Читать книгу Русский солдат для меня святыня - Владимир Варава - Страница 3

Среди вопросов, которые мучили Платонова и занимали больше его сердце, нежели ум, был вопрос о смысле жизни. Поиском смысла пронизан весь довоенный период писателя. Этот по сути корневой для русской философии и литературы вопрос бесчисленное количество раз ставится в его произведениях.

В традициях отечественной философской культуры поиски смысла принято именовать предельными, вечными, открытыми, проклятыми вопросами, определяющими ее самые важные особенности и отличия от других философских традиций.

Платонов оказывается в центре этой отечественной традиции. Все его довоенное творчество, охваченное поисками смысла жизни и тематически укладывающееся в философскую классику, по своей силе и глубине во многом ее превосходит. Чтение его произведений невольно рождает ощущение, что как будто до него никто и не ставил этого вопроса, особенно в русской традиции, которую автор хорошо знал. И как будто он не был решен новой советской властью, которую он принял всей своей открытой душой. Та бескорыстная простота и бесхитростная наивность и в то же время невероятное упорство, с каким Платонов ищет смысл, говорит о том, что это центральный нерв всего его творчества и всей его жизни.

Этот вопрос во всей своей глубине ставится в раннесоветской литературе, пожалуй, только Платоновым и ставится не в теоретическом плане, характерном для академической традиции, но в жизненно-практическом, требующим более сердечного, нежели рационального подхода. Потому что вопрос этот важен для него, прежде всего, как для человека, а не только как для писателя и философа.

Писатель со своей высочайшей рефлексией, часто доходившей до скепсиса и сомнения не только относительно построения нового общества, но и вообще относительно мироздания, его годности для человеческой жизни, конечно, далеко не всегда вписывался в идеологическую атмосферу своего времени. Да он бы не вписался ни в какое время. Про таких авторов говорят – «несвоевременные». Это нужно понимать, что они несвоевременные навсегда, поскольку их вопрошающий пафос идет прямо из вечности, парящей над всеми временами и сроками.

Но страстный пафос Платонова как строителя коммунизма нельзя считать ни заблуждением, ни утопией, как часто на либеральный манер трактуется его творчество, ни уступкой Советской власти, но искренним желанием участвовать в создании нового мира. Не просто нового социального порядка, более справедливого по сравнению с предыдущим, но именно Нового Мира во вселенско-эсхатологическом масштабе. И это побуждало его осмысливать происходящее на самом глубоком философском уровне, совмещая временное и вечное. В 1920 году в газете «Красная деревня» появляется ряд статей-манифестов, в которых четко выражена смысложизненная позиция раннего Платонова.

В статье «Красные вожди» он пишет:

«Мы истощены, мы устали, да,– но зато жива, бодра и живоносна революция – смысл и цель нашей жизни. Будет сильна революция, оживёт и Россия, а с нею и весь мир»[21].

У кого может повернуться язык назвать этот чистый, искренний, сердечный порыв заблуждением?.. Только у тех, у которых никогда не было ни цели, ни смысла жизни, ни порыва к ним, и у кого неверие в них всегда оборачивается цинизмом по отношению к тем, кто обладает этими ценностями.

А в статье-передовице «Последний враг» такие слова:

«Не за себя мы воюем и страдаем. За будущее, за возможность счастливой осмысленной жизни, за надежду наших отцов, за право быть под солнцем – наши усилия, наша кровь».

Вот это очень важное сочетание – «счастливая осмысленная жизнь». Эти понятия – счастье и смысл всегда рядом в сознании Платонова, они неразрывны. И это есть некая «формула», насколько уместна формула в данном случае, подлинного смысла жизни, за который нужно воевать и страдать, за который нужно умирать. Такова радикально нравственная позиция Платонова по отношению к жизни и творчеству, которая всегда будет определяющей для него. Вообще нравственность – это Бог Платонова, это вообще русский Бог – центральное понятие и ценность жизни, отличающая нашу традицию от всех остальных.

Смысл жизни связан с коммунизмом, который приобретает религиозный характер. Конечно, религиозный не в смысле конфессиональный, но в смысле общего духовного устремления, пронизанности единым порывом к новому, ранее не бывшему. Слишком придирчивые и бескрылые критики будут это стремление называть псевдорелигией, социальной утопией и проч. Но это гораздо больше, это, можно сказать, духовное ядро человека, его нравственная мечта, его кардинальный смысл. И Платонов смело называет это религией в статье «О нашей религии» (1920):

«Мы открыли религию грядущего, мы нашли смысл жизни человечества. Мы нашли того бога, ради которого будет жить коммунистическое человечество. Только этого „бога“ будут не любить, а ненавидеть, и такой страшной ненавистью, что из нее родится смысл жизни всех».

