такой холо-о-дный, как айсберг в океане… И все твои печали под темною водо-о-ой…»

Начинается мало чем от других отличимый теплый день осени тысяча девятьсот восемьдесят четвертого года.