В этом плане вопрос о смысле жизни – это вопрос нравственный, а не теоретический. Он не решается на путях знания, тем более научного, нет никакой теории смысла, которую можно было бы применить к жизни в качестве ее стандарта и правила. Поиск смысла – эта страшная душевная мука, мука совести, что в жизни происходит что-то не так, что нет чего-то главного, основного, на фоне чего всё остальное несущественно. Поэтому поиск, бесконечный поиск истины и смысла, вне которых нет счастья. И то, что обретение смысла связывалось с коммунизмом, было не заблуждением и утопией, а светлой мечтой и надеждой человека. Коммунизм был свят для русских людей того периода, искавших правды. И Платонов, возможно, глубже, сильнее и радикальнее выразил это.

Достаточно раскрыть любое произведение Платонова, чтобы убедиться, что практически во всех них ставится вопрос о смысле жизни. Ставится всегда, все с новой и новой яростной силой. Это не просто вопрос и даже не вопрошание, которое предполагает какое-то размышление. Это всегда становящееся гнетущим состояние, проникающее даже в детство. В наброске экспозиции рассказа «Марксистка», оставшегося неизвестным и, скорее всего, ненаписанным, находим такие поразительные вещи:

«Жизнь надоедает в детстве, и человеку, прожившему шесть или семь лет от роду, кажется, наконец, что он живет бессмысленно и сердце его тоскует, но он не знает всех слов и не может спросить других – так, чтобы его поняли,– отчего ему [скучно] стало скучно. Над ним сияет [полуденное солнце лета]»[22].

Какой психолог или педагог смог бы решиться на такое откровение, прозрение, признание?! А ведь это правда. Именно так и бывает. И это не перенос взрослого состояния в детское. Солнце экклезиастовой тоски накрывает даже шестилетнего ребенка.

И вот уже взрослый Платонов, узнавший все слова, спросил про эту детскую вечную человеческую скуку и бессмысленность. И так родился «Котлован» – произведение, в котором достигается невероятная сила смысложизненного вопрошания, в общем-то нетипичного для литературы того времени, и с которым вообще мало что может сравниться. По крайней мере, ни у Михаила Булгакова, ни у Михаила Зощенко, ни даже у Бориса Пильняка, ни у других именитых и талантливых писателей того времени мы такого не находим. Повесть «Котлован» – вершина, предел, сгусток смысложизненного поиска. По всему видно, что вопрос этот не имеет исключительно теоретического, кабинетно-абстрактного характера. Он – что ни на есть жизненный, без ответа на который, и если даже и не ответа, то без муки поиска, жизнь не может считаться состоявшейся. Это вообще не вопрос теории, а нравственной муки, которая отличает русский способ отношения к миру.

То, что Платонов так заострил внимание на вопросе о смысле жизни в «Котловане» не прошло мимо исследователей, которые чаще всего давали социологическую и, по сути, антисоветскую интерпретацию произведения. Автор якобы разочаровался в утопии социализма и выдумал такую метафору бессмысленного труда на благо этому социализму. Некоторые склонны объяснять такой напряженный смысложизненный поиск у Платонова как следствие того, что он видел утрату нравственных основ социалистического общества и пытался это компенсировать гипертрофированным личностным поиском истины.

Но дело в том, что такие фигуры, как Платонов, не определяемы лишь социально-исторически. Он, конечно, искал и социальную правду. Но считать, что он ее не нашел и поэтому разочаровался в социализме, совершенно безосновно. Платонов не та фигура, с помощью которой можно изготовить антисоветский яд. Поиск истины возникает не в ситуации нравственного кризиса общества, а в ситуации бытийного переживания мира, в котором он, прежде всего, как русский писатель и философ, чувствовал «болезнь бытия». Такой дар видеть нечто вне времени, вне всяческих исторических обстоятельств, присущ далеко не всем. Менее всего в Платонове нужно видеть человека, который разуверился в коммунистическом идеале. А темные внеморальные проявления человеческой души, которые ему присущи по природе, он понимал как философ и никоим образом не связывал это с социалистической реальностью.

В повести 1936 года «Река Потудань» дана одна из наиболее точных и пронзительных формулировок этого вопроса:

«Бессмысленность жизни, так же как голод и нужда, слишком измучили человеческое сердце, и надо было понять, что же есть существование людей, это – серьезно или нарочно?»[23].

Это довоенная повесть, в которой явлена не сама война, а её разрушительные последствия. Разруха коснулась и материального, и духовного плана существования людей, обострив вопрос о смысле жизни до уровня такого же насущного вопроса, как питание и выживание.

«Серьезно или нарочно?» Именно так и должен стоять вопрос для всякого нравственно-разумного существа. И вопрос этот не из области туманной метафизики, как говорят, отвлеченный, оторванный от жизни, от ее повседневных нужд и забот. Он самый жизненный вопрос, вопрос о «хлебе насущном», для человека имеющий первоочередное значение. В холодном поту должен просыпаться каждый день человек и думать, правильно ли он живет, не погрешил ли он против истины словом, делом и помышлением? И то, что люди редко к нему обращаются, как правило, в наиболее драматичные моменты своей жизни, вообще ненормально, свидетельство какой-то поломки в человеческой душе.

Душа человека – христианка, считал некогда Тертуллиан. Он, конечно, прав, но наполовину; она такая же христианка, как и нехристь, любящая, как говорил Достоевский, «по своей глупой воле пожить». И так уж он устроен, что с этим особенно ничего и не поделаешь. Бежит всегда человек от себя, бежит от самого главного.

Но ни для того ли существуют философия, литература, религия, искусство, культура, в конце концов, чтобы возвращать человека к самому себе, возвращать его всегда к главному, чтобы он окончательно не утратил себя в житейской суете и пустоте, в которой всегда одно и то же – суета сует и томление духа. И нет в ней никакого смысла, и радости особой нет. Кратковременный всплеск глупых эмоций, а потом опять погружение в эту тлетворную рутину. И все сначала: вечное повторение одного и того же. Как вырваться из этого адова круга? Как зажить по-настоящему человеческой жизнью? Чтоб без лжи и фальши, без подлости и лицемерия, без глупой круговерти мнимого веселья.

Вот этим и озабочен Платонов-человек. Бесконечно задавая этот вопрос, задавая его на разные лады, в разных ситуациях, голосами разных людей, он как бы призывает нас к должному, стремится вернуть истинный порядок вещей, который постоянно оказывается нарушенным этим глупым человеческим хотением. И не случайно сторонился он слова философия, потерявшего сердечность, ставшего отчужденным, холодным, пустым абстрактным умствованием, интеллектуальной игрой в понятия. Своей жизнью и творчеством Платонов возвращает философии ее исконное значение, ее изначальный Гераклитов смысл, который молнией истины пронзает размокшие в пагубном прозябании души и сердца людей.

И поэтому герой «Котлована», человек, максимально далекий от академической философии, формулирует вопрос о смысле жизни в жизненно-практическом русле, превосходящем все теоретические размышления:

«Вощев почувствовал стыд и энергию – он захотел немедленно открыть всеобщий, долгий смысл жизни, чтобы жить впереди детей, быстрее их смуглых ног, наполненных твердой нежностью»[24].

«Всеобщий, долгий смысл жизни» – явное нарушение канона рационалистической философии в сторону нравственного абсолюта. Дети, как животные и святые, безгрешны. Они не мучаются вопросами о смысле, а живут уже в райском состоянии, единственно возможном для них в земной реальности. Взрослые же, которые «яблока вкусили», обречены на эту муку поиска смысла, вне которого жизнь не может быть ни подлинной, ни счастливой. Но смысл не обретается, последний высший смысл постоянно ускользает, оставляя лишь радостную, но смутную надежду. Это характерно и для традиций русской философии, и для Платонова.

Про этого героя повести автор говорит следующее:

«В увольнительном документе ему написали, что он устраняется с производства вследствие роста слабосильности в нем и задумчивости среди общего темпа труда»[25].

Ироничное понятие «задумчивый» в действительности показывает глубину и основательность смысложизненной рефлексии, если она может повлиять на физиологические и социальные процессы. Это подтверждает мысль о приоритете духовного начала в человеке, утверждая правоту известных слов о духовной жажде, которой томим человек. Насыщаема ли эта жажда? Чем ее можно насытить? Не будет ли это бездумным пресыщением, в котором умирают живые начала души?

И еще такие показательные слова:

«Вощев согласен был и не иметь смысла существования, но желал хотя бы наблюдать его в веществе тела другого, ближнего человека,– и, чтобы находиться вблизи того человека, мог пожертвовать на труд всё своё слабое тело, истомленное мыслью и бессмысленностью»[26].

Эта истомленность бессмысленностью, невозможность существовать без истины и смысла есть очень русское свойство. Платонов ничего не преувеличил, но дал очень реалистичную, гораздо более реалистичную, чем социалистический реализм, картину угнетенного человека, но угнетенного не социальной несправедливостью, а гораздо большим – онтологическим несчастьем мира, его бытийной сиротливостью. И такие поразительнейшие строки, наполненные неизбывной скорбью, которая, однако, не превращается в отрешенность и последнее опустошение, но в высшую сострадательность:

«Вскоре он почувствовал сомнение в своей жизни и слабость тела без истины,– он не мог долго ступать по дороге и сел на край канавы, не зная точного устройства всего мира и того, куда надо стремиться. Истомившись скудным размышлением, Вощев склонился и лег в пыльные, проезжие травы; было жарко, дул дневной ветер, и где-то кричали петухи на деревне,– всё предавалось безответному существованию, один Вощев отделился и молчал. Умерший, палый лист лежал рядом с головою Вощева, его принес ветер с дальнего дерева, и теперь этому листу предстояло смирение в земле. Вощев подобрал отсохший лист и спрятал его в тайное отделение мешка, где он сберегал всякие предметы несчастья и безвестности. „Ты не имел смысла житья,– со скупостью сочувствия полагал Вощев,– лежи здесь, я узнаю, за что ты жил и погиб. Раз ты никому не нужен и валяешься среди всего мира, то я тебя буду хранить и помнить“»[27].

Кажется, что это предел, до которого может дойти человек. Что ему еще остается делать? В романе «Чевенгур» формулируется в предельной остроте реальное положение: «хотя никто не в силах сформулировать твердый и вечный смысл жизни…». Поиск не гарантирует нахождения, и сам поиск смысла жизни во многом является этим смыслом, заканчивающимся состраданием к умершему листу – этому символу безвестной, несчастной и ненужной жизни. Смирился искатель смысла с невозможностью найти истину и смысл, с невозможностью узнать, как устроен мир, и стал в надежде на будущее разрешение всей этой мировой загадки собирать по сути дела прах мира, видя в нем не хлам, но живое начало, достойное сочувствия.

А в рассказе «Житель родного города» представлена если и не альтернатива этому непрестанному, доводящему до отчаяния поиску смысла жизни, то очевидно иной вариант жизненного исхода. Девяностосемилетний сторож Артемий Дмитриевич Дежкин, «понимая свое положение» слишком старого человека, изрекает слова, достойные выражения глубинной нравственной мудрости русского народа:

«Великие годы живу, почва уж на теле растет. А жить всё одно надо: живётся!»[28]

Невероятные, потрясающие слова! Никакого ропота, никакого стенания, никакого заунывного сожаления об ушедшей молодости и прошедшей жизни. Только скромное и смиренное принятие жизни в своей данности. И что здесь особенно важно: он не говорит «хочется жить», он говорит «надо жить», потому что «живётся». Вот в этом «живётся» заключен глубинный смысложизненный мотив. Живётся и поэтому надо, живи и не спрашивай, не допрашивай ни жизнь, ни Бога, ни людей. Это самосущий мотив – не для чего. Живи, потому что это дар. И поэтому живи и всё, так «надо», это нравственная обязанность, долг перед дарителем жизни. И весьма скверно спрашивать дарящего, зачем дар, не принимать его или вообще отвергать.

О каком унынии, отчаянии, разочаровании можно здесь говорить! О какой эвтаназии, самоубийстве, слабоумии и прочих патологиях, в которых погряз западный, морально ничтожный и духовно больной человек, к старости достигающий не мудрости, а потери ума, слабоумия. Этот герой Платонова, престарелый сторож, тоже житель его родного города Воронежа, почти истреблённого фашистами, показывает нравственное принятие жизни как дара и держание этой жизни, терпение всего, что в жизни, – не только радости, но и страданий, горя, несчастий, бедствий. И вот, несмотря ни на что, сказать «живётся» в девяносто семь лет – это высочайший христианский подвиг.

В этом «живётся» скрыт тот тайный смысл, который никогда нельзя раскрыть и представить в виде какой-то формулы, правила, заповеди. Он есть, ощущается сердечно, и этого достаточно для человека, чтобы жить и быть счастливым, но счастливым по-настоящему, как счастливы дети и святые. И возможно невинные животные, которым человек в лучшие минуты всегда завидует белой завистью и очень сострадает их мукам.

Это и есть та любовь к жизни, которая выше рассудка, о которой говорит Достоевский в известном диалоге Ивана и Алёши Карамазовых:

«Клейкие весенние листочки, голубое небо люблю я, вот что! Тут не ум, не логика, тут нутром, тут чревом любишь, первые свои молодые силы любишь… Понимаешь ты что-нибудь в моей ахинее, Алёшка, аль нет? – засмеялся вдруг Иван.

– Слишком понимаю, Иван: нутром и чревом хочется любить – прекрасно ты это сказал, и рад я ужасно за то, что тебе так жить хочется, – воскликнул Алеша. – Я думаю, что все должны прежде всего на свете жизнь полюбить.

– Жизнь полюбить больше, чем смысл её?

– Непременно так, полюбить прежде логики, как ты говоришь, непременно чтобы прежде логики, и тогда только я и смысл пойму».

И это традиция сверхлогического, сверхрационального постижения жизни: сначала любовь и лишь потом смысл. Без любви, то есть сочувственного принятия жизни как дара, никогда не откроется её смысл.

Платонов показывает, что это бесконечное кружение мысли в поисках смысла, в котором надежда сменяется разочарованием и тоской, переходящей в отчаяние, в котором вновь появляется надежда, может продолжаться бесконечно. И он, конечно, разочаровался, но не в коммунизме, а в рациональном познании, в его претензиях познать и понять всё. И довоенный Вощев из «Котлована», и послевоенный Дежкин – это и есть Платонов, которому сердечный смысл Достоевского бесконечно ближе всех рациональных конструктов и проектов.

И этот сердечный смысл жизни открывается или как благодать, или как великое событие, трагическое испытание. Этого события всегда ждут. Ждут как Бога и смерть, ждут как чудо любви и новое рождение. И одновременно боятся, а вдруг пронесёт… Что-то ведь да значат эти слова: «Если возможно, да минует Меня чаша сия». Вполне по-человечески понятное желание избежать страдания, уйти от тяжких испытаний и пожить просто, спокойно, добродетельно, но без этих голгофских страстей. Но, увы, так почему-то не бывает; совсем без страданий и испытаний человеку быть нельзя. И тогда приходит смиренномудрое принятие судьбы: «впрочем, не как Я хочу, но как Ты».

* * *

Наступила Великая Отечественная война – для русского советского народа самое страшное и трагическое событие в его истории. Война, поставившая под сомнение многие идеи и ценности довоенной жизни. И не только поставившая их под сомнение, но разрушившая многое, что казалось незыблемым. Великое испытание коснулось всех и всего, коснулось оно и главного вопроса – вопроса о смысле жизни, который не исчез, но зазвучал по-новому, страшно, пронзительно, смертельно, но радостно и обнадеживающе.

В автобиографическом рассказе «Афродита», который был написан в 1943 году, когда война уже перевернула мир довоенного бытия, совершила серьёзнейшую переоценку ценностей, Платонов ретроспективно формулирует смысложизненное кредо, переосмысливая свой довоенный жизненный поиск. То, что до войны могло казаться ему неясным и сомнительным, с высоты трагического 1943-го уже представляется ему совершенно определённым. Он ещё раз подтверждает правильность своего избранного пути, когда его «воодушевила вера в смысл жизни рабочего класса», которая дала ему великую возможность «жить всем дыханием человечества». Уже опаленный страшным горем войны, герой рассказа, он же и сам автор, приходит к такому пониманию:

«Одному человеку нельзя понять смысла и цели своего существования. Когда же он приникает к народу, родившему его, и через него к природе и миру, к прошлому времени и будущей надежде,– тогда для души его открывается тот сокровенный источник, из которого должен питаться человек, чтобы иметь неистощимую силу для своего деяния и крепость веры в необходимость своей жизни»[29].

Эта необходимость своей личной жизни легитимизирована всей историософией русского существования, которая в советском строе достигла своей наивысшей промыслительной сущности.

«Советская Россия тогда только начала свою судьбу. Народ направился в великий, безвозвратный путь – в то историческое будущее, куда ещё никто впереди него не шествовал: он пожелал найти исполнение всех своих надежд, добыть в труде и подвигах вечные ценности и достоинство человеческой жизни и поделиться ими с другими народами…»

И это говорится о том времени, когда его бытийная тоска достигала невероятных экклезиастовских высот отчаяния в «Котловане» и «Чевенгуре» от бессмысленности существования. Война это прекратила, озарив всю эту беспросветную тоску ярким пламенем сверхтрагичной, но подлинной жизни, в свете которой стало ясно, что Россия отправилась покорять новую нравственную Антарктику и осваивать неведомые нравственные бездны космоса. И важно то, что война против России была развязана теми, кто не хотел, чтобы она в труде и подвигах добыла вечные ценности и достоинство человеческой жизни и поделилась ими с другими народами.

Может, и не зря маялся и скитался в своей бесприютности Платонов всё это довоенное время, чувствуя, что всё-таки не хватает чего-то главного в жизни, которого не было в этом бурном периоде создания нового мира.